Но на самом деле фашистские мистики хоть и пытались в какой-то мере возглавить мир, никогда не стремились к мировой империи. Большее, на что оказался способен Гитлер, сам удивленный своими победами, это развернуться от провинциальных корней своего движения к смутной мечте о немецкой империи, не имевшей ничего общего с мечтой о Вселенском Граде. Напротив, русский коммунизм от самых своих истоков претендовал на построение мировой империи. Именно в этом заключались его и сила, и продуманная глубина. У немецкой революции, несмотря на внешний треск, не было будущего. Она представляла собой примитивный порыв, печальные последствия которого оказались много значительнее ее реальных амбиций. Напротив, русский коммунизм взял на себя метафизическую ношу, описанную в настоящем исследовании, и попытался после смерти Бога построить город наконец обожествленного человека. Если гитлеровская авантюра не имеет права претендовать на звание революции, то русский коммунизм его заслуживает, и, даже если сегодня эта его претензия вроде бы вызывает сомнения, он все-таки продолжает настаивать, что однажды заслужит это право - уже навсегда. Впервые в истории учение и движение, опирающиеся на вооруженную империю, поставили своей целью окончательную революцию и полную унификацию мира. Нам осталось внимательно исследовать эту претензию. Достигнув вершины безумия, Гитлер полагал, что остановит движение истории на тысячу лет. Он верил, что вот-вот добьется этого, а философы-реалисты, представляющие побежденные народы, уже готовились осознать это как факт и отпустить ему все грехи, когда битвы за Англию и Сталинград отбросили Гитлера к смерти и снова подтолкнули историю вперед. Но человеческое стремление к обожествлению, столь же упорное, как сама история, снова ожило в куда более прочном и эффективном рациональном государстве, выстроенном в России.
Государственный терроризм и рациональный террор
В Англии XIX века с ее чудовищной нищетой и страданиями, связанными с переходом от земельного капитала к промышленному, у Маркса было много материала для построения внушительной теории капитализма периода начального накопления. Что касается социализма, то если не считать уроков, извлеченных из французских революций и, отметим, противоречивших его собственным учениям, ему приходилось рассуждать исключительно в будущем времени и оперировать сплошными абстракциями. Поэтому неудивительно, что в теории социализма самая надежная критическая методология смешалась с самым сомнительным утопическим мессианизмом. Беда в том, что критическая методология, по определению адаптированная к реальности, чем дальше, тем больше отрывалась от фактов - ровно в той мере, в какой пыталась хранить верность пророчествам. Теоретики социализма верили - весьма характерная примета, - что уступки правде нанесут ущерб мессианизму. Это противоречие проявилось еще при жизни Маркса. Через 20 лет после появления "Манифеста коммунистической партии", когда вышел "Капитал", идеи первого уже утратили свою убедительность. Впрочем, "Капитал" так и не был дописан, поскольку Маркс к концу жизни столкнулся с массой новых удивительных фактов социально-экономической жизни, к которым следовало адаптировать систему. Эти факты касались в том числе России, значение которой он до тех пор недооценивал. Наконец, известно, что в 1935 году Институт Маркса - Энгельса - Ленина в Москве прекратил публикацию Полного собрания сочинений Маркса, хотя предстояло напечатать еще более тридцати томов; очевидно, их содержание показалось издателю недостаточно "марксистским".
Как бы там ни было, после смерти Маркса верным его методике осталось явное меньшинство учеников. Напротив, те марксисты, которые творили историю, взяли на вооружение именно пророчества Маркса и апокалиптические аспекты его учения с целью совершения марксистской революции в условиях, самим Марксом определенных как не подходящие для революции. Можно сказать, что большая часть предсказаний Маркса была опровергнута фактами, зато его пророчества стали предметом все более слепой веры. Причина тому проста: его предсказания носили краткосрочный характер и легко поддавались проверке реальностью. Напротив, его пророчества относились к отдаленным временам и обладали тем же преимуществом, каким объясняется прочность всех религий: их невозможно доказать. Если предсказания не сбываются, то все надежды обращаются на пророчества. Именно они нас и интересуют. Далее мы рассмотрим марксизм и его наследие исключительно с точки зрения пророчества.
