- Клянусь, он этого не заслуживает, ну да так и быть: за его здоровье!
И он выпил.
- Эх, как подумаю, - продолжал он, - что у него этого вина в погребах больше десяти тысяч бутылок, да каждая из них в десять раз лучше этой!.. А вот никогда он не сказал лакею: "Такой-то, возьми корзину с вином да отнеси ее моему другу Гамену". Как же! Ему больше нравилось поить им своих гвардейцев, швейцарцев и солдат Фландрского полка - что ж, в этом он преуспел!
- Чего же вы хотите! - сказал незнакомец, маленькими глотками опустошая свой стакан. - Короли тоже бывают неблагодарными! Тсс! Мы не одни!
В кабачок вошли два простолюдина и рыночная торговка; они сели за столик напротив того, за которым незнакомец и Гамен допивали вторую бутылку вина.
Слесарь скосил на них глаза и начал пристально их разглядывать, что заставило незнакомца усмехнуться.
Новые действующие лица в самом деле заслуживали некоторого внимания.
Первый из мужчин как будто состоял из одного туловища, второй - из одних ног. Что до женщины, то и вовсе непонятно было, что это такое.
Человек, состоявший из одного туловища, был похож на карлика: он имел едва ли пять футов росту, да еще казался дюйма на два ниже из-за того, что ноги у него были сведены в коленях, даже когда он расставлял их в стороны. Его лицо не скрашивало, а, напротив, усугубляло этот недостаток; немытые сальные волосы прилипли ко вдавленному лбу; едва заметные брови росли какими-то случайными клочками; глаза ничего не выражали, они словно остекленели и были тусклыми, как у жабы, только в минуты раздражения в них загорался на мгновение огонек, как в неподвижном зрачке разъяренной гадюки; нос у него был приплюснут и свернут на сторону, что лишь подчеркивало выступавшие скулы; ну и, наконец, дополнял этот отвратительный облик кривой рот: желтоватые губы едва прикрывали редкие расшатанные почерневшие зубы.
На первый взгляд могло показаться, что в жилах его течет не кровь, а желчь.
Второй человек был полной противоположностью первого: у того ноги были короткие и кривые, а этот напоминал цаплю, взобравшуюся на ходули. Его сходство с этой птицей было тем бо́льшим, что он был горбун и голова его совершенно ушла в плечи; только два налитых кровью глаза да длинный заостренный нос, похожий на клюв, напоминали о том, что у этого человека есть голова. Глядя на него, можно было подумать, что его шея, как у цапли, способна вытянуться будто пружина и он готов будет выклевать глаз тому, кого избрал своей жертвой. Однако на самом деле необычайной эластичностью обладала не его шея, а руки: ему стоило лишь протянуть руку под стол, за которым он сидел, чтобы, не сгибаясь, тут же подхватить платок, оброненный им после того, как он вытер лоб, мокрый от пота и от дождя.
Третий или третья, как будет угодно читателям, был подозрительной личностью, в которой легко было угадать вид, но не пол. Это создание - то ли мужчина, то ли женщина - лет тридцати - тридцати четырех, в элегантном костюме торговки рыбой, было украшено золотыми цепочками и серьгами, чепчиком и кружевным платочком; черты его лица, насколько можно было различить их под толстым слоем белил и румян, да сверх того невероятным количеством разнообразной формы мушек, налепленных поверх румян, были несколько расплывчаты, как у представителей вырождающихся племен. Однажды увидев это существо, однажды испытав сомнения, о которых мы только что писали, хотелось услышать и его голос, чтобы определить, мужчина перед вами или женщина. Но - увы! - голос, напоминавший сопрано, оставлял наблюдателя в прежнем сомнении, зародившемся при первом взгляде на это создание: слух не помогал зрению.
Чулки и башмаки обоих мужчин, как и туфли женщины, свидетельствовали о том, что их владельцы долгое время таскались по улицам.
- Странно! - заметил Гамен. - Мне кажется, я где-то видел эту женщину.
- Очень может быть; однако, с той минуты как эти три человека вместе, дорогой господин Гамен, - отозвался незнакомец, взявшись за ружье и надвинув колпак на ухо, - у них появилось общее дело, а раз так, надобно вместе их и оставить.
- Так вы их знаете? - спросил Гамен.
- Да, в лицо знаю, - ответил незнакомец. - А вы?
- Могу поручиться, что женщину я где-то видел.
- Верно, при дворе? - предположил незнакомец.
- Еще чего - торговку!
- С некоторых пор их там много бывает…
- Если вы их знаете, скажите, как зовут мужчин. Наверняка это помогло бы мне вспомнить имя женщины.
- Назвать вам мужчин?
- Да.
