Ближайшее к красноречию искусство – поэзия; хотя ее изучение и может быть очень полезным для жизни и красноречия, однако более всего поэзия кажется приспособленной для удовольствия. Искусство же музыки (ибо и она услаждает слушающего) было некогда в большом почете у греков; и никто не считался у них свободно образованным, если не умел петь и играть на струнном инструменте. Вот почему и Сократ, будучи уже стариком, и сам выучился играть, и благородных юношей призывал обучать этой науке, и это отнюдь не для побуждения их к распутству, а для сдерживания душевных страстей в разумной норме. Ведь как не всякий голос, но лишь хорошо поставленный, рождает мелодию, так не всякие движения души, а только те, которые согласуются с разумом, служат стройной гармонии в жизни.
Музыка имеет большое значение для спокойствия души и обуздания страстей, поэтому и познание этой дисциплины достойно свободного ума. В соответствии с этой наукой мы познаем разную природу и силу звуков, соотношениями которых удается создавать гармонию и диссонансы. Такова же наука и о числах, которая называется арифметикой, и о больших величинах, названная геометрией; в них в соответствии с различными отношениями равенств и неравенств, а равно линий, поверхностей, тел составляются различные рода чисел и величин и выявляются многие присущие им свойства, познание чего в высшей степени приятно и содержит в себе исключительную определенность.
Но и та наука прекрасна, которая рассуждает о движении небесных светил, их величинах и расстояниях. Ибо она уводит нас из тьмы и плотного воздуха и вводит душу и глаза в вышний сияющий дом, украшенный многочисленными светилами. Смотрящему в небо приятно распознавать образы неподвижных звезд, определять расположение, названия и соединения блуждающих, а также задолго предвидеть и предсказывать затмения Солнца и Луны. Но более всего изучение природы созвучно и сообразно человеческому разуму; благодаря этой науке мы познаем начала и изменения природных тел, одушевленных и неодушевленных, причины и результаты движений и изменений того, что находится в небе и на земле, а также можем добавить сюда и причины многих явлений, которые обычно в народе принято считать чудесными. Как приятно понимать все это, так особенно приятно заниматься тем, что случается в воздухе и на земле. Но и связанные с этим такие области знания, как учение о перспективе и о весе тел, равным образом прекрасны.
И поскольку я слишком увлекся, говоря об этом, коснусь также и остальных дисциплин. Итак, очень хорошо и в высшей степени полезно для телесного здоровья изучение медицины, хотя ее практика не вполне благородна. Знание законов полезно и для государственных, и для частных дел и повсюду в большом почете, а сама юридическая наука произошла от моральной философии, как медицина от естественной. Хотя толковать законы и давать решающим правовой вопрос юридическое определение – вещь почетная, однако недостойно, ведя дела, продавать труд за условленную цену. Божественная же наука – это знание возвышеннейших причин и удаленных от наших чувств вещей, которые мы достигаем только умом.
Итак, мы перечислили почти все основные дисциплины, и перечислили не для того, чтобы каждый их все обязательно изучил, дабы быть и хотя бы считаться ученым, ведь и отдельные из них могут потребовать всех сил человека и, кроме того, вполне добродетельно уметь довольствоваться как скромным состоянием, так и скромной наукой; но мы перечислили эти дисциплины для того, чтобы каждый всецело посвятил себя той науке, к которой он способнее всего. Хотя все науки так между собой связаны, что, совсем не зная других, никакую нельзя изучить превосходно.
Впрочем, виды способностей различны. Одни ученики легко находят существо любой вещи и доказательства для изложения своей точки зрения, другие же медлительны в этом, но основательны в рассуждении; первые более способны возражать, а вторые – отвечать на возражения, равно как первые склонны к поэзии и теоретическим наукам, вторые же – к практическим. Но есть и другие – с быстрым умом, но с медленной речью и языком, и они, видимо, более сильны в составлении выступления и речи по правилам риторического искусства. Быстрые же и умом и языком преуспевают в диалектических диспутах. А те, у кого речь быстрее, чем ум, то есть языком быстрые, а умом неповоротливые, не сильны ни в том, ни в другом роде выступления.
