Что происходит в XII веке? По единодушному мнению историков, история наконец возобновляет свой ход после долгого перерыва. Именно тогда, и только тогда возникают "факторы", подготовившие Новое время! Какой "саспенс"! Долготерпение Истории находит соответствие в терпении историков: они бьются в предрассветной мгле, понемногу распутывая сплетение если не причин и следствий, то фактов. Историки эти весьма осмотрительны: они не уверены, что мощные преобразовательные процессы XII века следует называть революцией. Их сдержанность объясняется тем, что в противном случае им придется изучать крестьянскую революцию – "восстание сервов", – направленную против рабского положения, и одновременно городскую революцию, повсеместно изменившую статус общества. Кто воспользуется ее плодами? Безусловно, король и королевская власть, а также государство (поначалу военно-феодальное). Однако тенденции, намеченные в XII веке, получат воплощение не сразу. Какое стечение случайностей и детерминант обусловило появление таких исключительных деятелей, как Бернар Клервоский, Сугерий, Абеляр? Как проследить задним числом рождение нового в ту эпоху, когда не видно места этого рождения, его "колыбели"? Бесспорно, вновь возросло значение городов. Но что ввели, что произвели города? Новое пространство. Позволяет ли такой ответ избежать методологических и теоретических затруднений, вытекающих из анализа одного лишь времени (исторического или считающегося таковым)? Возможно. Подъем средневековых городов следует рассматривать во всех его предпосылках и последствиях. Он предполагает наличие излишков в деревнях, позволяющих кормить городское население; кроме того, город организуется как рынок, а ремесленники обрабатывают материалы сельскохозяйственного происхождения (шерсть, кожу). Что влечет за собой возникновение корпоративных объединений общинного типа внутри городской коммуны. Члены подобных корпораций не имеют ничего общего с "пролетариями", и все же объединения выводят на историческую сцену коллективного рабочего, способного к "социальному" производству – производству для общества, то есть для города.
Папская власть защищается, контратакует, укрепляет позиции. Однако ее великий замысел – замена имперского государства, наследником которого провозглашает себя Римская церковь, на обширное церковное государство – не имеет успеха. Уже появляются первые ростки наций и национальных государств. Монастырская культура уходит в прошлое. Абсолютное пространство исчезает: оно дробится, распадается. Возникает новое пространство – пространство светской жизни, свободное от пространства политико-религиозного, от пространства знаков смерти и бестелесности.
Средневековый городской ландшафт прямо противоположен предшествующему пространству, пространству "мира". В нем множество ломаных линий, вертикалей. Он словно отрывается от земли, ощетинившись иглами скульптур. В противовес пагубной утопии подземного "мира" он провозглашает утопию благую, светлую, ясную; знание обретет независимость; оно будет не служить угнетающей власти, но способствовать становлению власти разумной. О чем говорят огромные соборы? По сравнению с прежними религиозными постройками они утверждают инверсию пространства. Они стягивают рассредоточенный смысл пространства к средневековому городу. Они в буквальном (и самом точном) смысле расшифровывают, де-криптируют: избавляются от крипт и криптического пространства. Новое пространство "декодирует" старое, но не довольствуется этим; оно его преодолевает, освобождается от него, возносится к свету. Побеждает, решительно и окончательно, то, что получило название "белая коммуникация". Иная коммуникация, черная, скорее проклятая, нежели сакральная, не исчезает. Она локализуется в подземной части общества, в потайных местах, вне прямых, фронтальных коммуникаций.
Двигателем и тормозом масштабного процесса выхода на поверхность выступает великолепная троица: Бернар Клервоский, Сугерий, Абеляр. Они неразделимы. Бернар, по сути своей "катализатор", пользуется доверием вельмож, его речи собирают толпы. Сугерий, деятель государства (королевского, военного и уже тогда "национального", ибо территориального), обдумывает и воплощает политические возможности. Место еретика Абеляра – в предельной точке вероятностей; он принадлежит мысли, ищущей опору и сотрясающей фундамент всего здания. Абеляр, наиболее успешный из всех, несмотря на внешнее поражение, подвергавшийся за свою ересь (под предлогом любовной истории) всевозможным гонениям и травле, позднее будет признан "человеком Нового времени".
В крипте Сен-Савена находятся приобретший символическое значение "прах земной" и изображения святых (Гервасия и Протасия), их поучительной жизни и мученичества. Но свод церкви расписан картинами из библейской истории, из Ветхого и Нового Завета. Фрески свода создают картину, обратную криптическому пространству. Свод расшифровывает и отрицает крипту, раскрывая небу содержимое подземелий. Механизм взаимных образных отсылок Сен-Савена наглядно являет момент выхода на поверхность.
