Можно сказать, что такое пространство предполагает и предлагает логику визуализации. Когда ряд оперативных действий направляется единой "логикой", то речь идет о стратегии, сознательной или бессознательной. Если существует "логика визуализации", следует показать, как она сформировалась и как используется. Надменная вертикаль домов-башен, публичных и особенно государственных зданий привносит в визуальный план наглую фаллическую или, вернее, фаллократическую символику; она демонстрирует себя, выставляет себя напоказ, но так, чтобы каждый зритель усмотрел в ней власть. Вертикаль, высота во все времена служили пространственным выражением присутствия власти, способной на насилие. Применительно к зрителю подобная весьма специфическая – хоть она и кажется многим "нормальной" и даже "естественной" – спациализация предполагает двоякую "логику", то есть двоякую стратегию. Логика метонимии состоит в постоянном, стимулируемом и навязываемом переносе части на целое (в доме, состоящем из поставленных друг на друга объемов, "жилых коробок", зритель и житель – почти совпадающие – сразу улавливают связь части с целым и сами улавливаются этой связью). Благодаря постоянному расширению масштаба этот перенос компенсирует все, что есть смехотворного в малых объемах; он полагает, предполагает, предлагает гомогенное разделение локусов; в пределе он приобретает логический, то есть тавтологический, оборот: пространство содержит пространство, зримое содержит зримое, а коробка вкладывается в коробку.
Вторая "логика", которую предполагает такая спациализация, – это логика (стратегия) метафоры или, вернее, непрерывной метафоризации. Тела живых людей, "пользователей", захваченные шестеренками частей пространства, захвачены также и отношениями аналогии (если изъясняться философским языком): изображениями, знаками и символами. Вынесенные за собственные пределы, человеческие тела на глазах опустошаются: их со всех сторон призывают, приглашают, умоляют, предлагая вместо живых тел двойников – приукрашенных, улыбающихся, счастливых; их изгоняют ровно настолько, насколько предложение отвечает некоей "потребности", которой, впрочем, само же и помогает оформиться. Вторжение информации, массированное поступление сообщений смыкается с обратным процессом: отсечением от самого тела его жизни, его желания. Даже автомобили функционируют как аналоги – они одновременно и продолжение тела, и передвижной дом, принимающий в себя блуждающие тела. Для этого телесного "переноса" одних лишь слов, дисперсных фрагментов речи было бы недостаточно: необходимы глаза и существующее пространство.
Метафоры и метонимии: эти общеизвестные понятия взяты из лингвистики. Но мы ведем речь не о словах, а о пространстве и пространственной практике. Подобное заимствование требует углубленного анализа отношений между пространством и языком.
Определенное, то есть замкнутое, пространство что-то принимает в себя, а что-то отбрасывает (иногда в сферу ностальгии, иногда просто в сферу запретного). Оно утверждает, отрицает, опровергает. Оно обладает некоторыми атрибутами "субъекта" и некоторыми атрибутами "объекта". Фасад наделен очень сильной властью: он допускает в сферу видимого определенные действия – либо на самом фасаде (балконах, подоконниках и пр.), либо отталкивающиеся от фасада (прогулка по улице и пр.). Он отбрасывает в область непристойного многие другие действия, происходящие за фасадом. Здесь уже намечается психоанализ пространства.
Иногда применительно к городу и его отросткам (пригородам, периферии) употребляли выражения "болезнь пространства", "больные пространства". Что позволяло тому или иному человеку – архитектору, урбанисту, планировщику – объявлять себя "врачевателем пространства" (или подразумевать эту идею). Тем самым всеобщий характер приобретают особенно мистифицирующие репрезентации: современный город является результатом не капиталистического (или неокапиталистического) общества, но болезни общества.
Подобные формулировки извращают критику пространства, подменяя критический анализ не слишком рациональными и в то же время весьма реакционными схемами. В пределе общество целиком и "человек" как общественное существо могут считаться болезнями Природы. С философской точки зрения этот тезис можно обосновать – никто не запретит мыслить "человека" как чудовище, ошибку, неудачу на планете-неудачнице. И что дальше? Из такой философии, как и из многих других, не получится ничего, кроме нигилизма.
