С одной стороны, верно, что дети рождаются биологически подготовленными к тому, чтобы делать моральные различия, в ходе социального взаимодействия. Уже у двухлетних детей имеются понятия правильного и неправильного, основывающиеся главным образом на эмоциональных реакциях, и даже совсем маленькие дети демонстрируют способность к определенному типу эмоциональной симпатии и антипатии. Тем не менее все это значительно обогащается и расширяется на последующих этапах когнитивного, социального и морального развития. За исключением случаев патологии, основные способности детей становятся все более и более, а не менее и менее всеобъемлющими. Резюме: дети представляют собой то, что Нуччи называет развивающимися моральными деятелями, и в споре окончательно побеждает развитие добродетели, а не возвращение добродетели.
Хорошим простым обобщением этого роста в направлении добродетели по-прежнему остается последовательность эгоцентрическое - социоцентрическое - мироцентрическое, не как жесткие стадии, а как развертывающиеся волны и способности. Исследования продолжают подтверждать, что и мальчики, и девочки проходят в своем развитии одну и ту же общую иерархию, однако мальчики при этом делают акцент на справедливости, а девочки - на заботе. Причины этого являются предметом горячих споров - одни считают их связанными с биологическими факторами, другие - с культурным обусловливанием. (Лично я полагаю, что они имеют прочную биологическую основу, повергающуюся формирующему влиянию культуры.)
С мнением основоположников, вроде Пиаже и Кольберга, считавших, что глубинные черты морального роста в направлении добродетели носят универсальный характер, соглашаются и такие современные исследователи, как Нуччи и Туриел. "Туриел обнаружил, что, в отличие от стандартов одежды, этикета и тому подобного, нормы, касающиеся вреда и справедливости, оказываются общими у детей в широком диапазоне различных культур; это дает основание считать, что развитие этих моральных принципов, включая их дифференциацию от социальных условностей, носит универсальный характер". Разумеется, существуют огромные местные вариации содержания, и потому лучшим девизом по-прежнему остается "единство многообразия": в развитии в направлении добродетели мы обнаруживаем универсальные глубинные черты, но культурно относительные поверхностные черты.
Именно узость когнитивного и межличностного мира ребенка делает его если не дикарем, как думают некоторые, то все равно лишенным глубины добродетели. Вот только один пример, как пишет Дэвид Берреби, исследования показали, что "непосредственное научение имеет меньшее отношение к развитию расового мышления, чем часто считают. Существенные аспекты расового сознания детей, по-видимому, не происходят от взрослой культуры". Грубо говоря, оказывается, что дети рождаются расистами.
И нарциссистами. И лишенными способности принимать во внимание глобальные заботы: дети рождаются без любви к Гайе, без глобальной глубины, без способности ставить себя на место другого, без подлинного сострадания и любви - запертыми в узком, непроницаемом, удушающем мире своих собственных ощущений. Умница Руссо думал в точности наоборот: вы рождаетесь свободными и повсюду оказываетесь в оковах; но вы рождаетесь в оковах и повсюду можете развиваться к свободе.
Сцена 2
Тем не менее в одном отношении романтическое воззрение очень верно: на каждой стадии роста и развития к добродетели что-нибудь может пойти не так. То хорошее, что возникает на любой стадии, действительно может подавляться, и это подавленное благо необходимо раскрывать и реинтегрировать. (Кстати, именно поэтому Фрейда называли и рационалистом, и романтиком, что сбивало с толку многих людей, поскольку кажется противоречием, но в действительности не является таковым: он был рационалистом, поскольку глубоко верил в развитие от примитивного природного "ид" к добродетели; но если в ходе этого развития мы слишком резко отрицаем "ид", подавляем и искажаем его, если мы становимся своими собственными маленькими фашистами, то нам необходимо ослаблять барьер подавления, предпринимать романтическую регрессию на службе эго, возвращать себе эти утраченные аспекты нас самих и воссоединять их с эго, таким образом облегчая продолжение своего роста в направлении добродетели.)
Поэтому даже в самой эволюционной дуге нам желательно уравновешивать модель роста добродетели и модель возвращения добродетели, которые обе могут нам многое дать. С практической точки зрения при развитии ребенка желательно избегать избыточной вседозволенности (либерализма), поскольку маленький Джонни вовсе не святой, полный природной добродетели, как хотелось бы думать многим родителям (и Руссо). Одна лишь вседозволенность - никаких требований, никаких ограничений, чтобы Джонни мог сохранять контакт со своей природной добродетелью, - в действительности позволяет маленькому Джонни портиться, и, погрязнув в своей природной самости, он в конечном итоге высвободит внутреннее Царство Террора. Он будет совершенно неспособен к трудному росту в направлении добродетели; он обезглавит свое собственное большее будущее; он выпустит на волю террориста в самом себе.
