* * *
Что касается второй воинской добродетели – пламенной веры в свое призвание – то в отличие от дисциплины – добродетели благоприобретаемой – она является врожденной.
Пусть молодой человек, колеблющийся в выборе карьеры, посмотрит на растерзанные полотнища знамен. Он сможет разобрать или угадать славянскую вязь: "За отбитие знамен у французских войск на горах Альпийских…" "За подвиг при Шенграбене, в сражении отряда из пяти тысяч с корпусом из тридцати тысяч состоявшим…" "За отличие при поражении и изгнании врага из пределов России в 1812 году…" "За Шипку и двукратный переход через Балканы…" Если эти слова не покажутся ему райской музыкой, если он своим "внутренним оком" не увидит тут же рядом с собой сен-готардских мушкетер, шенграбенских гусар, бородинских егерей, не почувствует себя в их строю – тогда, значит, военного призвания у него нет и в армию ему идти нечего. Если же он увидел кровавый снег Муттенской долины и раскаленные утесы Шипки, если он почувствовал, что это ему Котляревский крикнул: "На пушки, братец, на пушки!"– тогда значит, что священный огонек ярко вспыхнул в его груди. Тогда он – наш.
Любить военное дело мало. Надо быть еще в него влюбленным. Эта любовь– самая бескорыстная. Военная профессия – единственная не приносящая дохода. Она требует все, а дает очень мало. Конечно, в материальном отношении: в моральном это "малое" – огромно.
Но и быть влюбленным в военное дело недостаточно. Надо еще верить в свое призвание, каждую минуту ощущать в тяжелом ранце фельдмаршальский жезл– быть убежденным, что именно тебе, вверенным тебе роте, полку, корпусу надлежит сыграть главную роль, произвести перелом в критическую минуту– уподобиться Дезэ при Маренго, пусть даже и заплатить за это тою же ценой.
* * *
Третья воинская добродетель– прямодушие. Подобно второй – призванию – она природная, и ее можно испортить превратным толкованием первой воинской добродетели – дисциплины. Начальник – деспот, грубо – не по-офицерски – обращающийся с подчиненными, терроризирующий их безмерно строгими взысканиями, может погубить эту добродетель в своих подчиненных.
Угодничанье (в сильной степени – подхалимство) – худший из всех пороков военного человека, единственно непоправимый – тот отрицательный сомножитель, что обращает в отрицательные величины все остальные достоинства и качества.
Казнокрад и трус терпимее подхалима. Те бесчестят лишь самих себя – этот же бесчестит всех окружающих, особенно же того, пред кем пресмыкается. Воровство и трусость не могут быть возведены в систему в сколько-нибудь организованной армии. Подхалимство и его неизбежное следствие – очковтирательство – могут. И тогда – горе армии, горе стране! Не бывало – и не может быть случая, чтобы они смогли опереться на гнущиеся спины.
Мы можем видеть, что если дисциплина имеет корни в воспитании, а призвание вытекает из психики, то прямодушие – вопрос этики.
* * *
Из качеств специальных на первое место поставим личный почин – инициативу.
Качество это – природное, но оно может быть развито – или, наоборот, подавлено – условиями воспитания, быта, духом уставов, характером дисциплины (осмысленной либо автоматической по естеству) данной армии.
"Местный лучше судит, – учил Суворов, – я вправо, нужно влево– меня не слушать". Эти слова касаются наиболее болезненной и наиболее "иррациональной" стороны военного дела, а именно – сознательного нарушения приказания – конфликта инициативы с дисциплиной.
Когда следует идти на этот конфликт и когда не следует? Ведь если "местный лучше судит", то часто "дальний дальше видит".
Всякого рода схематичность и кодификация в данном случае неуместны. Все зависит от обстановки, от средств, имеющихся в распоряжении частного начальника, а главное – от силы духа этого последнего. Это – как раз "божественная часть" военного дела.
На рассвете 22 мая 1854 г. Дунайская армия князя Горчакова готовилась к штурму Силистрии. Минные горны были уже взорваны, турецкая артиллерия приведена к молчанию, войска ожидали условной ракеты – как вдруг фельдъегерь из Ясс привез приказ Паскевича снять осаду и отступить.
