Изменения в мировоззрении образованного русского общества, протекавшие в XIX столетии, чем дальше, тем больше делали этот яркий образ человека, сочетавшего в себе глубокую укорененность в русской православной религиозной традиции с европейским профессионально-научным кругозором и мастерством практического синтеза, при всей его мнимой простоте, все более трудно воспринимаемым для последующих поколений. В одном сочинении, опубликованном в 1846 г., славянофил А. С. Хомяков как-то приводил рассказ о "старом барине", к которому из-за границы приехал молодой сын, с которым у того пошли частые споры "о всем русском и нерусском в России. Раз случилось, что сын сказал ему: "Разве не нашему просвещенному времени принадлежит слава побед и самое имя великого Суворова?" Старик обратился к осьми-десятилетнему отставному майору, давно уже отпустившему седую бороду, и спросил: "Что, Трофим Михайлович, похожи были Суворов и его набожные солдатики на моего Мишеля и его приятелей?" Разговор, – по словам Хомякова, – кончился общим смехом и долгим, басистым хохотом седого майора, которому эта мысль показалась нестерпимо смешною. Молодой денди сконфузился".
На наш взгляд, для отечественных историков, начиная с Милютина, природа конфликта Суворова с императором Павлом I осталась неясной. Было очевидно, что полководец был задет пруссоманией самодержца. Некоторые отмечали, что Павел стремился искоренить злоупотребления в армии, а суворовское окружение было здесь не без греха. Значит, нетерпеливый и вспыльчивый царь был по сути прав, а старый фельдмаршал отреагировал как желчный и самолюбивый человек с тяжелым характером. Недооценено было главное – Павел, приказав Суворову распустить его штаб, уничтожал существовавший в мирное время орган боевого командования войсками, фактически превращая Суворова из полководца в администратора или в лучшем случае в инспектора.
В последующую эпоху наполеоновских войн эта сложная проблема оптимального сочетания в военной системе строевого и административного начала решалась при достаточном уважении требований первого. Эмпирическим путем в России в это время была создана система высшего военного управления, особенно близко подошедшая к той модели, которую впоследствии назовут классической прусско-германской, в которой ведущую роль играл полностью независимый от военной администрации Большой Генеральный штаб – детище Г. фон Мольтке-старшего. Во второй половине XIX – начале XX века, в эпоху массовых армий, когда особое значение приобрело качество штабного управления войсками, эта модель и обеспечила Пруссии и Германии превосходство. Это была максимально приближавшаяся к идеалу постоянно действовавшая система научной подготовки войны.
В России в эпоху императора Николая I опасность развития административной сверхцентрализации в ущерб строевому началу еще исключалась благодаря наличию в мирное время группы независимых от военного министра главнокомандующих на важнейших стратегических направлениях, наличию в мирное время общевойсковых корпусов из трех родов оружия с постоянными штабными структурами, сводившему до минимума любые элементы импровизации в их области при начале войны, строгому соблюдению принципа недробимости состава дивизий.
Но военная система с главенствующей ролью военного министра, созданная в 1860-1870-хгг. в результате реформ Милютина, уже имела серьезные органические недостатки, заложенные в самой их концепции. Это, во-первых, невозможность развития в России независимого органа управления и планирования. Во-вторых, засилье административного элемента в ущерб строевому ("военная бюрократия") и оторванность военной науки от строевой, повседневной жизни войск. Отсюда следовали непоправимые ошибки в планировании войны, недоразвитость штабного управления крупными войсковыми массами, организационные импровизации на театре войны, ведшие к снижению и потере боеспособности соединений, – так называемая "отрядомания". Эти черты русской военной организации сами по себе не были органически связаны с наличием или отсутствием в России тех или иных социальных или политических институтов, будь то, скажем, самодержавная монархия или сословный строй.