В то же время мы не хотим быть излишне авторитарными (консервативными) и пытаться навязывать маленькому Джонни "семейные ценности" и "формировать его характер", поскольку формирование характера по большей части представляет собой процесс развития, который происходит внутри в той же мере, что и извне в соответствии со своим собственным развертыванием, и пытаться принуждать его - это все равно что кричать на растение, чтобы заставить его расти. В результате избыточно авторитарного воспитания Джонни станет своим собственным маленьким фашистом, подавляющим те аспекты самого себя, которые не согласуются с чрезмерно высокими идеалами и нормами маленьких гитлеров, именуемых его родителями. И этим внутренним подавлением маленький Джонни будет посылать в газовые камеры аспекты собственной самости, утраченные и вытесненные потенциальные возможности, по существу нанося вред своему собственному развитию в направлении добродетели.
Сцена 3
Но как насчет инволюции? И романтического интуитивного ощущения, что мы утратили не какой-то низший потенциал, а совершенно буквально утратили осознание единства с Духом?
Что ж, согласно вечной философии, мы действительно понесли такую утрату. Но эта утрата произошла не в начале эволюции - или в течение первых лет жизни, - а в начале инволюции, или того, что с нами происходит до нашего рождения во времени. Те романтические души, которые интуитивно догадываются об этой ужасной потере, совершенно правы; они просто перепугали, когда она происходит. И если мы должны думать об этой потере с точки зрения времени или истории, то вечная философия дает три связанных друг с другом определения того, когда она происходит, которые одновременно представляют собой три взаимосвязанных определения инволюции: потеря произошла до Большого Взрыва; происходит до вашего индивидуального зачатия; до вашего следующего рождения.
Инволюция примерно означает движение от высшего к низшему, в данном случае движение от духа к душе, уму, телу и материи. Каждый шаг вниз делает более высокий уровень "бессознательным" (или свернутым в более низком), так что конечным результатом является Большой Взрыв, создающий материальный мир - материальный мир, с которого затем будет начинаться эволюция, идущая в обратном порядке от материи к телу, уму, душе и духу и на каждом шаге развертывающая то, что было до этого свернуто, не в виде жестко установленной последовательности стадий, а как развертывание более тонких возможностей, развертывание волн бытия в Космосе.
Вечная философия, особенно в восточном и раннем западном вариантах, утверждает, что этот фундаментальный цикл инволюции/эволюции происходит и с индивидуальными душами при их переселении. После смерти, если этого не произошло раньше, человек достигает более высоких уровней души и духа; если он их сознательно распознает, то насильственный цикл перерождения завершается. В ином случае происходит инволюция от духа к душе, уму и телу, после чего случается индивидуальное зачатие человека в качестве материального тела в матке, откуда начинаются его личные развитие и эволюция от тела к уму, душе и духу.
И наконец, утверждается, что эта общая последовательность инволюции/эволюции представляет собой саму структуру переживания этого момента (это самый важный смысл - и единственный, который требуется для понимания последовательности). В каждый момент мы полностью открыты Одному Вкусу во всей его чистоте, но в каждый момент большинство из нас не способны его распознать. Мы отступаем перед лицом бесконечности и замыкаемся в своей отдельной самости, в результате чего оказываемся втянутыми в поток времени, судьбы, страдания и смерти. Но в каждый момент мы можем распознать Один Вкус и прекратить весь цикл. Тогда прекращается мука жизни и смерти, бытия и небытия, существования и исчезновения - просто потому, что мы пребываем в безвременном моменте, где нет рождения и смерти, нет времени и никаких циклов.
Согласно каждому из этих трех определений "утраты" осознания Духа, утрата происходит в начале инволюции, происходит, как только Дух "нисходит" в души, умы и тела. Она не происходит в начале эволюции, где тела начинают обратное движение эволюции к Духу. К тому времени, когда на сцене появляются тела, вся утрата уже произошла. Фактически с точки зрения вечной философии ранние стадии эволюции являются наиболее отдаленными, поскольку они дальше всего отстоят от сознательного распознания Духа.
