Во-первых, для них всегда характерны связанные с философским номинализмом попытки найти спасительный выход из застывшего, окостенелого, лишенного жизни и чувства мира современных понятийных форм; вот почему такие попытки неизменно выражаются в ярой борьбе против "схоластики", как это было в западноевропейском христианстве, в арабском мире (суфизм), еврейском мире (еврейская мистика, Спиноза), Китае (Лао-Цзы против Конфуция). Во-вторых, в эти переходные периоды всегда требуют "самостоятельного видения", "собственного переживания", "непосредственного знания", "интуиции" и крайне недооценивают необходимые рациональные формы знания вообще. Власть чиновных специалистов преодоленной научной стадии – будь то церковных или государственных – может быть подорвана только с помощью такого рода переоценки наполненного чувствами созерцания. "Неужто ваши силлогизмы заставят звезды упасть с неба?!" – кричал Галилей схоластическим книжным астрономам. В-третьих, смена этих периодов происходит всегда по закону смены поколений, т. е. в принципиально биологическом ритме, а не по законам истории духа или институтов. Вот почему в такие времена всегда появляются "молодежные движения". "Moderni" и "Antiqui" – так в эпоху Возрождения характеризовали указанную противоположность. На этот факт в связи с отношением немецкого романтизма к современному сциентистки ориентированному молодежному движению в Германии обратил внимание Эрнст Трёльч, однако едва ли он понял, что эти движения, оказывающие огромное влияние на всю историю науки, имеют всеобщий социологический характер. В-четвертых, все эти движения по сути своей "дилетантские", причем не только в хорошем, этимологическом, смысле слова, но и во многом в негативном – в смысле хаотичности движения, отсутствия какого-либо метода, чрезмерной переоценки самих себя и, наконец, онтологической переоценки новой покоряемой области. Последнее особенно важно. Новая покоряемая область бытия, как правило, первым делом ставится на место "абсолютной" сферы наличного бытия, так-бы-тия и ценностного бытия; иначе говоря, знание о ней всегда претендует на "метафизическую" значимость, а предмет этого знания считается независимой переменной всех мировых изменений. В соответствии с законом аналогизирующего переноса подтвержденных в какой-нибудь области бытия законов и схем на другие области уже весь мир или, по крайней мере, его большая часть мыслятся по образу и подобию предпочитаемой области. Приведем примеры. Для Декарта открытая им аналитическая геометрия была не чем иным, как "естествознанием вообще" и даже метафизикой природы. Так называемые "принципы сохранения" ранней динамики последовательно переносятся а) на все качественно определенные явления природы (звук, свет, цвет и т. д.), б) на химию (атомистика и молекулярная механика) и все мироздание, в) на факты душевной жизни (ассоциативная психология) и физиологию (голландская и французская медицина), г) на социальные науки и науки о государстве, этику и учение о праве (Гоббс, Спиноза и др.). Для Маркса все, что называется культурой и религией, есть функция и эпифеномен ("надстройка") истории хозяйства и динамики классовой борьбы, а для современных адептов дилетантской биологии, представленной в "философии жизни", – это функция и эпифеномен "жизни" (Бергсон, Зиммель).
Наделенные гипнотической силой понятия "великий шут", "большой ребенок", которыми обычно характеризуют "дух времени", происходят из формирующихся в каждом поколении совокупно-душевных движений, из тех пьянящих аффектов, через которые по законам энергетики инстинктов высвобождаются, словно взрываясь, целые направления человеческих влечений, продолжительное время скованные и вытеснявшиеся (посредством какой-либо долго господствовавшей аскетической системы ограничений определенных инстинктов, перегружавшей тем самым другие инстинкты). Новая структура инстинктивных влечений и соответствующая ей новая форма ограничивающего инстинкты этоса (а он как таковой всегда относительно аскетичен, но – лишь в зависимости от меняющихся направлений инстинктивных влечений) рождается как посредством объективного процесса кровного происхождения и смешения кровей правящих элит, так и посредством их душевного выражения в потоках чувств – а вместе с новой структурой влечений рождаются и новый модус селекции возможных впечатлений от мира, и новая направленность воли по отношению к миру. Теоретическая картина мира, с одной стороны, и существующий в данное время мир практической (политической, экономической, социальной) действительности согласуются друг с другом не потому, что какой-то один из этих двух миров причинно детерминирует другой, но потому, что они оба одинаково изначально определены через единство новой этосной и инстинктивной структуры. За каждой такой эмпатической и экстатически-энтузиастической эпохой потом обычно следует эпоха отрезвления, когда происходит образование новых предметных областей познания и начинается ее как индуктивное, так и дедуктивное, но в любом случае рациональное постижение посредством впервые именно таким образом рождающейся позитивной специальной науки, на формирование которой оказывают влияние как со-определяющие факторы, наряду с чисто специальными, идущими от самого предмета интересами, также социальные потребности государства и хозяйства в техниках и инженерах, общества – во врачах, учителях и т. д. Избыток чувств (и то направление, в каком они выражаются) вначале чаще всего охватывает религию, искусство, философию в одинаковой мере – и лишь затем, через посредство всякий раз новой философии, науку и науки. Философия природы предшествует науке о природе, подобно тому, как "маточный раствор предшествует кристаллу" (Конт); повсюду, где философия была по-настоящему велика, она была не "совой Минервы" позитивных наук, а скорее их пионером. Философские гипотезы часто с большим опозданием вступают в стадию своей позитивно-научной проверяемости: так, учение Бруно о химической однородности мира (отвергнутое Контом как якобы "метафизическое") позднее подтвердил спектральный анализ Бунзена и Кирхгофа; чистая математика греков, похожая скорее на философию и являющаяся расширением логики (например, теория конического сечения Прокла) была развита Галилеем, Гюйгенсом, Кеплером, Ньютоном; геометрия Римана нашла продолжение в теории Эйнштейна, а старая философская теория о динамическом строении материи (Лейбниц и Кант) – в теории Г. Вейля.