Э. Панофский в своей книге "Готическая архитектура и схоластика", демонстрируя связи между разными аспектами XII века, не ограничивается отсылкой к превратившемуся в банальность гегелевскому Zeitgeist – духу времени. Сама по себе идея аналогии между архитектурой и философией отнюдь не парадоксальна и не нова. Э. Панофский не только определяет момент плодотворного взаимодействия между техникой и символикой, – в чем уже превосходит рационалистскую, механистическую, техницистскую, функционалистскую интерпретацию, данную Виолле-ле-Дюком (несмотря на его весьма глубокий анализ социально-исторического процесса). Собор нельзя объяснить через стрельчатый свод, аркбутаны и контрфорсы, хотя они являются его необходимым условием. Как нельзя его объяснить и порывом души к небесам или юношеским пылом новых поколений. Панофский идет дальше: он показывает гомологию (то есть нечто большее, чем аналогию) философии и архитектуры. Каждая из них по-своему целостна, но вместе они образуют единство, в рамках которого "проявляют" и проясняют друг друга – как вера проявляется через разум. Кому из них принадлежит первенство? Философии. Ибо вопрос о первенстве здесь уместен. Схоластика породила определенный образ мысли, habitus, а следовательно, modus operandi, проистекающий из modus essendi, смысла существования. Habitus архитектора непосредственно вытекает из провиденциального разума, который в эту эпоху задает единство истины – то есть единства разума и веры, получившего высшее воплощение в "Сумме теологии". Пространственная организация готической церкви будет соответствовать организации этого великого трактата или, вернее, "воспроизводить" ее: согласование противоположностей, триединство целого, сбалансированность общей структуры по принципу единообразия частей и частей этих частей. Согласно Э. Панофскому, вывести из абстрактной репрезентации (единства гомологичных частей, которое само аналогично единству божества – единому в трех лицах и тройственному в едином) ментальное пространство, пространство умозрительного построения ("Сумму теологии"), а из ментального пространства – пространство социальное (собор) не составляет труда. Это пространство порождает и тем самым производит сам акт божественного творения. Только человек, наделенный великой верой, способен не испытывать в нем стеснения. Вот наглядный пример злоупотребления понятием производства: непродуманного его использования в отрыве от всякого содержания и контекста. За счет наукообразных терминов – структурное подобие, "поиск геометрического места символической выразительности, свойственной данному обществу и данной эпохе" – мысль отождествляется с божественным производительным актом. Замена слова "творение" на слово "производство" открывает возможность для этой занятной подстановки – и в то же время для самого оголтелого, примитивного идеализма и спиритуализма! Ничего само собой разумеющегося в такой замене нет.
Э. Панофский попытался установить главный принцип единства. Но почему этим принципом выступает habitus, а не intuitus? И тот ли это самый габитус, "навык", который Аквинат определяет как человеческое "внутреннее начало", предполагающее "некоторое действие того, кто обладает, и претерпевание того, чем он обладает", то есть как качество, не существующее отдельно от человека (отсюда связь с habere, "иметь" и habitare, "обитать")? Именно в этом отличие габитуса, навыка, от "привычки". Каким чудом учение может содержать габитус (ментальный навык) и modus operandi, способные породить несколько частных схем – схему письма, искусства, музыки?.. За всей этой спиритуалистской галиматьей кроется конкретное интуитивное прозрение – ощущение единства и единого производства. На самом деле Э. Панофский раскрывает (или в его книге раскрывается) идею "визуальной логики". Что он под этим понимает? Что церковное здание освещается и возносится ввысь, что нефы уже не выглядят узкими и мрачными, как в так называемых романских церквях, что стены становятся более легкими и больше не несут на себе всю тяжесть здания, что столбы и колонны вместе с колонками и нервюрами устремлены к своду, что возникает витраж и витраж становится искусством. Более того: что схоластический ум допускает и даже требует двоякого прояснения – прояснения функции посредством формы и прояснения мысли посредством языка.