Керсновский был совершенно прав, когда писал, что, упраздняя корпуса, "язву нашей военной системы – "отрядоманию", – Милютин делал нормальным порядком вещей", "Милютин смотрел на ведение боя бюрократически– он совершенно пренебрегал духовной спайкой начальников и подчиненных, взаимным их доверием, рождающимся в живом военном организме за долгие годы совместной службы в мирное время", "положительные результаты милютинских реформ были видны немедленно… Отрицательные же результаты выявлялись лишь постепенно, десятилетие спустя, и с полной отчетливостью сказались уже по уходе Милютина".
Если в Освободительную войну 1877–1878 гг. русские войска вел высший командный состав, который в подавляющем большинстве, как и генерал Д. А. Милютин, был воспитан и выдвинут еще в николаевскую эпоху, то в Маньчжурии в 1904–1905 гг. распоряжался генералитет, сформированный и отобранный военной системой, сложившейся в результате реформ 1860-1870-хгг. Русско-японская война показала возможности созданной Дмитрием Алексеевичем военно-административной организации, позволившей перебросить полмиллиона войск из европейской части страны на Дальний Восток– решить задачу, подобную которой еще не решала ни одна военная система в мире. Но она же показала и то, к чему вела практика импровизационных штабов, увенчавшаяся катастрофой под Мукденом. И под впечатлением войны на Дальнем Востоке в 1909 г. Дмитрий Алексеевич пришел-таки к мысли о необходимости воссоздания в русской армии корпусов именно в качестве постоянных воинских соединений мирного времени.
Невольно вспомнишь слова А. В. Суворова, сказанные им в предвидении последствий тенденций, заложенных в нововведениях императора Павла I: "Всемогущий Боже, даруй, чтобы зло для России не открылось прежде 100 лет, но и тогда основание к сему будет вредно".
Потом ситуация Мукдена с незначительными нюансами будет повторяться в Первую мировую войну при Танненберге, у Мазурских болот, в Августовских лесах. Кризис боевого управления войсками будет иметь место в 1940 г. в войне СССР против Финляндии, примет грандиозный масштаб в начале Великой Отечественной войны в 1941 году…
Таким образом, та концепция, которую увидит читатель в "Философии войны", представляется в высшей степени актуальной, достойной самой уважительной и вдумчивой критики. Недостатка желания поспорить с Антоном Антоновичем он не испытает.
Сразу обратим внимание на то, что обнаруженную Керсновским тенденцию завышать уровень французского высшего командования эпохи Первой мировой войны следует списать на издержки его французского образования. Несмотря на германофобию, оно отнюдь не исключило присутствие самого глубокого уважения к прусско-германской военной традиции, зримо читаемое у автора "между строк". Право автора– отдавать предпочтение Наполеону перед Мольтке, которого он называет "талантом, а не гением". Сам же фельдмаршал на упреки в неискусности его военных операций обычно давал скромный и полный достоинства ответ: "…результат свидетельствует, что и посредственность может достигнуть цели".
Керсновский полагает, что, например, были "ненужными" России войны с Францией 1799 г. и 1805–1806 гг. В таких случаях обычно возражают, что "ненужные" войны вдали от собственных границ велись и ведутся именно для того, чтобы не пришлось вести "нужные" и фатальные по возможным последствиям вблизи их или прямо на территории своей страны.
Читатель при желании может сам поразмышлять и поспорить над точностью или правильностью понимания автором тех или иных исторических примеров. Ограничимся тем, что внесем необходимые на сегодняшний день поправки в слишком очевидно, на наш взгляд, устаревшие представления Керсновского о двух ключевых событиях в русской военно-политической истории XIX века.
В первом случае речь идет о Крымской (Восточной) войне 1853–1856 гг.
"На рассвете 22 мая 1854 года, – пишет Антон Антонович, – Дунайская армия князя Горчакова готовилась к штурму Силистрии. Минные горны были уже взорваны, турецкая артиллерия приведена к молчанию, войска ожидали условной ракеты – как вдруг фельдъегерь из Ясс привез приказ Паскевича снять осаду и отступить. Князь Варшавский был преувеличенного мнения о силе турецкой крепости. Горчаков, как "местный", мог бы лучше судить, но не дерзнул ослушаться грозного фельдмаршала. И отступление из-под Силистрии, пагубно повлияв на дух войск, свело на нет всю кампанию, ухудшив положение России и стратегически, и политически".
