Первым, кто яснее всех осознал социологически-историческую взаимосвязь техники и науки – если отвлечься от бэконовских неопределенностей и односторонностей, – был граф Сен-Симон, а именно в позднем периоде своего творчества. В раннем периоде, идейные мотивы которого развил прежде всего О. Конт, Сен-Симон, как и Конт, сам был интеллектуалистом; он думал, что развитие науки определяет экономический и политический прогресс. Он был тем, кто наряду с другими французскими историками и социалистами в значительной мере побудил Карла Маркса к его так называемому "экономическому пониманию истории". Сказанное нами выше подтверждает, что мы также признаем относительную правоту, хотя и очень ограниченную, экономического понимания истории вообще и в том, что касается данного вопроса в частности, и прежде всего признаем, что оно дало мощный толчок социологическому осмыслению этих вещей, особенно истолкованию – по большей части технологическому – чрезвычайно многозначного слова "производственные отношения", какое позднее предпринял А. Лабриола. Правда, ограничений так много и они столь велики, что не остается почти ничего, кроме общего для нас и для Карла Маркса отрицания интеллектуализма, для которого техника есть всего лишь "применение задним числом" абсолютно "чистой" науки. Маркс говорит о прямой или по крайней мере решающей каузальной зависимости не только позитивной науки, но и всех духовных продуктов от экономических производственных отношений, мы – о зависимости только позитивной науки, да и в ней лишь о параллелизме, порождаемом третьей общей и высшей причиной, а именно наследственной структурой влечений лидеров, ее в конечном счете кровным происхождением и соответствующим ей новым этосом. Маркс хочет понять господствующие религию, метафизику и даже сам этос из экономических производственных отношений. Мы же, наоборот, утверждаем, что эти три вещи в значительной степени со-определя-ют само возможное появление позитивной науки и техники, образуя вторую независимую переменную, понятную лишь в свете истории духа.
Вот несколько примеров. Буддийской метафизике и ее этосу и даже формам религии, существовавшим до Будды, также свойственна воля к господству, которая сама по себе едва ли слабее, чем та, что характерна для Запада. Но эта воля к господству направлена не вовне, не на материальное производство и возможное благодаря ему увеличение числа людей, на рост материальных потребностей и пробуждение все новых, а вовнутрь, на господство над автоматическим ходом всех телесных и душевных процессов, а именно на господство ради подавления вожделений. Отсюда – стремление привести в соответствие число детей с неизменными производственными отношениями, в частности, путем умерщвления девочек и т. п., утонченная витальная и душевная техники, однако никакой заслуживающей упоминания производственной и военной техники. Точно также, хотя и в меньшей мере, древнегреческая метафизика, даже после возникновения чистой математики и естествознания, столь богатых открытиями, исключала значительную волю к производственной технике машинного типа и ее позитивную оценку. В действительности техники было намного меньше, чем могло бы быть по технологическим возможностям, заложенным в древнегреческой науке, математике, статике и начатках динамики; технологические ресурсы древнегреческой науки были далеко не исчерпаны. Хотя древнегреческие метафизика и религия в принципе утверждают мир, его так-бытие и наличное бытие, но они утверждают его не как объект человеческого труда, человеческого формирования, упорядочения, предвидения и не как творение божественного зодчего, деяние которого человеку суждено продолжить, а как царство живых, благородных форм и сил, которые надлежит созерцать и любить. Здесь господствующая религия, как и метафизика, также исключали ту внутреннюю связь математики с естествознанием, естествознания с техникой, техники с индустрией, которая составляла секрет уникальной силы и величия цивилизации Нового времени, уже предполагавшей, однако, элементы свободного труда и растущую политическую эмансипацию больших масс в противоположность многообразным формам несвободного труда (рабство, кабала и т. д.). Начатки позитивной науки (астрономии, математики, врачевания и т. д.) в Египте и Китае обнаруживают тесную связь с грандиозными техническими задачами, которые ставили перед этими могучими монархическими державами географические и геополитические структурные условия, например, необходимость регулировать течение вод Нила и двух больших китайских речных систем, потребности судоходства, строительства повозок и колесниц, архитектуры – и все это непременно служило властно-политическим интересам. Если эти народы не создали методической, кооперативно организованной, распределяющей области мира по различным дисциплинам позитивной специальной науки, претендующей на постижение всего универсума в целом, то причиной этого недостатка может быть, наверное, только отсутствие свободной философской спекуляции. В Китае вследствие господства конфуцианства с его гуманистическим классицизмом форм и чиновнической этикой, простирающейся за счет магической солидарности природы с императором до порядков