- С какого начать?
- С кривоногого.
- Жан Поль Марат.
- Так!
- Что дальше?
- А горбун?
- Проспер Верьер.
- Так-так…
- Ну что, вспомнили имя торговки?
- Нет, черт возьми.
- А вы постарайтесь!
- Не могу угадать.
- Кто же эта торговка?
- Погодите-ка… нет! Да… Нет…
- Ну же!
- Это невозможно!
- Да, на первый взгляд это невероятно.
- Это?..
- Ну, я вижу, вы так никогда его и не назовете; придется мне самому это сделать: эта торговка - герцог д’Эгильон.
Услышав это имя, торговка вздрогнула и обернулась, так же как и оба ее спутника.
Все трое хотели было подняться, словно при виде старшего.
Но незнакомец приложил палец к губам и прошел мимо.
Гамен последовал за ним, думая, что это сон.
В дверях он столкнулся с каким-то человеком, который убегал от толпы, преследовавшей его с криками:
- Парикмахер королевы! Парикмахер королевы!
Среди преследователей были двое размахивавших пиками, на которые было насажено по окровавленной голове.
Это были головы несчастных гвардейцев Варикура и Дезюта, отделенные от тела натурщиком по прозвищу Длинный Никола и насаженные на пики.
Как мы уже сказали, эти головы несли в толпе, преследовавшей несчастного парикмахера; спасаясь, он налетел в дверях кабачка на Гамена.
- Э, да это же господин Леонар! - воскликнул тот.
- Тише, не произносите мое имя! - закричал парикмахер, скрываясь в кабачке.
- Что им от него нужно? - спросил слесарь у незнакомца.
- Кто знает? - отвечал тот. - Может, они хотят заставить его завить волосы этим бедным парням. Во времена революции кое-кому приходят иногда в голову очень странные мысли!
Смешавшись с толпой, он оставил Гамена, вытянув из него, по всей видимости, все, что считал нужным, и не препятствуя ему более возвратиться, как тот и собирался, в версальскую мастерскую.
III
КАЛИОСТРО
Смешаться с толпой незнакомцу было тем легче, что она была весьма многочисленна.
Это и был авангард кортежа короля, королевы и дофина.
Как и говорил король, они двинулись из Версаля около часу пополудни.
Королева, дофин, дочь короля, граф Прованский, мадам Елизавета и Андре ехали в королевской карете.
Члены Национального собрания заявили, что не расстанутся с королем, и получили сто экипажей.
Граф де Шарни и Бийо остались в Версале, чтобы отдать последний долг барону Жоржу де Шарни, погибшему, о чем мы уже рассказывали, в ужасную ночь с 5 на 6 октября, а также для того, чтобы помешать надругаться над его телом, как это произошло с трупами телохранителей Варикура и Дезюта.
Авангард, о котором мы упомянули, отправился из Версаля за два часа до отъезда короля и теперь, опережая его примерно на четверть часа, сплотился, если можно так выразиться, вокруг поднятых на пики и служивших ему знаменем голов телохранителей.
Стоило этим двум головам остановиться около кабачка у Севрского моста, как вслед за ними и даже в одно время с ними остановился весь авангард.
Авангард этот состоял из нищих полупьяных оборванцев; это была пена, всплывающая на поверхность во время любого разлива, будь то наводнение или поток лавы.
Вдруг в толпе произошел переполох; вдали показались штыки солдат национальной гвардии и Лафайет на белом коне впереди королевской кареты.
Лафайет очень любил народные сборища, ведь именно среди боготворившего его парижского люда он чувствовал себя настоящим властителем.
Однако он не любил черни.
В Париже, как в Риме, были свой plebs и своя plebecula.
Особенно не нравилось ему, когда чернь сама творила суд и расправу. Мы видели, что он сделал все от него зависевшее, спасая Флесселя, Фуллона и Бертье де Совиньи.
Вот почему авангард спешно двинулся вперед: толпа хотела спрятать свой трофей и в то же время сохранить эту кровавую добычу, свидетельствующую о ее победе.
Однако "знаменосцы", по-видимому, получили поддержку триумвирата, встреченного ими, на свое счастье, в кабачке, и потому сумели избежать Лафайета; они отказались идти вместе со своими товарищами вперед и решили, что раз его величество король выразил желание не разлучаться со своими верными телохранителями, то они подождут его величество и пойдут вслед за ним.
А авангард, собравшись с силами, двинулся в путь.