Далее, у некоторых превосходная память, и они очень сильны в знании истории и в освоении обширных томов законов. При этом нам следует знать, что память без ума немного значит, ум же без памяти вообще ничего не значит, по крайней мере, в том, что касается науки; совсем иначе в деятельности, потому что о сделанном деле и о том, что нужно сделать, можно записать, вместо того чтобы это помнить. В науках же того, что не знаем на память или сразу не можем вспомнить, мы, очевидно, не знаем по-настоящему.
Кроме того, есть такие ученики, кто способен отвлекаться душой от чувственных и материальных вещей и более склонен к восприятию отвлеченного и общего; другие, напротив, более расположены распространяться о частностях и заниматься ими, и эти последние склонны к рассудительности и к естественной науке, а первые – к математике и божественной науке, которая называется метафизикой. Но помимо этого, поскольку интеллект по своей природе двойной, а именно созерцательный и практический, то каждый, согласно тому, что из двух у него сильнее, должен будет заняться тем, что ему более подходит.
Есть вдобавок умы как бы ограниченные и, как говорят юристы, к земле приписанные, которые хотя и слабы во всем прочем, однако в одном или другом весьма успевают, и то, в чем единственном они смогут, очевидно, добиться успеха, им и надо дать.
Впрочем, Аристотель считал, что не следует чрезмерно отдаваться свободным наукам и проводить время в занятиях ими, и обращал внимание на важность гражданской и деятельной жизни для совершенствования людей. Ведь тот, кто целиком предан созерцанию и соблазнам литературы, возможно, заботится о себе самом, но он, несомненно, мало полезен городу, будь он правитель или частное лицо.
Вот так, видимо, следует заключить относительно наук и способностей и различных видов тех и других. В этих вещах надо прежде всего обратить внимание на то, что не только более важные правила, которым обучают старших детей, но и первые элементы наук подобает узнавать от лучших наставников и что не следует останавливаться на каких угодно авторах книг, но изучать лучших. Вот почему и Филипп, царь Македонии, повелел, чтобы Александра учил грамоте Аристотель, а древние римляне, отдавая своих детей в школы, заботились о том, чтобы прежде всего они читали Вергилия. И то и другое – с наилучшим основанием. Ведь то, что посеяно в нежных душах, пускает корни глубоко, и нелегко его позже какой-либо силой вырвать. Поэтому если с самого начала дети привыкнут к лучшим наставникам и книгам, то будут считать их первейшими и всегда использовать как вожатых. Если же впитают какие-либо ошибки, то им необходимо будет в два раза больше времени: во-первых, удалить ошибки и затем усвоить истинные правила. По этой причине Тимофей, известный в свое время музыкант, изгнанный Спартой за то, что он умножил струны в кифаре и изобрел новые лады, брал по договору определенную плату от учеников, которые ничему у других не учились, и двойную плату требовал с тех, кто у других чему-нибудь научился.
Но многим в обучении часто служит препятствием то, что должно было быть большим подспорьем, а именно – страстная жажда знания, из-за чего случается, что, желая равным образом все познать, ученики не в состоянии ничего запомнить. Ведь как чрезмерная пища не питает, а пресыщает желудок, остальное же тело отягощает и ослабляет, так и чрезмерное количество сведений, одновременно предлагаемых памяти, быстро из нее ускользает и ослабляет на будущее ее способность запоминать. Следовательно, пусть изучающие науку всегда много читают, но отбирают ежедневно немногое, что может питать их память, и таким способом пусть сохраняют как особую прибыль каждого дня три, четыре или большее количество фактов, в зависимости от способности каждого и от свободного времени. Вообще же, читая, пусть добиваются того, чтобы сохранить путем размышления то, что уже узнали, а то, что еще не изучили, пусть делают для себя путем чтения с каждым днем более знакомым.