Князь Варшавский был преувеличенного мнения о силе турецкой крепости. Горчаков, как "местный", мог бы лучше судить, но не дерзнул ослушаться грозного фельдмаршала. И отступление из-под Силистрии, пагубно повлияв на дух войск, свело на нет всю кампанию, ухудшив положение России и стратегически и политически.
Иначе поступил за полтораста лет до того под Нотебургом князь Михайло Голицын. Три наших штурма были отражены, и войска, прижатые к реке, несли громадный урон. Царь Петр прислал Меншикова с приказанием отступить. "Скажи Государю, – ответил Голицын, – что мы здесь уже не в царской, а в Божьей воле!" И четвертым приступом Нотебург был взят.
В последних числах января 1916 г. генерал Юденич решился на штурм считавшегося неприступным Эрзерума, несмотря на отрицательное отношение великого князя Николая Николаевича (не верившего в возможность овладения турецкой твердыней, да еще в зимнюю пору).
Когда в октябре 1919 г. командовавший 3-й дивизией Северо-Западной Армии генерал Ветренко отказался выполнить приказание идти на Тосну и перерезать сообщения красного Петрограда, – то этим он не проявил инициативу, а совершил преступление. Свернув вместо указанной Тосны на Петроград, генерал Ветренко руководствовался исключительно мотивами личного честолюбия – и этим своим своевольством сорвал всю петроградскую операцию Юденича.
То же мы можем сказать про своеволие генерала Рузского, пошедшего в чаянии дешевых лавров на не имевший значения Львов вопреки приказаниям генерала Иванова и упустившего разгром австро-венгерских армий. Совершенно то же мы наблюдаем и у фон Клука, систематически игнорировавшего директивы Мольтке: прусские генералы 1870 г. – Камеке, фон дер Гольц, Альвенслебен– своей инициативой сослужили фон Клуку плохую службу.
В октябре 1919 г. Московский поход был сорван прорывом Буденного от Воронежа. В это же время I армейский корпус генерала Кутепова разбил под Орлом последние силы красных, прикрывавшие московское направление.
У генерала Кутепова было 11 000 отличных бойцов. Он мог устремиться с ними, очертя голову, на Москву, бросив всю остальную армию, бросив тылы, не обращая внимания на прорвавшегося Буденного. Но он подчинился директиве Главного командования и отступил, "сократив и выровняв фронт". И Кутепов, и его подчиненные были уверены, что это ненадолго, что это – лишь до Курска…
Впоследствии генерал Кутепов сожалел, что не отважился на первое решение – и не пошел от Орла на Москву. Психологический момент в гражданскую войну всесилен, взятие Москвы свело бы на нет все успехи Буденного. Но кто посмеет упрекнуть Кутепова в нерешительности? В его положении один лишь Карл XII, не задумываясь, бросился бы на Москву. Но это – как раз полководец, опрометчивостью погубивший свою армию. Отступить временно на Курск сулило, конечно, большие выгоды, чем прыжок с зажмуренными глазами в пространство. Ведь в случае весьма возможной неудачи гибель была совершенно неизбежной – и погибло бы как раз ядро Добровольческой армии – ее цвет.
Из всех примеров видна вся невозможность провести точную грань между дозволенной инициативой и гибельным своеволием.
Мы можем указать эту грань лишь приблизительно.
Инициатива– явление импровизационного характера. Она уместна и желательна в тактике, с трудом допустима в оператике и совершенно нетерпима в стратегии. Всякая импровизация – враг организации. Она допустима в мелочах, изменяя их к лучшему (в приложении к военному делу – в тактике). Но в сути дела (в военном деле – в оператике и в стратегии) – она вредна. 29-я пехотная дивизия генерала Розеншильд-Паулина и 25-я генерала Булгакова решали под Сталлупененом тактические задания. Частный почин Розеншильда, выручившего соседа, – целиком оправдан, это – блестящее решение. Дивизия же генерала Ветренко под Петроградом решала (в условиях гражданской войны) стратегическую задачу– никакая инициатива там не была терпима. Воспитанный на примерах тактической инициативы лихих бригадных командиров 1866 и 1870 гг.г фон Клук перенес инициативу в область стратегии, что оказалось печальным для германской армии.
Достоинство для тактика, инициатива превращается в порок для стратега.