II. 5
Почему бы прямо здесь и теперь не принять решение: взять за образец "Капитал" Маркса, не затем, чтобы растащить его на цитаты или дать его последнее исчерпывающее толкование, а чтобы исследовать пространство в соответствии с планом этой книги? Для такого подхода есть много причин и мотивов, в том числе проблематика, аналогичная проблематике XIX века. Сегодня некоторые "марксисты" полагают, будто заниматься вопросами пространства (вопросами города, территориального управления) – значит затемнять настоящие политические проблемы. Изучение пространства сквозь призму сочинения Маркса позволило бы избежать серьезных недоразумений.
Следует обратиться именно к плану "Капитала". План этот выстроен в многочисленных прочтениях и перечтениях книги (самые буквальные из них – явно лучшие). В подготовительных работах Маркс обозначил основные понятия, например понятие (общественного) труда. Труд существовал во всех обществах – как и репрезентации труда (тягота, наказание и пр.), – но само понятие возникло лишь в XVIII веке. Маркс показывает, каким образом и почему. Сделав эти предварительные замечания, Маркс переходит к главному; главное – это не некая субстанция или "реальность", но форма. В начале и в центре Маркс обнаруживает (почти) чистую форму – форму связи материальных благ, то есть обмен. Эта почти логическая форма близка к другим "чистым" формам – тождество и различие, эквивалентность, когерентность, обоюдность, рекуррентность, повторяемость – и соотносится с ними. Связь материальных благ и обмен ими отличаются от коммуникации и обмена знаками (языка, речи), но неотделимы от них. "Чистая" форма имеет полярную структуру (потребительная стоимость – меновая стоимость) и различные функции; они описаны в труде Маркса. Развитие этой конкретной абстракции в мышлении происходит так же, как и ее развитие во времени и в пространстве, вплоть до социальной практики: монета, деньги, труд и определяющие его условия (его диалектический процесс – труд индивидуальный и социальный, разделенный и глобальный, частный и общий, количественный и качественный). Результатом этого развития, делающего понятия более насыщенными, чем при классической дедукции, и более гибкого, чем индукция или конструкция, является, как все знают, прибавочная стоимость. Главный стержень остается прежним: это диалектический парадокс, квазипустота, почти отсутствие – форма обмена, управляющая социальной практикой.
Но форма социального пространства нам известна. Она уже определена. Эта конкретная абстракция возникла в несколько приемов (в философских течениях, великих научных теориях) из репрезентаций пространства и пространств репрезентации. Появилась она на свет совсем недавно. Как и форма обмена, она близка к логическим формам; она требует содержания, и ее нельзя помыслить без содержания; но мыслится она именно путем абстрагирования, вне какого-либо определенного содержания. Точно так же форма материального обмена ничего не говорит о том, чем именно обмениваются; она предусматривает только "нечто", некий предмет использования, являющийся также и объектом обмена. Точно так же форма нематериальной коммуникации не говорит, какой именно знак передается, а только указывает на необходимость набора отдельных знаков, сообщения, канала и кода. Точно так же и логическая форма не говорит, что именно является когерентным, что именно мыслится, но предполагает необходимость формальной когерентности для мышления.
Форма социального пространства – это контакт, объединение, симультанность. Что объединяется? Что объединено? Все, что есть в пространстве, все, что произведено либо природой, либо обществом – либо их совместными усилиями, либо через их конфликты. Все – живые существа, вещи, предметы, произведения, знаки и символы. Пространство-природа сополагает, рассеивает; оно ставит в один ряд локусы и их наполнение. Оно создает частности. Социальное пространство предполагает объединение в одной точке или вокруг одной точки, уже состоявшееся или возможное. То есть возможное накопление (возможность которого реализуется при определенных условиях). Данное утверждение подтверждается в сельском пространстве, в пространстве жилища; оно находит подтверждение в городском пространстве, раскрывающем еще неизвестные секреты социального пространства в деревне. Городское пространство объединяет толпы людей, продукты на рынках, действия и символы. Оно концентрирует, аккумулирует их. Слова "городская пространственность" подразумевают также центр и централизацию, не важно, существующую или возможную, насыщенную, раздробленную или подвергающуюся угрозе; иными словами – диалектическую централизацию.