С другой стороны, с чрезмерной страстью к познанию и изучению обычно бывает связано какое-то беспорядочное любопытство в исследовании. В самом деле, стремясь узнать многое о разных вещах, набрасываются одновременно на разные дисциплины, обращаются то к тому, то к другому или сначала всеми силами отдаются одной дисциплине, затем, отбросив ее, занимаются какое-то время другой, потом – третьей. Дело это не только вовсе бесполезное, но и весьма вредное, что подтверждается и пословицей: вино скисает, если его часто переливать. Итак, следует остановиться на чем-то одном и заниматься им со всем старанием, а другие дисциплины пытаться изучать в такой последовательности, в какой они изложены авторами. Ведь те, кто читает книги беспорядочно, то начиная с конца, то читая в середине и узнавая в конце то, что должно было быть в начале, те будут иметь такой результат, какой получили бы, если бы вообще всем пренебрегли. В отношении же книг, которые относятся к одной и той же дисциплине, так следует позаботиться, чтобы среди многих предпочитать всегда лучшие.
Трудиться же все должны не в равной мере, но каждый в зависимости от силы и возможности своего ума. Ибо у одних ум имеет, так сказать, острие свинцовое, у других – железное. Те, у кого свинцовое острие, если оно тупое, мало способны к обучению, если же острое, но мягкое и такое, что может легко притупиться, те нуждаются в ходе занятий в частных разъяснениях, и если они не проникают с первого приступа туда, куда желают, то в дальнейшем чем больше они будут стремиться, тем больше тупеют. Для тех же, кому достался ум железный и притом острый, нет непроходимых путей, если не захотят они вторгнуться туда, где поневоле разрушается все. Но если железный ум притуплен, то наделенные им все-таки превозмогают трудности неустанным старанием. Так, если они чего-то не поймут, то не отвергают его сразу же с презрением, что свойственно гордецам, не отчаиваются, как это случается с малодушными, но становятся настойчивее в рвении.
Истинно в высшей степени также и то, что более острые умом менее сильны памятью и, понимая быстро, мало запоминают. Для сохранения и укрепления памяти очень полезно правило Катона, которым он сам, по его словам, пользовался: все, что он делал, видел, читал днем, он вспоминал вечером, словно требуя от себя отчета за дневные труды, при этом он полагал, что следует отчитаться перед собой не только за дела, но даже за досуг. Постараемся и мы таким способом припомнить все, если сможем, если же не сможем, то, по крайней мере, удержим крепче то, что отобрали для себя как наиболее важное.
Принесут также пользу частые беседы об общих занятиях с товарищами: ведь обсуждение оттачивает ум, совершенствует язык и укрепляет память, и не только потому, что при обсуждении многому учимся, но и потому, что узнанное таким способом глубже знаем, более связно излагаем и крепче помним. Кроме того, обучая других тому, что узнали, окажем и самим себе немалую помощь. Ведь наилучший способ продвижения вперед – учить тому, чему сам научился.
Но почти со всеми обучающимися часто случается, что, преуспев в чем-то сначала, они считают, что уже многого достигли в обучении, и спорят как ученые, желая всеми силами отстаивать свои мнения, а это им очень мешает. Ибо первый шаг к науке – возможность сомневаться, и нет ничего столь враждебного учащимся, нежели чрезмерная надежда на собственную эрудицию и стремление полагаться на собственный ум, из них первая уничтожает, а второе ослабляет любовь к чтению. Вот так они сами себя обманывают – вещь менее всего нужная. Но обмануть себя легче всего, и никого мы не обманываем с большим ущербом. Случается же это оттого, что, не имея опыта, они не в состоянии еще определить отклонения, повороты, обрывы, которые скрываются в науках, отсюда происходит, что они либо неверно исправляют многое в книгах, чего не могут понять хорошо сами, либо, виня невежество и небрежность переписчиков, многое непонятное пропускают по собственной воле; между тем как старание и упорство могли бы устранить их неверные представления.