В данном случае от русского военного мыслителя, выражаясь его собственным языком, "ускользают перспективы стратегии".
На начальном этапе восточного кризиса 1850-х гг. стратегические расчеты Николая I и его ближайшего окружения основывались на известном военно-политическом опыте русско-турецких войн и были достаточно осторожными. Давняя идея высадки десанта на Босфор выглядела предпочтительнее похода на Константинополь через Балканы, так как отвлекала меньшее количество войск с европейского стратегического направления. Появление французского флота вблизи Дарданелл снизило шансы высадки на успех до неприемлемого уровня. Некоторое время обсуждался вариант десанта в районе Варны и Бургаса. В качестве средства давления на Турцию была предпринята оккупация Дунайских княжеств с последовавшей затем неудачной попыткой создания на базе их кадровых войск вооруженного ополчения из балканских славян-добровольцев. После отклонения Портой компромиссной Венской ноты, поддержанной формально всеми великими державами, после предъявления турецкого ультиматума с требованием очистить княжества и последовавшего начала русско-турецкой войны из-за неясности политической обстановки Россия еще продолжала сохранять оборонительное положение. Последовать должно было форсирование русскими войсками Дуная ближе к границам сербских и болгарских земель с целью вызвать массовое восстание славян со вспомогательным ударом в его низовьях. Австрия восприняла русские войска в княжествах как прямую угрозу своим интересам, отвергла предложения России согласиться на дружественный нейтралитет, приступила к мобилизации и выдвижению войск к границам. Николай I и его окружение в целом стремились избежать обострения конфликта с Францией и Англией как главными конкурентами России в Восточном вопросе, и казалось, что это в конечном итоге может быть достигнуто.
Но после побед русских войск на Кавказе и уничтожения турецкого флота при Синопе произошло нечто беспрецедентное. Два непримиримых соперника в полуторавековой борьбе за мировое морское и колониальное первенство, чьи противоречия так долго определяли международные отношения в Европе, заключили военный союз против России. Вслед за Австрией Пруссия также отвергла русские предложения подписать договор о нейтралитете. Последовал англо-французский ультиматум об очищении Дунайских княжеств. Обе германские державы присоединились к этому требованию, хотя и в несколько более мягкой форме.
Для России это была в буквальном смысле слова стратегическая внезапность, то есть явление в военно-политической истории великих держав Нового времени весьма редкое. Об этом в записке императору Николаю I от 28 февраля 1854 г. прямо заговорил его первый полководец и военный советник фельдмаршал князь И.Ф.Паскевич, главнокомандующий Действующей армией – крупнейшим объединением полевых войск империи, главной ударной силой на европейском стратегическом направлении, ключевой структурой при общем мобилизационном развертывании сухопутных войск России: "Четыре европейские державы предлагают нам свой ультиматум. Мы находимся в том положении, что теперь вся Европа против нас на море и на сухом пути: Англия, Франция, Турция уже объявили войну; Австрия, можно сказать, на их стороне. Пруссия будет также вскоре увлечена. Никогда Россия не бывала еще в таковых тяжких обстоятельствах". Старый военачальник вспоминал 1812 год и указывал, что политическая обстановка тогда была далеко не столь неблагоприятной и наполеоновское вторжение стратегической внезапности из себя не представляло: "При императоре Александре Павловиче в 1812 г. Англия была за нас, с Турцией успели заключить мир. Неограниченное властолюбие Наполеона заставляло задолго предвидеть 1812 г. и дало нам полтора года на приготовления.