Стилистические и структурные аналогии между искусством (и искусствами между собой), философией и наукой великих эпох вовсе не нуждаются в том, чтобы основываться на сознательном переносе, как в случаях с типами личностей: Данте – Фома Аквин-ский, Расин и Мольер – Декарт, Гёте – Спиноза, Шиллер – Кант, Вагнер – Шопенгауэр, Геббель – Гегель; наоборот, эти аналогии особенно строги там, где они следуют одна за другой из вобравших в себя предшествующие дифференциации традиционных культурных миров и возрождающих их в новом виде глубочайших преобразований совокупной души нового поколения совершенно независимо от личностного и сознательного влияния. Таковы, например, (описанные Пьером Дюгемом) аналогии между французской классической трагедией и французской математической физикой XVII и XVIII вв., между творчеством Шекспира, Милтона и английской физикой; таковы стилистические аналогии между готикой в архитектуре и развитой схоластикой, между философией Лейбница и искусством барокко, Махом, Авенариусом и импрессионизмом в живописи, экспрессионизмом и современной так называемой философией жизни и. д. Изменения форм и направлений этого всякий раз оригинально структурированного чувственного порыва происходят по ту сторону осознаваемых "целей и интересов", однако именно он со-формирует цели всех новых движений, ибо он первичен по отношению и к воле, и к знанию. Поколенческая периодизация новых движений доказывает, что этот чувственный порыв всегда обусловлен биологически, правда, не с необходимостью в ее естественно-научном понимании – как следствие нового объективного смешения кровей, происходящего в результате расовой борьбы и расовых напластований; он обусловлен биологически в том смысле, что либо другие роды одного и того же народа начинают выдвигать слои, претендующие на духовное руководство, либо – за счет вымирания господствовавших ранее кровных слоев (как во Франции французской аристократии, в Англии норманнской) или с помощью революции – к власти приходят кровные слои других народов (как, например, евреи в России путем большевистской революции).
Если высшие слои общества испытывают разочарование (подобное тому, какое было в немецкой романтике ввиду последствий просветительских идей на позднем этапе Французской революции), и оно совпадает с поколенчески детерминированными душевными преобразованиями в новых элитах, то это в еще большей мере определяет направленность движения к возрождению духа ушедшей эпохи, например, Средних веков и их душевно-духовного мира. "Историческое чутье" немецких наук о духе в XIX в., которое Л. ф. Ранке охарактеризовал как "симпатию ко всему человеческому", и выросшие из него так называемые "исторические школы" наук о духе в религии и теологии, праве, экономии, философии, искусстве и т. д., родились, как нам верно показали В. Дильтей, Э. Трёльч, Э. Ротхакер и другие, из этого двойственно мотивированного романтического движения. Своеобразие человеческой истории таково, что, хотя в ней ничего не повторяется из внешних процессов, деяний и состояний, зато дремлющие силы души, составлявшие содержание какой-либо эпохи, благодаря переживанию (Nacherleben) всегда могут пробудиться вновь и активизироваться в так называемых "реформациях", "ренессансах", "рецепциях", если родственные по крови и одновременно конгениальные пионеры и элиты как бы поднимут и вызовут их – давно забытые – к жизни; если эти силы, реализуясь в новых ориентированных на будущее планах и делах, вместе с тем создадут и новые – подобные мощным световым конусам – ретроспективы прошлого мира, который был до этого немым и мертвым. Таким образом, переживание духовно-душевных функций, созданных произведениями культуры прошлых времен, в исторических науках о духе всегда должно предшествовать объективному исследованию самих этих произведений и их "форм", т. е. их филологическому изучению. То, во что воплощаются вновь пробужденные силы в собственных произведениях данной эпохи, никогда не есть лишь "копия" старого мира, даже если последний служит так называемым "образцом". Собственное упражнение в искусствах гуманиста настолько же далеко от "реальной" античности, насколько реформированное христианство далеко от первоначального христианства. Монах делает точную копию произведения античного писателя – при этом он, может быть, как никто другой чужд его духу. Вдохновляемый эмпатической любовью к древности гуманист нередко искажает античные произведения своими в высшей степени субъективистскими конъектурами и интерпретациями и создает, если он человек творческого склада, собственные зачастую абсолютно неклассические произведения. Научный филолог, впрочем, уже предполагающий гуманиста, впервые соединяет "дух" с точностью и филологической строгостью.