Буржуазное пророчество
Маркс является одновременно и буржуазным пророком, и пророком революции. Во втором своем качестве он известен гораздо более, чем в первом. Но именно первое во многом объясняет судьбу второго. Исторический и научный мессианизм оказал влияние на его революционный мессианизм, уходящий корнями в немецкую идеологию и французские революции.
Одно из самых поразительных отличий христианского и марксистского мира от мира античного - это его единство. И христианское, и марксистское учения обладают сходным мировоззрением, не имеющим ничего общего с мировоззрением древнегреческих мыслителей. Его прекрасно выразил Ясперс: "Именно христианской мысли присуще понимание истории как в высшей мере единого процесса". Христиане первыми стали рассматривать человеческую жизнь и происходящие в ней события как связную историю, имеющую начало и конец; на протяжении этой истории человек либо зарабатывает себе спасение, либо заслуживает кары. Вся философия истории родилась из христианских представлений, крайне удививших бы древних греков. Греческое понятие будущего не имеет ничего общего с нашей концепцией исторической эволюции. Различие между тем и другим примерно такое же, как между окружностью и прямой линией. Греки видели мир цикличным. Один из ярких примеров - Аристотель, который отнюдь не воспринимал современность как нечто сложившееся после Троянской войны. Ради распространения в Средиземноморье христианству пришлось эллинизироваться и придать некоторую гибкость своему учению. Но оригинальность его подхода заключалась в том, что он ввел в мир античности два понятия, до тех пор никак между собой не связанные, - понятие истории и понятие возмездия. Содержащаяся в христианстве идея посредничества - греческая, идея историчности - иудаистская. Именно ее мы обнаружим в немецкой идеологии.
Лучше всего этот разрыв виден в подчеркнуто враждебном отношении исторического мышления к природе, которая воспринимается не как объект созерцания, а как объект переделки. И христиане, и марксисты стремятся к господству над природой. Греки полагали, что природе лучше покориться. Античная любовь к космосу оставалась непостижимой для первохристиан, которые, заметим, с нетерпением ожидали неизбежного конца света. Сплав эллинизма с христианством расцветет впоследствии пышным цветом, с одной стороны, в представлениях альбигойцев, а с другой - в проповеди святого Франциска. Но с приходом инквизиции и истреблением катарской ереси Церковь снова отвернется от мира и красоты и вернет истории превосходство над природой. И опять прав Ясперс: "Именно христианство мало-помалу лишило мир его субстанции… ибо та основывалась на совокупности символов". Речь идет о символах божественной драмы, разворачивающейся с течением времен. Отныне природа служит всего лишь декорацией к этой драме. Первым прекрасное равновесие между человеком и природой, подразумевающее, что человек принимает мир таким, какой он есть, и питавшее весь блеск античной мысли, разрушило в пользу истории именно христианство. Этот процесс значительно ускорился, когда на арену истории вышли северные народы, не имевшие традиции дружеского отношения к окружающему миру. С отрицанием божественной природы Христа, который на взгляд немецких идеологов символизировал всего лишь человека-божество, исчезло понятие посредничества и вновь восторжествовало иудаистское мировоззрение. Снова воцарился беспощадный солдатский бог; всякая красота стала оскорбительной как источник праздных наслаждений, а сама природа попала в рабство. Маркс с этой точки зрения - это Иеремия исторического Бога и блаженный Августин революции. То, что именно этим объясняются особенно реакционные аспекты его учения, показывает простое сравнение Маркса с одним из его современиков - умным теоретиком реакции.