Э. Панофский не доводит до конца свою мысль. "Визуальная логика" велит, чтобы все было выведено на поверхность. Все? Да, все, что было скрыто, все тайны мира. Даже демоны и пороки. Даже живая природа, растения, животные. Даже живые тела. Выйдя на свет, тела берут реванш; отныне знаки бестелесности подчинены знакам тела, в том числе тела воскресшего Бога во плоти, Христа. Складывается новый союз "мира", явленного свету, с Логосом и Космосом. Это пробуждает интерес к греческой мысли, к Платону и Аристотелю. Воскресение плоти из отдаленного будущего переносится в центр существования: таков смысл многочисленных Страшных судов (которые при этом по-прежнему сеют ужас, свидетельствуют о смерти и о подземном мире). В тот момент, когда подземный мир выходит на поверхность, а земная поверхность возносится ввысь и, представая взору, занимает пространство, скульптура торжествует над криптической живописью. Отсюда – изобилие капителей, статуй на фасадах. Избавившись от тяжести, поверхности славят тело (пусть даже идея греха постоянно обращает мысли к тлену, к нечистому "миру"). Скульптура, как и во времена греков, становится первым из искусств, искусством-лидером. Живопись сохраняет значение лишь как искусство освещения (в витражах).
Ограничивать эту творческую мощь "архитектурной композицией", позволяющей "прочитать заново сам процесс развития мысли", то есть мысли в "Сумме теологии": на удивление редукционистская схема! Она имеет двойное преимущество: осовременивает богословскую схоластику и утверждает несостоятельность всего, что есть новаторского, подрывного, типичного в средневековой революции на Западе. Визуальная логика? Да, она выводит из мрака на свет. Но это относится не только к готической архитектуре, но и к городам, к политической деятельности, к поэзии и музыке, к мышлению. Роль Абеляра, его идеи и жизнь становятся понятны лишь в свете бунта тела, выходящего далеко за пределы "визуальной логики": движимого ожиданием примирения между плотью и духом через вмешательство Третьего Лица – Святого Духа.
С чем же мы имеем дело? С производством – производством пространства. Не только идеального пространства идей, духовного локуса, но пространства социального и ментального. С проявлением. С расшифровкой предшествующего пространства. Мысль, философия выходят из глубин на поверхность, но расшифровке подвергается и сама жизнь, общество в целом – вместе с его пространством. Если мы, взяв за образец анализ текста, попытаемся определить генотип и фенотип пространства, то геноспациальность будет выводиться из проявления.
Подобное "производство" с его своеобразием и революционным масштабом, с невероятной (относительно) быстротой распространившееся из Иль-де-Франса по всему Западу, действительно ориентировано на "визуальность".
Свидетельством и достаточным доказательством тому служит важная роль фасада. Его высокая, тщательно отделанная и украшенная поверхность подчинена церковным заповедям: Закону, Вере, Священному Писанию. Живому обнаженному телу отводится на нем весьма скромное место: Ева, Адам. Если и есть женские тела, то они аскетичны, заклеймены. Фасад воздвигнут во имя величия. Он возглашает толпам, стекающимся к паперти, объединенное могущество Церкви, Короля, Города. Средневековые архитекторы прилагают немало усилий, стремясь сделать внешнее выражением внутреннего, однако фасад самим фактом своего существования разрушает их соответствие.
В XIII веке производство светлого и ясного пространства, его проявление еще не влекут за собой ни подчинения пространства письму, ни "зрелищности". Тем не менее формула Панофского – насколько она верна – указывает на наличие угрозы. Визуализация как часть определенной стратегии выходит на передний план и соединяется, с одной стороны, с абстракцией, геометрией, логикой, а с другой – с властью. Социальное пространство уже походит на тигель алхимика с его подозрительными ингредиентами и неожиданными результатами. Конечно, черта, разделяющая (нечетко) реализацию и реификацию, жизненную силу и ее отчуждение, пока не перейдена. Но переход намечен. Негативная, смертоносная магия знаков – та, что заставляет птицу неподвижно замереть на картине, та, что подражает смертельному выстрелу охотника, – берет верх. Иная магия – магия слова, магия символики, восстанавливающая жизнь вплоть до обители смерти (веяние духа, вещая птица, жест творца), – с усилением визуализации отступает в тень. Скульптура в трехмерном пространстве красноречивее живописи. Но она говорит все и сразу. Неоспоримо и неопровержимо.
В господстве вертикали, политической надменности башен, их феодальной сути уже проступают контуры союза Глаза и Фаллоса. Союза "бессознательного" и оттого еще более действенного.
Фаллос виден. Тогда как женский половой орган, образ мира, остается скрытым. Властный Фаллос, знак силы и плодородия, поднимается ввысь, открытый взору. В пространстве, где привилегии присваивает себе взгляд, фаллическое начало получит или будет производить особые права. Взгляд – это око Бога, Отца, Вождя. Пространство, где взгляд завладевает всем, что ему служит, будет пространством силы и насилия, власти, не ограниченной ничем, кроме собственных возможностей. Пространство триединого Бога и королей будет уже не пространством криптических знаков, но пространством писаний и истории. А значит, военного, то есть мужского, насилия.