* * *
Отметим честолюбие и славолюбие. Желание вечно жить в памяти потомства вообще доказывает бессмертие духа. Со всем этим и честолюбие, и славолюбие сами по себе – пороки. Подобно тому как яд в небольшом количестве входит в состав лекарства, так и эти два порока в небольшой дозе могут принести пользу в качестве весьма действительного стимула.
Упомянем еще про храбрость. Мы знаем, что сама по себе (не входя составным элементом в какую-нибудь из трех основных воинских добродетелей) она особенно высокой ценности не представляет.
Суворов это сознал. Он учил: "Солдату – храбрость, офицеру– неустрашимость, генералу – мужество", – предъявляя каждой высшей категории военных людей высшее требование. Это – три концентрических круга. Неустрашимость – есть храбрость, отдающая себе отчет о происходящем, храбрость в сочетании с решимостью и сознанием высокой чести командовать, вести за собой храбрых. Мужество есть неустрашимость в сочетании с чувством ответственности.
В общей своей массе люди– не трусы. Те, кто способны под огнем идти вперед– уже не могут называться трусами, хоть настоящих храбрецов, которым улыбнулся с неба святой Георгий, быть может, пять человек на роту. Остальные – не храбрецы, но и не трусы. Пример неустрашимого командира и храбрых товарищей может сделать из них храбрецов, отсутствие этого примера обращает их в стадо, и тогда гибельный пример открытой трусости может все погубить. При этом следует, однако, отметить, что среди трусов преобладает вполне исправимый тип "шкурника". Настоящие же, неисправимые трусы – явление, к счастью для человечества, редкое.
Глава XIII
Военная этика и воинская этика
Под военной этикой мы разумеем совокупность правил и обычаев – как кодифицированных, так и не кодифицированных, – которыми противники должны руководствоваться на войне. Под воинской этикой – правила и обычаи, которые члены военной семьи соблюдают при сношении друг с другом – и вся военная среда в сношениях с невоенными.
* * *
Конец XVII в. и почти весь XVIII в. – с их "кабинетными войнами", веденными за государственные интересы профессиональными армиями, – были золотым веком человечества. Война велась без ненависти ко врагу – да и "врагов" не было – были только противники, упорные и свирепые в бою, учтивые и обходительные после боя, не терявшие чувства чести в самом жарком деле.
После битвы на Треббии Суворов приказал вернуть шпаги взятой в плен 17-й полубригаде из уважения к двухсотлетней славе и доблести Королевского Овернского полка, из коего она была составлена. За полстолетие до того, при Фонтенуа, шотландцы сблизились на пятьдесят шагов с французской гвардией, продолжавшей безмолвно стоять. Лорд Гоу крикнул французскому полковнику: "Прикажите же стрелять". – "После вас, господа англичане!" – ответил французский командир граф д'Отрош, учтиво отсалютовав шпагой. Залп всем фронтом шотландской бригады положил сотни французов. Это "Apres vous, messieurs les Anglais!" стало нарицательным. Свою роль в истории двух народов эпизод этот сыграл – о нем сто семьдесят лет спустя напомнил Фошу маршал Френч, когда та самая шотландская бригада пожертвовала собой, прикрыв отход французов в критическую минуту под Ипром.
Современная военная этика– лишь бледная тень той, что была выработана поколениями воинов за полтораста лет кабинетной политики и профессиональных армий. Всего того запаса чести, отваги и учтивости хватило и на полчища Первой республики – полчища, предводимые офицерами и унтер-офицерами старой королевской армии, смогшими привить своим подчиненным традиции и дух, в которых сами были воспитаны.
Революция 1789 г. с ее вооруженными "массами" нанесла жестокий ущерб военной этике. Уже столкновения вооруженного французского народа с вооружившимися народами испанским и русским воскресило картины варварских нашествий и религиозных войн.
Профессиональные (и полупрофессиональные) армии сообщали войнам оттенок гуманности, впоследствии совершенно утраченной. Крымская и Итальянская война были последними из больших войн, веденных джентльменами. Уже война 1870 г. и поведение в ней германского вооруженного народа показали всю несовместимость правил морали и воинской этики с интеллектом вооруженных народных масс. О безобразных бойнях 1914 г. – позоре Динана и Лувена, зверствах в Сербии, развале Русской, Германской и Австро-Венгерской армий и отвратительных явлениях, этот развал сопровождавших, – нечего и говорить. Заменив профессиональные "воспитанные" армии свирепыми народными ополчениями, человечество заменило бичи скорпионами, усугубило бедствия войны.