Следовательно, эту форму можно выработать, можно показать ее структуру (центр-периферия), социальные функции, отношения с трудом (различные рынки), а значит, с производством и воспроизводством, с докапиталистическими и капиталистическими производственными отношениями, исторической ролью городов и современной городской сетью и т. д. А также диалектические процессы, связанные с этим отношением формы и содержаний: распады, насыщения, протесты, натиск содержаний, вытесненных на периферию, и т. д. Социальное пространство в себе и для себя не обладает всеми характеристиками "вещи", противостоящей творческой деятельности. В своем качестве социального пространства оно является произведением и продуктом: реализацией "социального бытия". Но в определенных обстоятельствах оно приобретает отдельные фетишизированные черты вещи (товара и денег).
В поддержку этого масштабного проекта можно привести немало аргументов. Однако, даже отвлекаясь от его размаха, он вызывает ряд замечаний.
Во-первых, автор "Капитала" рассматривал и другие планы своего труда. Избранный им план отвечает скорее цели изложения, чем содержанию: строгому, но обедненному, ибо редуцированному оформлению. "Введение" содержит другой проект и другой план, более богатый. Во "Введении" на всех уровнях упор делается на различиях, тогда как в "Капитале" – на гомогенизирующую рациональность, проистекающую из почти "чистой" формы: формы (меновой) стоимости. Во "Введении" форма тоже присутствует, но мысль движется от содержания к содержанию и порождает формы, исходя из содержаний. Меньшая строгость, менее выраженная формальная целостность и, как следствие, менее разработанная формализация или аксиоматика искупаются более конкретной проблематикой, особенно в том, что касается (диалектических) отношений города и деревни, между реальностью природы и реальностью общества. Во "Введении" Маркс учитывает все исторические опосредующие моменты: сельскую общину, семью и т. д. "Товарный мир" здесь не оторван от исторического контекста и от своих практических условий – тех, о которых в (незавершенном) "Капитале" заходит речь лишь в самом конце.
Во-вторых, со времен "Капитала" прошел целый век, все-таки многое изменилось, появилось что-то новое. Даже если мы сегодня по-прежнему строим теорию на понятиях и категориях Маркса (среди прочего, на понятии производства), надо вводить в нее категории, до которых Маркс дошел лишь под конец жизни, – например, воспроизводство производственных отношений, которое накладывается на воспроизводство средств производства и на расширенное (в количественном смысле) воспроизводство продуктов, но отличается от них. Если же рассматривать воспроизводство как понятие, то оно требует привлечения других понятий – повторяющееся, воспроизводимое и т. д. Их в наследии Маркса нет – равно как и понятий урбанистики, повседневности, пространства.
Если производство пространства действительно связано со скачком производительных сил (технологий, знаний, господства над природой); если в пределе (иными словами, при преодолении известных пределов) из этого воспоследует иной способ производства – уже не государственный капитализм и не государственный социализм, а коллективное управление пространством, общественное управление природой, преодоление противоречия "природа/антиприрода", – то нам уже нельзя использовать только "классические" категории марксистской мысли.
В-третьих (сказанное ниже включает в себя все предшествующее и является его развитием), среди новых явлений, возникших за истекшее столетие, надо отметить многообразные так называемые "общественные" или "гуманитарные" науки. Их судьбы – ибо каждая из них имеет свою судьбу – вызывают некоторые тревожные вопросы, касающиеся неравномерности развития, кризисов, стремительных взлетов и внезапных падений. Перед отдельными специалистами и целыми специальными институтами поставлена цель отрицать, опровергать, замалчивать все, что может им повредить. Тщетно. Были и громкие неудачи, и катастрофические провалы. Экономисты решили, что усвоили предписания марксизма, то есть отдали критике предпочтение перед "моделированием", а политическую экономию рассматривали как изучение бедности. Крах их науки наделал шума, несмотря на все предосторожности. Лингвистика? Ее иллюзии и провал совершенно очевидны, поскольку лингвистика, вслед за историей и политэкономией, объявила себя верховной наукой, наукой наук. Тогда как в ее сферу входит лишь расшифровка текстов и сообщений, кодирование и декодирование. Но "человек" жив не одними словами. Лингвистика последних десятилетий? Метаязык, анализ метаязыков и, как следствие, социальной повторяемости: она позволяет понять невероятную избыточность текстов и речей прошлого, не больше и не меньше.