Толпа, растянувшаяся по дороге из Версаля в Париж, похожая на вышедшую из берегов сточную канаву, которая после сильного дождя захлестывает мутными волнами обитателей дворца, попавшегося ей на пути и разрушенного ее неистовством, - толпа эта по обеим сторонам дороги создавала нечто вроде водоворота из жителей близлежащих деревень, торопившихся поглазеть на то, что происходило. Некоторые из этих любопытных - правда, немногие - смешались с толпой, чтобы, крича и вопя вместе с нею, последовать за королевской каретой, однако большинство оставалось молча и неподвижно стоять по обочинам дороги.
Можем ли мы сказать, что эти люди сочувствовали королю и королеве? Нет, потому что, за исключением аристократии, весь остальной народ (даже буржуазия) в большей или меньшей степени терпел жесточайший голод, охвативший всю страну. Они не поносили ни короля, ни королеву, ни дофина: они хранили молчание. А молчаливая толпа - это, пожалуй, пострашнее, чем толпа, выкрикивающая оскорбления.
Зато доносились громкие приветствия: "Да здравствует Лафайет!" - и тот время от времени обнажал левой рукой голову и приветственно взмахивал правой рукой, сжимая в ней шпагу; "Да здравствует Мирабо!" - и тот выглядывал из кареты, где, будучи шестым пассажиром, был очень стеснен и теперь, пользуясь случаем, вдыхал воздух полной грудью.
Таким образом, встреченный молчанием, несчастный Людовик XVI слышал, как у него на глазах аплодировали популярности, для него навсегда потерянной, и гениальности, недостававшей ему всю его жизнь.
Жильбер, так же как во время предыдущей поездки короля в Париж, держался неподалеку; смешавшись с толпой, он шел рядом с правой дверцей кареты, то есть с той стороны, где сидела королева.
Мария Антуанетта никогда не могла понять его своеобразного стоицизма, которому заимствованная у американцев прямота придавала еще большую резкость. Она с удивлением взирала на этого человека: не испытывая ни любви, ни преданности к своим монархам, он лишь исполнял по отношению к ним то, что называл своим долгом, однако готов был сделать ради них все, что делалось другими из любви и преданности.
И даже более - он был готов отдать ради них свою жизнь, а далеко не все любящие и преданные на это способны.
По обе стороны королевской кареты шла череда пеших, захвативших себе место в этой цепочке: кто из любопытства, кто с готовностью в случае необходимости прийти августейшим путешественникам на помощь, а кое-кто (их было очень немного) с дурными намерениями; помимо этого, по обочинам дороги, шлепая по грязи глубиной дюймов в шесть, шагали рыночные торговки и грузчики; время от времени казалось, что людские волны, пестревшие цветами и лентами, огибали более плотную волну.
Этой волной оказывалась пушка или зарядный ящик, на которых громко пели и во все горло кричали женщины.
Пели они нашу старинную народную песню:
У Булочницы есть деньжата,
Что ничего не стоят ей.
А то, о чем они судачили, было выражением их надежды: "Теперь у нас будет хлеба вдоволь, ведь мы везем в Париж Булочника, Булочницу и Пекаренка".
Королева, казалось, слушала, ничего не понимая. Меж колен она держала юного дофина; он, стоя, испуганно глядел на толпу, как только и могут смотреть на нее королевские дети во время революций, что и происходило на наших глазах с королем Римским, герцогом Бордоским и графом Парижским.
Следует, однако, признать, что в наше время толпа более надменна и более великодушна, чем та, о которой мы рассказываем, ибо она чувствует свою силу и понимает, что может, если захочет, и помиловать.
Король следил за происходящим безразличным и тяжелым взглядом. Ночью он почти не сомкнул глаз и плохо ел за завтраком; он не успел расчесать и напудрить волосы, его щеки покрылись щетиной, на нем было мятое белье - все это представляло его в весьма невыгодном свете. Увы, бедный король был не из тех, кто может в минуты испытаний проявить характер: перед трудностями он обыкновенно склонял голову. Он поднял ее лишь однажды, на эшафоте, перед тем как потерять навсегда.
Мадам Елизавета была воплощением нежности и смирения, ангелом, посланным Богом на помощь этим двум обреченным: на ее долю выпало утешать короля в Тампле в отсутствие королевы, она же утешала королеву в Консьержери после казни короля.
Двуличный граф Прованский поглядывал исподлобья; он отлично понимал, что, по крайней мере, в данную минуту ему ничто не грозит; сейчас из всех членов королевской семьи он пользовался наибольшей популярностью. Почему? Кто знает?.. Возможно, потому, что он остался во Франции, в то время как его брат граф д’Артуа покинул родину.
Если бы король умел читать в душе графа Прованского, то неизвестно, был ли бы он по-прежнему признателен ему за то, что называл его преданностью.