Жозеф де Местр отвергал якобинство и кальвинизм, в которых, по его мнению, воплотились "все злокозненные мысли за последние три столетия", отдавая предпочтение христианской философии истории. Средство против расколов и ересей он видел в том, чтобы переодеть истинно католическую Церковь в "хитон без шва". Он ставил своей целью - об этом говорят его заигрывания с масонством - построение всемирного христианского Града. Он мечтал об Адаме Протопласте или Всечеловеке Фабра д’Оливе как принципе разделения человеческих душ и об Адаме Кадмоне каббалистов, предшествовшем падению, - его-то и следовало воссоздать. Как только Церковь охватит весь мир, она даст этому первому и последнему Адаму телесное воплощение. В его "Санкт-Петербургских вечерах" содержится масса высказываний, поразительно похожих на мессианские заявления Гегеля и Маркса. В Иерусалиме, воображаемом Местром, - городе, одновременно земном и небесном, - "жители, проникнутые единым духом, будут взаимно одухотворять друг друга и делиться между собой своим счастьем". Местр не доходит до отрицания личности после смерти, он лишь мечтает об обретении мистического единства, когда "зло будет уничтожено и не останется ни страстей, ни личных интересов", а "человек обретет самого себя после того, как его двойственная природа уничтожится, а оба начала этой двойственности сольются воедино".
Гегель находил разрешение противоречия в построении Града абсолютного знания, в котором духовное зрение неотделимо от телесного. Но Местр тут гораздо ближе к Марксу, возвещавшему разрешение "спора между сущностью и существованием, между свободой и необходимостью". Зло, по Местру, есть не что иное, как разрыв единства. Но человечество должно обрести единство и на земле, и на небесах. Каким образом? Местр - старорежимный реакционер - в этом вопросе далеко не так точен, как Маркс. Тем не менее он ожидал свершения великой религиозной революции, называя 1789 год всего лишь "чудовищным предисловием" к ней. Он цитировал апостола Иоанна, требовавшего деятельной истины, что, собственно говоря, и отражает программу революционного духа Нового времени, а также апостола Павла, возвестившего: "Последний же враг истребится - смерть". Человечество через преступления, насилие и смерть движется к исполнению этой программы, которым будет оправдано все. Земля виделась Местру "огромным алтарем, на котором все сущее должно бесконечно, безрассудно и безостановочно приноситься в жертву, до тех пор пока не истребится всякое зло, вплоть до смерти самыя смерти". Но его фатализм носил активный характер. "Человек должен действовать так, как если бы он был всемогущ, и смиряться так, как если бы он был совершенно немощен". У Маркса мы обнаруживаем ту же разновидность созидательного фатализма. Бесспорно, Местр оправдывает сложившийся порядок вещей. Но и Маркс оправдывает порядок вещей, которому предстоит сложиться в свое время. Самую высокую похвалу капитализм получил от своего злейшего врага. Маркс против капитализма лишь в той мере, в какой капитализм обречен на гибель. Новый порядок во имя истории потребует нового конформизма. Что до средств, то они у Маркса и Местра одни и те же: политический реализм, дисциплина и сила. Подхватывая смелую мысль Боссюэ, что "еретик - это тот, у кого есть собственные идеи", иначе говоря, идеи, не связанные с общественной или религиозной традицией, Местр дает самую древнюю и самую новую формулу конформизма. Генеральный адвокат и печальный певец палачей, он стал прообразом нынешних дипломатов, выступающих прокурорами.
Разумеется, эти сходства не делают Местра марксистом, а Маркса - традиционным христианином. Марксистский атеизм носит характер абсолюта. Тем не менее он восстанавливает в правах высшее существо - на уровне человека. "Критика религии завершается учением, что человек - высшее существо для человека". Рассмотренный под этим углом, социализм представляет собой предприятие по обожествлению человека, заимствовавшее некоторые характерные черты традиционных религий . Во всяком случае, указание на это сходство полезно с точки зрения изучения христианских корней любого исторического мессианизма, даже революционного. Единственное различие заключается в смене знака. У Местра, как и у Маркса, конец времен означает осуществление великой мечты де Виньи, когда волк возляжет с ягненком, преступник и жертва поклонятся одному алтарю и настанет земной рай. Для Маркса законы истории являются отражением материальной действительности, для Местра - отражением божественной действительности. Только для первого субстанцией является материя, а для второго - Бог, воплотившийся в этом мире. В основе между ними лежит вечность, но в конечном итоге их объединяет историчность, подводящая к одному и тому же реалистическому выводу.