на "небесах", а также не в последнюю очередь из-за приковывающей к изучению книг великих классиков иероглифической письменности, делающей мысли застывшими и неподвижными, почти все силы правящих слоев уходили на решение задачи "образования" человеческого бытия, формирования нравственности и правильного образа мыслей, так что на развитие военной и производственной техники, как и систематической науки, оставалось слишком мало энергии духа – и это несмотря на острейшие экономические потребности, огромную численность населения и сильнейшее стремление к наживе. Правящие слои Вавилона и Рима, создавшие на все последующие времена образцовые правовые системы, показывают на примере частного права, что происхождению наук о духе из мифов, сказаний, традиций, т. е. из народной души, технический мотив точно так же чужд, как и происхождению наук естественных. Здесь тоже философия, чистая логика, стремление увлеченного логикой права мышления к игре и экспериментированию, подобное тому, которое на протяжении веков проявлялось в древнегреческой "чистой" математике, не находя физического и технического применения, придают правовой науке единство, логику, систему и охватывающий все существенные социальные обстоятельства характер. Но позитивное смысловое содержание права и имеющаяся в господствующем этосе иерархия правовых благ полностью определяются направленностью и содержанием социальной воли к господству слоев и групп, обладающих в данный исторический момент политической властью, т. е. ни первичными экономическими мотивами, ни высшими духовными побуждениями. Правотворческая сила судейского приговора, на которую обратил внимание еще Р. Иеринг, вовсе не была, как он полагал с односторонне техницистских позиций, первоисточником и единственным фактором дальнейшего развития римского частного права – она так же важна, как и законодательство, "цель" законодателя и чисто логическая мотивация правовой мысли. Но столь развитая римская техника коммуникаций, укреплений, военная и строительная техники не привели к крупномасштабному машинному производству, как у европейских наций в Новое время, во-первых, потому, что воля к господству над природой всегда оставалась в границах, которые ей полагали воля к политическому господству и техника политического господства в форме основанного на политическом господстве капитализма, – так что чистая воля к овладению природой ради самого этого овладения, т. е. в чисто экономических целях и в целях экономии труда, просто не могла возникнуть – и во-вторых, потому, что наследственной душевной конституции правящих слоев римского общества недоставало той философской созерцательности, которая была свойственна греческому народу. Если мы ставим перед собой задачу – одну из самых интересных в социологической динамике позитивной науки – понять происхождение и пути развития современной науки, причем не только исторически, но и социологически, т. е. как совокупный результат взаимопересекающихся закономерностей идеально– и реально-исторических процессов, то решить ее можно, только связывая между собой самые разнообразные специально-научные знания, полученные из самых разных областей познания. Когда, например, В.
Виндельбанд, имея в виду прежде всего Коперника и Кеплера, говорит, что античное платоновско-пифагорейское математическое естествознание, подорвавшее ориентированный на качества, антиматематический аристотелизм схоластики, было вновь воспринято в Новое время, и это восприятие сформировало творческое ядро современной математической физики, то это мало что значит. Из той же самой идейной системы эллинистические неоплатоники позаимствовали главным образом гностически-мистические элементы, Флорентийская академия – совершенно другое! Если вдруг античные идеи, действительно, воспринимаются и оказывают стимулирующее воздействие, надо спросить: почему именно сейчас, а, скажем, не в XI веке? Подобный лучу маяка, луч интересов, освещающий какую-то часть прошлого, всегда исходит из исторического настоящего и в первую очередь из задач на будущее, витающих перед духом и волей, волей к новому "культурному синтезу", как метко выражается Э. Трёльч. Вообще, одной из важнейших проблем в рамках большого вопроса о происхождении современной науки является это бросающееся в глаза плотное нагромождение изобретений, открытий экспериментальных и математически прикладных знаний о природе в промежутке времени между Галилеем, Леонардо и Ньютоном. Процесс, приведший от средневековой картины мира к современным научным методам, – был, несмотря на все предшествующие наработки и догадки (обнаруженные прежде всего усердными исследованиями Пьера Дюгема по истории физики с XI в.), отнюдь не континуальным, равномерным во времени, шаг за шагом идущим становлением, как можно было бы ожидать в свете интеллектуалистской гипотезы, а совершенно внезапным, продвигавшимся мощными скачками процессом. А кроме того, я не думаю, что указанные заимствования (Демокрит, Эпикур, античная атомистика у Бойля, Гассенди, Лавуазье; Аристарх, Прокл, Платон как учителя логики у Коперника, Кеплера) были чем-то существенным для происхождения современной науки: весьма вероятно, что она возникла бы и без них.