Несмотря на неравномерное развитие и неудачи, случающиеся на их пути, эти науки все же существуют. Но во времена Маркса их не было или они существовали лишь как вероятность, в состоянии зародыша и набросков; их специализация еще не была выраженной, и трудно было вообразить себе, что они когда-либо выйдут на первое место.
Эти науки-специальности, изолированные и в то же время империалистические (одно идет рука об руку с другим?), связаны с ментальным и социальным пространством. Одни ученые выделили, отрезали свою часть пространства, огородили свое "поле". Другие, по примеру математиков, выстроили ментальное пространство так, чтобы в соответствии со своими принципами толковать события теоретической и практической (социальной) истории; они получили репрезентации пространства. Многочисленные примеры подобных приемов, замыкающихся в самих себе или вращающихся вокруг своей оси, дает архитектура. У архитектора есть ремесло. Он задается вопросом о "специфике" архитектуры, то есть стремится узаконить свое место. Некоторые делают из этого вывод, что существует "пространство архитектуры" и "архитектурное производство" (разумеется, особое). Дело сделано. Связь разделения и репрезентации применительно к пространству уже заняла свое место в порядке (и беспорядке) рассмотренных здесь причин.
Все эти разделения и толкования можно понять и взять на вооружение не в рамках единой "науки о пространстве" или обобщающего понятия спациальности, но отталкиваясь от производственной деятельности. Специалисты пересчитали предметы в пространстве; одни перечислили объекты природного происхождения, другие – объекты произведенные. Если подставить на место познания вещей в пространстве познание пространства (как продукта, а не как суммы произведенных предметов), то перечисления и описания приобретают иной смысл. Можно представить себе политэкономию пространства, которая, подвергнув пересмотру политическую экономию, спасет ее от краха и предложит ей новый объект: производство пространства. Если наука подхватит критику политической экономии (которая для Маркса совпадает с познанием экономики), она покажет, почему и как политической экономии пространства грозит опасность совпасть с внешним обликом пространства как всемирной среды окончательного утверждения капитализма. Аналогичным образом можно действовать в истории, психологии, антропологии и т. д. Быть может, даже в психоанализе!..
Такая перспектива предполагает ясное и четкое разграничение между мыслью и дискурсом в пространстве (в данном, том или ином пространстве, локализованном и датированном), мыслью и дискурсами о пространстве, которые суть лишь слова и знаки, изображения и символы, и, наконец, осмыслением пространства, отталкивающимся от разработанного понятийного аппарата. Само это разграничение подразумевает внимательное критическое изучение в рамках разделения научного труда используемого материала – слов, изображений, символов, понятий, и инструментария – способов их соединения, приемов выделения и "показа".
Действительно, если перенести сюда концептуальные разработки из других областей, то можно провести различие между материалом и инструментарием. Материалы абсолютно необходимы и долговечны. Таковы камень, кирпич, цемент, бетон. Таковы звуки, гаммы, лады и тона в музыке. Инструментарий же быстро изнашивается; его надо часто менять; он состоит из орудий и инструкций по их использованию; его способность к адаптации невелика; когда начинают ощущаться новые потребности, изобретают новый инструментарий. Такова лютня, фортепьяно, саксофон в музыке. Или новые методы и приемы строительства зданий. Это разграничение может иметь определенное "прикладное" значение, позволяя различать временное и долговечное: то, что в той или иной научной дисциплине можно сохранять или, в измененном виде, использовать по-новому, и то, что заслуживает лишь отрицания и отторжения. Мы имеем в виду, что устаревший инструментарий используется лишь для побочных целей. Устаревшее часто попадает в педагогику.
Пересмотр разграничений и репрезентаций, их материала и инструментария не может ограничиваться лишь специальными науками. Он затронет и философию, потому что именно философы предложили репрезентации пространства и времени. Критика философских идеологий не избавит нас от необходимости рассмотреть все политические идеологии постольку, поскольку они касаются пространства. К слову, именно они занимаются им в первую очередь, вмешиваясь в него в качестве стратегий. Действенность стратегий в пространстве, и особенно новый факт, то, что мировые стратегии пытаются породить глобальное пространство, их пространство, и возвести его в абсолют, – еще одна немаловажная причина пересмотреть понятие пространства.