Местр ненавидел Грецию (Маркса, чуждого всякой солнечной красоты, она смущала) и утверждал, что она развратила Европу, оставив ей в наследство дух разъединения. Но вернее было бы сказать, что греческая философия была философией единения, так как не могла обходиться без посредников и, напротив, не знала исторического духа тотальности, привнесенного христианством; сегодня, оторванный от своих религиозных корней, этот дух грозит погубить Европу. "Сыщется ли вымысел, безумие или порок, у которых не было бы греческого имени, эмблемы, личины?" Не станем обращать внимания на эту пуританскую ярость. На самом деле его пылкое отвращение служит выражением духа Нового времени, порвавшего с античным миром и, напротив, неразрывно связанного с авторитарным социализмом, которому вскоре предстоит десакрализовать христианство и инкорпорировать его в победоносную Церковь.
Научный мессианизм Маркса имеет буржуазное происхождение. Прогресс, становление науки, культ техники и производства - все это суть буржуазные мифы, в XIX веке обратившиеся в догму. Отметим, что "Манифест коммунистической партии" увидел свет в том же году, что и "Будущее науки" Ренана. Последнее сочинение - своего рода символ веры, приводящий в растерянность современного читателя, - на самом деле дает самое точное представление о тех почти мистических надеждах, которые в XIX веке всколыхнули в обществе расцвет промышленности и ошеломительные успехи науки. Это были надежды самогó буржуазного общества, главного выгодополучателя технического прогресса.
Понятие прогресса появляется в век Просвещения и является ровесником буржуазной революции. Наверное, источники его вдохновения можно отыскать и в XVII веке: уже "спор Древних и Новых" вводил в европейскую идеологию абсолютно бессмысленное понятие прогресса в искусстве. Еще более солидной его основой можно счесть картезианство, предложившее идею о постоянно растущей роли науки. Но первым точное определение новой веры дал в 1750 году Тюрго. Его речь, посвященная прогрессу человеческого духа, в сущности, повторяет положения "Всемирной истории" Боссюэ, разве что божественную волю заменяет идея прогресса. "Преобладающее большинство рода человеческого, чередуя покой с борением и добро со злом, неустанно, хоть и медленно, движется ко все большему совершенству". В этом оптимизме по большей части черпал свои напыщенные идеи Кондорсе - официальный теоретик прогресса, который он связывал с государственным прогрессом, став его неофициальной жертвой, поскольку просвещенное государство вынудило его покончить с собой, приняв яд. Сорель был совершенно прав, утверждая, что философия прогресса наилучшим образом подходит для общества, алчущего материального процветания за счет технических достижений. Если ты уверен, что завтра в полном соответствии с мировым порядком будет лучше, чем было вчера, ты спокойно можешь развлекаться. Как ни парадоксально, прогресс порой служит оправданием консерватизма. Прогресс - этот вексель, выданный верой в лучшее будущее, - позволяет хозяину жить с сознанием чистой совести. Рабу и всем, чье настоящее убого и кто лишен надежды обрести утешение в загробном мире, он дарит уверенность, что уж будущее-то точно принадлежит им. Будущее - это единственный вид собственности, которую хозяева добровольно уступают рабам.
Как видно, эти соображения и сегодня не утратили актуальности. Они не утратили актуальности как раз потому, что революционный дух охотно взял на вооружение двусмысленную и удобную тему прогресса. Разумеется, речь не идет о том же самом прогрессе, и Маркс жестоко насмехался над рациональном оптимизмом буржуа. Как мы покажем ниже, его аргументация была совсем другой. Но тем не менее мысль о трудном пути к будущему примирению оказалась для философии Маркса определяющей. Гегель и марксизм изничтожили формальные ценности, освещавшие якобинцам прямой путь к историческому счастью. Но они сохранили саму идею поступательного движения, спутав ее с социальным прогрессом и объявив необходимой. Таким образом, они выступили продолжателями буржуазной мысли XIX века. Токвиль, с энтузиазмом подхваченный Пекёром (оказавшим влияние на Маркса), торжественно заявлял: "Постепенное и последовательное развитие идеи равенства составляет суть как прошлого, так и будущего всемирной истории". Если мы заменим равенство на уровень производства и представим себе, что на последнем производственном этапе происходит преобразование общества в бесконфликтное, то получим марксизм.