Попытаемся теперь в какой-то степени определить негативные и позитивные условия становления современной науки, а также значимость факторов и законов, по которым они действуют.
1. Одной из весьма умеренно действующих и во всяком случае лишь негативных причин является устраняющий известные мыслительные препоны подрыв иерархического единства церкви и ее могущества религиозными реформациями, с научной точки зрения, чаще всего в высшей степени реакционными. Господствующие церковные власти были намного более просвещенными, здравомыслящими и дружелюбными к науке, но прежде всего более рациональными, чем фанатически мрачный, иррациональный, да и вообще в значительной мере индифферентный по отношению к культуре дух великих реформаторов; об этом свидетельствует весьма двусмысленное отношение гуманистов к обеим церковным партиям, об этом свидетельствуют судьбы Сервета и И. Кеплера (мать И. Кеплера, обвиненная в том, что она – ведьма, была сожжена на костре). Тем не менее было бы ошибкой считать, что указанный выше негативный каузальный фактор совсем не имел значения и не оказывал никакого, даже косвенного, воздействия на происхождение современной науки, хотя, как уже говорилось, церковный дух в высшей степени благоприятствовал точному и позитивному мышлению. Частичное ослабление церковного могущества приобрело значимость в силу некоторых моментов, связанных с изменениями в догматике лишь косвенно. Среди этих моментов в первую очередь следует назвать подрыв античной, основанной на реализме понятий, ориентированной онтологически и биоморфной метафизики, сопряженный с подрывом большей части старой догматики, особенно постольку, поскольку она касалась церкви и таинств, – метафизики, сковывавшей становление новой науки сильнее, чем догматика, римский папа, церковная иерархия, монашество и т. д. Стремление развалить эту метафизику, основывавшееся на относительно естественном мировоззрении эпохи, уже было следствием внутреннего развития и самодвижения европейских народов к новому социальному агрегатному состоянию. И все же для устранения некоторых античных научных формулировок биоморфного духа этой метафизики реформации, несомненно, имели большое значение. Несмотря на то, что тип духовной организации вождей реформаций был как небо от земли далек от типа духовной организации отцов современной науки – Галилея, Убальди, Декарта, Кеплера, Ньютона и т. д. – их объединял ряд формальных, но весьма важных общих черт: 1) номиналистический способ мышления, характерный для каждой духовной революции против старого, устоявшегося мира идей; 2) убежденность в том, что подлинная сущность человека заключается не в созерцающем рассудке, а в воле к господству;
3) и у тех, и у других на первое место выходят проблемы осознанности и уверенности: достоверность познания получает приоритет перед его "истинностью" (Декарт), вопрос об уверенности личности в спасении – перед объективно-теологическими проблемами;
4) в обоих случаях свобода поиска, соответственно, решения в вопросах веры, предпосылается мыслимому как онтический капиталу истинного знания, соответственно, капиталу благодати, которым сначала надо обладать, для того чтобы быть свободным (вместо "истина сделает вас свободными" и там, и тут провозглашается обратное: "свобода приведет вас к истине"); в противоположность восприятию мнения традиционного учения в обоих случаях выдвигается требование дойти до всего самолично и собственным умом, в том числе и в изучении священного писания, "Библии"; вера – это личностный волевой акт, а не "приказ воли рассудку" принять как истины известные предлагаемые извне или церковью тезисы; 5) научному и религиозному движениям одинаково присущ новый дуализм духа и плоти, души и тела, бога и мира. Лучше всего понять и прочувствовать то общее, что объединяет эти движения, можно, читая "О свободе христианина" Лютера одновременно с размышлениями и "Принципами философии" Декарта. Этот дуализм устраняет специфически средневековое переплетение материально-чувственного и духовного, витального и духовного, столь характерное для биоморфного мировоззрения всякой "жизненной общности". Учение о таинствах, магическая техника мессы, удивительное взаимопроникновение государственного, городского и семейного права, учение о субстанциальном единстве духовной души и "forma corporeitatis" (позднее канонизированное на Венском соборе) – томистское учение, разбитое одновременно Декартом, Лютером и Кальвином, – частичное отождествление ("борющегося") Царства Божьего со зримыми институтами церкви – все это и многое другое суть внутренние проявления и следствия биоморфизма.