В 1810 г. могли мы начать уже формирование новых полков; весь 1811 г. устраивали резервы и магазины в тылу и потому в 1812 г., начав отступление до самой Москвы, пополняли убыль в войсках резервами. Государь перед началом войны еще колебался. Из Вильны послал Балашева к Наполеону, но ответ был: поздно. К счастью, фланги наши были свободны и все средства Англии в нашем распоряжении. Россия могла выдержать со славой борьбу с Наполеоном". Теперь же масштабы войны, перспектива которой вырисовывается перед Россией, заведомо превышают естественные пределы ее военных возможностей: "Ныне обстоятельства так быстро изменялись, что не дали нам возможности приготовиться. Дай Бог, чтобы я ошибался, но, мне кажется, нельзя уже сомневаться, что Пруссия будет действовать вместе с Австрией против нас. Имея двух неприятелей в центре, тогда как десанты французов на черноморских берегах в одно время с австрийцами из Трансильвании выйдут на коммуникации нашей Дунайской армии, а пруссаки обойдут наш фланг в Литве, мы уже не можем держаться ни в Польше, ни в Литве, а отступая, не найдем магазинов". Война при таком раскладе сил угрожает России неминуемой потерей царства Польского, Литвы, Белоруссии, Правобережной Украины: "Европа может повторить кампанию 1812 г., но вероятно, избежит ошибок Наполеона. Она будет вести войну методически, отбросит нас за Днепр и, отняв Польшу, усилится нашими же крепостями в Царстве и Литве. Несчастья и потери тогда России трудно теперь предвидеть, и нужна будет счастливая война, чтобы вознаградить их и прийти в прежнее положение. Таковы мне кажутся неизбежные последствия войны теперь против всей Европы. Пока она в соединении, мы с ней бороться не в силах". Чтобы выиграть время, сейчас нужно, продолжая переговоры, принять ультиматум об очищении Дунайских княжеств и отвести из них войска на заранее подготовленные позиции на Днестре. А затем, по мнению Паскевича, необходимо всеми силами затягивать войну, и тогда появится реальный шанс удержать австрийцев и пруссаков от вооруженного выступления против России.
Для него было очевидно, какая нравственная ответственность перед страной была сопряжена с принятием такого образа действий: "Конечно, больно для самолюбия каждого русского решиться теперь уступить, но со временем Россия поймет, что от того зависела ее судьба, и благословит как спасителя того, кто великодушно решился теперь на пожертвование".
Австрийские войска нависали над коммуникациями русской армии в Молдавии и Валахии. Попытки Дунайской армии после переправы, на которой настаивал император Николай I, развить успех на южном берегу, в этих условиях были сопряжены с огромным риском. Удар австрийцев во фланг и в тыл Горчакову мог привести к полному разгрому. Русская военная разведка фиксировала перемещения и сосредоточения больших масс войск, заготовку австрийцами значительного количества продовольствия, разработку дорог в тылу армии и строительство земляных укреплений вокруг ключевых городов Галиции и Буковины. Видя по многочисленным агентурным данным высокую готовность австрийской армии к нападению, Паскевич писал в Севастополь князю А. С. Меншикову, ясно излагая смысл своих действий: "Действительно, когда будет против нас вся Европа, то не на Дунае нам необходимо ожидать ее… Австрия, имея до 230 000 войск в Венгрии, Трансильвании и на сербской границе… пошлет в Фокшаны, Яссы или Каменец… тысяч 60 или 70, нам совершенно в тыл… Тогда положение будет так тяжело, как не было и в 1812 году, если мы не примем своих мер заранее и не станем в своей позиции, где бы не опасались по крайней мере за свои фланги… Я ожидаю об этом повеления, а между тем сохраняю вид наступательный для того, чтобы, угрожая Турции, оттянуть десанты европейцев от наших берегов, притягивая их на себя…". Убедившись в справедливости аргументов князя Варшавского, Николай I распорядился, наконец, прекратить осадные работы под Силистрией. Получив 12 июня его приказание, Паскевич немедленно увел войска за Дунай, сохранив небольшой плацдарм у Тульчи и Искачи, а в конце августа армия Горчакова отошла за Прут.