Однако романтики считают, что именно ранние стадии эволюции (и филогенетической, и онтогенетической) представляют собой райское состояние, состояние "естественной добродетели", которое в дальнейшем будет ужасающим образом утрачено и потому должно быть возвращено. Но в действительности утрачивается всего лишь бессознательная целостность (или неразделенность) со сферами материального мира и тела - низшими измерениями Великого Гнезда Бытия. Эти низшие стадии эволюции представляют собой своего рода "единство" или "слияние", но слияние с фундаментом - именно ту самую ограниченную тождественность, которую необходимо дифференцировать и трансцендировать, чтобы было возможно развитие в направлении добродетели.
Но опять же будем по достоинству оценивать значение как романтической модели (возвращения добродетели), так и эволюционной модели (роста в направлении добродетели). Романтики абсолютно правы: когда-то мы действительно гуляли вместе с Богом и Богиней в саду вечных радостей. Но этот сад существует не в актуальном или историческом прошлом. Мы не утрачивали Дух, переходя от собирательства к огородничеству или от огородничества к земледелию, мы не утрачивали Дух в любом месте эволюции, времени или истории. Мы "утратили" Дух в инволюции, которая представляет собой само нисхождение Духа в мир времени. И когда это произошло? До Большого Взрыва; до вашего рождения; но, самое главное, до этого самого момента, когда вы отшатываетесь от бесконечности. Рост в направлении добродетели - это действительно возвращение добродетели, но добродетели, утраченной в инволюции, а не в эволюции. При этом простом понимании можно уважать обе точки зрения.
ВАЖНОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ
Далее следует ряд иронических замечаний.
Я описывал типичного сегодняшнего консерватора как приверженца идеи роста в направлении добродетели, и это, в общем, верно; но столь же типично, что рост происходит только от доконвенциональной природы до конвенционального общества и редко продолжается в постконвенциональные, мироцентрические области. Большая часть типичного консерватизма уходит корнями в мифическую-аграрную эпоху, ценности которой были гражданскими, аристократическими, иерархическими, милитаристскими, этноцентрическими, патриархальными и обычно помещались в контекст мифического-конкретного Бога. Сколь бы мрачными ни казались подобные общества современным людям, тем не менее они возникали в мире повсеместно в течение пяти тысячелетий и вполне хорошо служили своим целям.
С началом рационально-индустриальной эры с ее постконвенциональной мироцентрической моральной атмосферой в распоряжении людей оказалось новое политическое видение: видение либерального Просвещения. Это был во многом решающий разрыв с мифическим и монархическим прошлым: рациональность боролась с мифологией, демократия боролась с аристократией, равенство боролось с иерархией, и свобода боролась с рабством. Таково было, в лучших чертах, видение современности, и политической программой, включавшей в себя эти высокие идеи, был либерализм.
Но, как заметили историки, современность была не всегда и, безусловно, не только возвышенной. У современности были свои недостатки, возможно, много недостатков, но все их резюмирует понятие "флатландия". В основном из-за безудержного научного материализма в сочетании с материальным индустриализмом все формы холархии - даже хорошие, полезные и духовные формы, подобные Великому Гнезду Бытия, - были сведены к плоскому и бледному представлению о мире, в котором нет ничего, кроме систем взаимосвязанных объектов, взаимосвязанных "оно" без малейшего упоминания о "Я" и "Мы". Не осталось ни души, ни ума, ни духа, и на их месте раскинулась бесконечная плоская страна материальных тел, которые лишь одни считались реальными (бодизм). Разочарование мира, одномерный человек, вселенная без качеств, десакрализация мира - вот некоторые знаменитые фразы, которые критики использовали для того, чтобы охарактеризовать это безотрадное состояние дел.
Либерализм, как дитя современности, тоже был полностью захвачен этим коллапсом и потому, вместо того чтобы прийти к правильному пониманию своих собственных внутренних оснований (а именно того, что в развитии от эгоцентрического к этноцентрическому и мироцентрическому он представляет мироцентрическое осознание) стал политическим защитником флатландии. Взамен внутреннего роста и развития (Левая сторона) либерализм стал защищать почти исключительно внешнее экономическое развитие (Правая сторона) как средство обеспечения свободы. Так как, согласно идеям флатландии, ничего внутреннего не существует - и поскольку моральные нормы представляют собой внутренние реалии, - то, не устояв перед современной флатландией, либерализм отрекся от своего основного морального открытия (мироцентрической свободы - позиции, с которой возможно справедливое отношение ко всем, но позиции, к которой всех следует призывать расти).