Вместе с тем война неизбежна, как неизбежна болезнь – от нее не избавишься никакими бумажными договорами. Следовательно, человечеству надо устроиться так, чтобы сделать войны легче переносимыми, избавиться от гангрены морального разложения, болезненный процесс которой длится долгие года после самой войны. Народное просвещение не может здесь помочь. Тысяча умственно развитых индивидуумов дадут при соединении невежественную и свирепую толпу. Лувенские поджигатели и динанские палачи принадлежали к самой грамотной нации в мире. Решающий фактор здесь – воспитание. И в этой области (как и во всех других областях военного дела) воспитание господствует над учением. Изжив психоз "вооруженного народа", придав вооруженной силе характер сколь можно более профессиональной и сообщив нашей жизни сколько можно более церковный дух, мы освободимся от петли, наброшенной на нашу шею доктринерами 1789 г. и их последователями. Войне можно будет тогда придать характер "доброкачественной язвы" вместо злокачественного фурункула, и можно будет опять говорить о военной этике.
* * *
Воинская этика – это совокупность правил – писанных, но главным образом неписанных, – которыми члены военной семьи руководствуются при сношении друг с другом.
Полноправными членами военной семьи– так сказать, "достигшими совершеннолетия" – можно считать лишь солдат по призванию – офицерский корпус, сверхсрочных и охотников. Только к ним поэтому надо предъявлять требования воинской этики во всей их строгости.
Отношения младших к старшим, подчиненных к начальникам, в достаточной степени очеркнуты уставами – "писанными" правилами воинской этики. Гораздо менее ясна область отношений старших к младшему.
Каждый начальник, какую бы должность он ни занимал (до Верховного главнокомандующего включительно), должен всегда помнить, что он не просто "командует", а имеет честь командовать. Он это обязан помнить как в мирное время, уважая в подчиненном его воинское достоинство, так – и особенно – на войне, когда с честью вверенной ему роты, корпуса либо армии неразрывно связана и их личная честь, их доброе имя в глазах грядущих поколений.
Общее оскудение народного духа в продолжение второй половины XIX и начала XX в. повело к постепенному, но чрезвычайно ощутимому снижению воинской этики – и мы имели в Мировую войну сдачу командира XIII корпуса генерала Клюева, сдачу командира XX корпуса генерала Булгакова, сдачу в Новогеоргиевске генерала Бобыря, бегство командира VI корпуса генерала Благовещенского, бегство командовавшего Кавказской армией генерала Мышлаевского, бегство коменданта Ковны генерала Григорьева.
Исследуем с точки зрения воинской этики наименее тяжелый из этих случаев – сдачу генерала Клюева.
Генерал Клюев по справедливости считался блестящим офицером Генерального Штаба и выдающимся знатоком германского противника. Его настоящим местом был пост начальника штаба Северо-Западного фронта. В июле 1914 г. он командовал Кавказским корпусом в Карсе и был вызван по телеграфу в Смоленск для принятия XIII корпуса, командир коего, генерал Алексеев, был назначен начальником штаба Юго-Западного фронта. Свой корпус он нашел уже в пути. Ни начальников, ни войск он не знал, управление корпусом обратилось для него в решение уравнения со многими неизвестными.
Сильно распущенный предшественниками генерала Клюева, корпус вообще не пользовался хорошей репутацией. Мобилизация окончательно расстроила его, лишив половины и без того слабых кадров и разбавив на три четверти запасными. По своим качествам это были второочередные войска – невтянутые и неподтянутые. В недельный срок ни Клюев, ни Скобелев не смогли бы их устроить. Вся тяжесть боев 2-й армии легла на превосходный XV корпус генерала Мартоса. XIII корпус, до самой гибели не имевший серьезных столкновений, пришел с начала похода в полное расстройство. Генерал Клюев – только жертва своего предшественника. Он оказался в положении дуэлянта, получающего у самого барьера из рук секундантов уже заряженный ими и совершенно ему незнакомый пистолет. Проверить правильность зарядки он не может, бой пистолета ему совершенно неизвестен… И вот, заряжен он был небрежно, и вместо резкого выстрела получился плевок пулей. Стрелок совершенно невиновен. Но если он затем смалодушничает под наведенным на него пистолетом противника – то пусть пеняет на себя.