Все это, однако, будет осуществляться надлежащим образом, если мы правильно распределим время, если установим для занятий каждый день определенные часы и не будем отвлекаться никаким делом, которое оставляло бы мало времени для ежедневного чтения. Ведь если Александр имел обыкновение много читать, будучи на войне, если Цезарь даже в походе писал книги, а Август, замысливший Мутинской войной важное дело, в военных лагерях обычно постоянно читал и писал и ежедневно упражнялся в произнесении речей, – что сможет помешать нашему досугу в городе и отвлечь нас надолго от занятий литературой?
Но полезно при этом считать даже сколь угодно малую потерю времени за значительную и так ценить время, как жизнь и состояние здоровья, чтобы ничего у нас не пропадало без пользы; часы бездействия, например, которые у прочих ничем не заняты, посвятим более легким занятиям или проведем за приятным чтением. Доброй выгоде свойственно накапливать даже то, чем обычно пренебрегают, к примеру, читать за обедом или ожидать сна за книгами, а вернее, избегать его с помощью книг. Впрочем, медики уверяют, что это вредит зрению; это их мнение справедливо, если только читать сверх меры, то есть с излишним напряжением или на слишком сытый желудок.
Принесет также некоторую пользу, если мы поставим в нашей библиотеке, и притом перед глазами, те инструменты, которыми обычно измеряют часы и промежутки времени, чтобы видеть, как само время словно бы течет и ускользает; а также если используем эти места [библиотеки] исключительно для того, для чего они были созданы, не допуская туда никакое иное занятие или посторонние размышления.
Но ко всему вышесказанному пусть стремятся с большей заботой и рвением те, у кого ум более склонен к наукам, чем тело к войнам. Тем же, у кого и ум развит, и тело крепко, надлежит заботиться о том и другом: сформировать душу и тело так, чтобы душа могла принимать верные решения и приказывать разуму, а тело – мужественно выносить лишения и легко подчиняться душе, и, наконец, так себя подготовить в целом, чтобы всегда быть готовыми не к применению насилия, но к отражению несправедливости, а если даже допускается применение силы, то не ради грабежа и алчности, но для борьбы за власть и славу.
Более же всего быть обученными военной науке подобает государям. Ведь именно им надлежит в совершенстве знать искусство мира и войны и уметь предводительствовать войском и самим участвовать в сражении, когда потребует необходимость. <…>
Итак, с самого детства нужно упражнять тело для военной службы, а душу воспитывать выносливой, как это делается с лошадьми, которых выводят на ристалище, чтобы приучить их легко переносить в пыли и поте и жар солнца, и тяготы. Подобное мы видим часто и у деревьев, их нежные веточки выдерживают значительную тяжесть плодов, выросших из первых цветов до надлежащей величины; даже совершенно согнутые этой тяжестью, они тем не менее не обламываются, а если бы вес не нарастал постепенно, то под тяжестью плодов сломались бы даже более прочные ветви.
Так и люди. Если с раннего детства и затем на протяжении всей жизни они не приучатся душой и телом переносить труды, то в случае, когда затем трудности нависнут над ними, они тотчас же сломятся, не будучи в состоянии сопротивляться. В этом убеждает и авторитет Миноса и Ликурга – великих законодателей, которых прославила древность. Законодатели критян и спартанцев приучали молодежь не только к телесной выносливости, но и к душевному самообладанию. И потому они предписывали юношам, которые должны были воспитываться вне дома, бегать, прыгать, голодать, испытывать жажду, зябнуть, страдать от жары, чтобы натренированных таким способом легко можно было использовать для военной службы. Ведь изнеженность расслабляет души и тела людей, труд же укрепляет и закаляет. И потому только закаленные трудностями могут их переносить, приученные к ним легко приспосабливают душу и тело к перенесению опасностей и всяческих затруднений, когда потребует необходимость.
В этом случае я не могу предложить тебе, Убертино, никакого более славного примера ни из древности, ни из нашего времени, чем пример твоего отца. <…>