Прискорбно, возможно неизбежно, либерализм отрекся от своей моральной позиции и удовлетворился требованием одной лишь внешней, материальной, экономической свободы, не понимая, что без внутренней свободы (существующей, как понимал Кант, только в постконвенциональном осознании), внешняя свобода по большей части бессмысленна. Развитие Левой стороны было прекращено, осталось развитие Правой стороны. А что касается внутренних реалий, то, поскольку таковых не существует, ни одни из них не могут быть лучше других, а потому нет ничего плохого во вседозволенности, в крайнем разнообразии, в крайней поликультурности - всех следствиях естественной добродетели, которую требование развития только портит.
И так получилось, что либерализм, представляющий собой более высокий уровень коллективного развития, оказался в плену первой великой патологии современности - флатландии. Таким образом, либерализм флатландии был болезненным вариантом более высокого уровня коллективной эволюции.
Это полностью отдавало внутренние сферы - религии, ценностей, смысла, требований внутреннего роста в направлении добродетели - на откуп консерваторам, чьи ценности, связанные с мифической-аграрной эпохой, не поддавались коллапсу модернизма. Единственная проблема состояла в том, что это были главным образом мифические-аграрные ценности: религия была (и остается) мифологической, рост в направлении добродетели доходит только до конвенциональных/социоцентрических стадий (и активно борется с мироцентрическими, постконвенциональными модусами), ценности являются последовательно аграрными (аристократическими, патриархальными, милитаристскими, нередко этноцентрическими, зачастую библейско-фундаменталистскими). Эти ценности по большей части были вполне здоровыми и разумными в мифическую-аграрную эпоху: они были лучшим, к чему человек мог стремиться в условиях того времени.
Таковы наши политические альтернативы в сегодняшнем мире: здоровый, более низкий уровень (консерватизм) или больной, более высокий уровень (либерализм).
Поэтому единственным разумным курсом, на мой взгляд, является обновленное постлиберальное осознание. Оно должно соединять в себе самое лучшее из консервативных представлений, в том числе необходимость роста в направлении добродетели, важность холархических взаимоотношений и, следовательно, смысла (самости, семьи, общества, нации, мира, Духа), акцент на равных возможностях вместо бессмысленного равенства. Но все эти консервативные ценности необходимо поднять до уровня современного, постконвенционального, мироцентрического осознания.
Это также означает, что сам либерализм должен отказаться от любых пережитков возврата к "естественной добродетели" и снова стать прогрессивным, эволюционным. Ирония здесь состоит в том, что снисходительный либерализм (и крайний постмодернизм) в действительности является глубоко реакционным, поскольку не принимает трудное требование роста в направлении постконвенциональной добродетели. Подлинное разнообразие и поликультурность можно защищать только с постконвенциональной, мироцентрической позиции, и, если либерализм не может способствовать росту к этой позиции, он подрывает свою собственную программу. Идиотское сострадание, которое защищает либерализм, убивает сам либерализм.
Короче говоря, либерализм должен стать подлинно прогрессивным не только с внешней, экономической точки зрения флатландии, но и в плане внутреннего роста сознания от социоцентрического к мироцентрическому, от доконвенционального к конвенциональному и постконвенциональному (чтобы там открыться постпостконвенциональному). Не в качестве программы, поддерживаемой государством (государство не должно ни поощрять, ни поддерживать отдельный вариант правильной жизни), но в форме атмосферы содействия - в своих теоретических сочинениях, в примерах своих лидеров, в представлениях, к которым он всех нас призывает, в сердце, уме и душе.
В своем теперешнем виде либерализм с его сохраняющейся на заднем плане верой в естественную добродетель и выдвигаемой на передний план верой в крайнее разнообразие попросту способствует атмосфере регрессии - во всем, от политики самобытности до возрождения этноцентризма и эгоцентрической вседозволенности. Я не предлагаю, чтобы либералы законодательно ограничивали все это (люди вольны делать все, что им хочется, если это не наносит вред другим); я предлагаю, чтобы они просто перестали это оправдывать явно ложным понятием естественной добродетели и крайне внутренне противоречивой теорией эгалитаризма (которая утверждает, что сам эгалитаризм лучше, чем его альтернативы, хотя, по определению, предполагает равенство всего). Эти два столпа либерализма несомненно ложны и безусловно несостоятельны, и от них как минимум следует мирно отказаться, чтобы либерализм мог приступить к постлиберальной задаче поиска способов поощрения атмосферы роста в направлении добродетели.