Андре словно окаменела; она спала не больше королевы, а позавтракала ничуть не лучше короля, однако могло показаться, что для этой исключительной натуры жизненные невзгоды не имели никакого значения. У нее не было времени ни на то, чтобы поправить прическу, ни на то, чтобы переодеться, однако ни один волосок не выбивался из ее прически, ни единой складки не прибавилось на платье. Она напоминала статую, которую словно обтекали, оттеняя ее неподвижность и белизну, людские волны, а она не замечала их; было очевидно, что ум или сердце этой женщины занимала единственная всепоглощающая мечта, и она стремилась к ней всей душой, как магнитная стрелка стремится к Полярной звезде. Среди живых людей она напоминала тень, и только ее взгляд свидетельствовал о том, что это живой человек: в глазах ее против воли появлялся огонек всякий раз, как она встречалась взглядом с Жильбером.
Не доезжая примерно ста шагов до кабачка, о котором мы уже рассказывали, кортеж остановился; крики стоявших вдоль дороги зевак стали раздаваться еще громче.
Королева выглянула из окна, и это ее движение, похожее на поклон, вызвало в толпе долгий ропот.
- Господин Жильбер! - позвала она.
Жильбер подошел ближе к дверце. Он с самого начала пути из Версаля нес шляпу в руках, и потому ему не пришлось в знак почтительности обнажить голову.
- Государыня?
Это единственное слово и интонация, с которой оно было произнесено, ясно указывали на готовность Жильбера исполнить любые приказания королевы.
- Господин Жильбер! - повторила она. - Что поет, что говорит, что кричит ваш народ?
Судя по форме, фраза эта была приготовлена заранее: королева, видимо, уже давно ее вынашивала, прежде чем бросить, как плевок, в лицо толпе.
Жильбер вздохнул с таким видом, будто хотел сказать: "Она все та же!"
Затем он произнес вслух, печально поглядывая на королеву:
- Увы, ваше величество, народ, который вы называете моим, был когда-то и вашим; не прошло и двадцати лет с тех пор, как господин де Бриссак, галантный придворный - напрасно я стал бы сейчас искать здесь его, - показывал вам с балкона городской ратуши на этот же народ, выкрикивавший тогда "Да здравствует дофина!", и говорил вам: "Ваше высочество! Вот двести тысяч человек, влюбленных в вас!"
Королева закусила губы; этого человека невозможно было обвинить в недостаточной находчивости или заподозрить в непочтительности.
- Вы правы, - согласилась она, - однако это свидетельствует лишь о том, что люди изменчивы.
На сей раз Жильбер только поклонился, не проронив ни звука.
- Я задала вам вопрос, господин Жильбер, - заметила королева с той настойчивостью, какую она проявляла во всем, даже в том, что ей самой было неприятно.
- Да, ваше величество, - сказал Жильбер, - и, коль скоро вы настаиваете, я отвечу. Народ поет:
У Булочницы есть деньжата,
Что ничего не стоят ей.
Знаете ли вы, кого в народе зовут Булочницей?
- Да, сударь, я знаю, что меня удостаивают этой чести; мне не привыкать к подобным прозвищам: раньше меня называли госпожой Дефицит. Есть ли какая-нибудь аналогия между первым и вторым?
- Да, ваше величество, чтобы в этом убедиться, достаточно вдуматься в две начальные строчки, что я сейчас вам привел:
У Булочницы есть деньжата,
Что ничего не стоят ей.
Королева повторила:
- "Деньжата, что ничего не стоят ей…" Не понимаю, сударь…
Жильбер молчал.
- Вы что, не слышали? - нетерпеливо спросила королева. - Я не понимаю!
- Ваше величество продолжает настаивать на разъяснении?
- Разумеется.
- Это означает, ваше величество, что у вас были весьма услужливые министры, в особенности министры финансов, например господин де Калонн; народу известно, что вашему величеству стоило лишь попросить, и вам давали деньги, а так как, будучи королевой, большого труда не стоит попросить, принимая во внимание, что такая просьба равносильна приказанию, то народ и поет:
У Булочницы есть деньжата,
Что ничего не стоят ей, -
иными словами, они стоят ей лишь одного усилия: произнести просьбу.
Королева судорожно сжала белую руку, лежавшую на обитой красным бархатом дверце.
- Ну хорошо, - проговорила она, - о чем они поют, мы выяснили. Теперь, господин Жильбер, раз вы так хорошо умеете объяснять мысль народа, перейдем, если не возражаете, к тому, о чем он говорит.
- Он говорит: "Теперь у нас будет хлеба вдоволь, потому что мы везем в Париж Булочника, Булочницу и юного Пекаренка".
- Вы объясните мне эту вторую дерзость так же, как и первую, не правда ли? Я на это очень рассчитываю.