Это был весьма ловкий и тонкий ход по отношению к сиделке. Она недурно вздремнула с двенадцати часов ночи до шести утра, и утверждать, что она не сомкнула глаз, значило приобрести в ее лице друга и даже возможную сообщницу.
- Ладно, - согласился папаша Бийо. - Раз Катрин тебя зовет, ступай к ней. Может, и мы с матерью дождемся такого времени, когда она нас позовет.
Питу инстинктивно чувствовал приближение бури. Подобно пастуху, он был готов встретить непогоду, если она застанет его в поле, но если удастся, был не прочь спрятаться от нее в укрытии.
Для Питу таким укрытием был Арамон.
В Арамоне он был королем. Да что там королем!.. Более чем королем: он командовал национальной гвардией! В Арамоне он был Лафайетом!
И у него были обязанности, призывавшие его в Арамон.
Питу дал себе слово немедленно вернуться в Арамон, как только он сделает все необходимое для Катрин.
Приняв такое решение, он с устного позволения г-на Бийо и молчаливого - г-жи Бийо вошел в комнату больной.
Катрин ожидала его с нетерпением; судя по лихорадочному блеску ее глаз и яркому румянцу, можно было подумать, что у нее, как и предупреждала г-жа Клеман, лихорадка.
Едва Питу притворил за собой дверь, как Катрин, узнав его походку (что было нетрудно, ведь она ожидала его прихода уже около полутора часов), торопливо повернула в его сторону голову и протянула ему обе руки.
- А-а, вот и ты, Питу! - сказала она ему. - Как ты долго!..
- Это не моя вина, мадемуазель, - заметил Питу. - Меня задержал ваш отец.
- Отец?
- Да… Верно, он о чем-то догадывается. Да и я сам не стал торопиться, - со вздохом прибавил Питу, - я знал: у вас есть то, о чем вы мечтали.
- Да, Питу… да, - опустив глаза, призналась девушка, - да… спасибо.
Потом еще тише она проговорила:
- Какой ты хороший, Питу! Я тебя очень люблю!
- Вы так добры, мадемуазель Катрин, - произнес готовый расплакаться Питу, чувствуя, что ее дружеское расположение к нему - лишь отзвук ее любви к другому; как бы скромен ни был славный малый, он чувствовал в глубине души унижение, оттого что был лишь бледным отражением Шарни.
Он поторопился прибавить:
- Я вас побеспокоил, мадемуазель Катрин, так как мне сказали, что вы хотите что-то узнать…
Катрин прижала руку к груди: она искала письмо Изидора, чтобы собраться с мужеством и задать Питу мучивший ее вопрос.
- Питу! Ты такой ученый… Ты можешь мне сказать, что такое Сардиния? - сделав над собой усилие, спросила она.
Питу призвал на помощь свои географические познания:
- Погодите, погодите-ка, мадемуазель… Я должен это знать. Среди многочисленных предметов, которым брался учить нас аббат Фортье, была и география. Сейчас, сейчас… Сардиния… Сейчас вспомню… Ах, мне бы первое слово вспомнить, я бы вам сразу все рассказал!
- Вспомни, Питу… Ну вспомни, - просила Катрин, умоляюще сложив руки.
- Черт подери! - не удержался Питу. - Это самое я и пытаюсь сделать! Сардиния… Сардиния… A-а, вспомнил!
Катрин облегченно вздохнула.
- Сардиния, - начал Питу, - Sardinia римлян, это один из трех больших островов в Средиземном море; он находится южнее Корсики, их разделяет пролив Бонифачо; он входит в состав Сардинского государства, которому дала название, его еще называют Сардинским королевством. Это остров протяженностью в шестьдесят льё с севера на юг и шестнадцать - с востока на запад. Население Сардинии составляют пятьдесят четыре тысячи человек; главный город - Кальяри… Вот что такое Сардиния, мадемуазель Катрин.
- Ах, Боже мой! Какое же это, наверное, счастье - так много знать, господин Питу!
- Просто у меня хорошая память, - объяснил Питу (пусть была оскорблена его любовь, зато его самолюбие было удовлетворено).
- А теперь, - осмелев, продолжала Катрин, - после того, что вы рассказали мне о Сардинии, не скажете ли вы, что такое Турин?..
- Турин?.. - повторил Питу. - Разумеется, мадемуазель, с удовольствием… если, конечно, вспомню.
- Постарайтесь вспомнить: это самое важное, господин Питу.
- Ах, вот как? Ну, если это самое важное, - заметил Питу, - придется постараться… Но если мне не удастся вспомнить, я разузнаю…
- Я… я… Я бы хотела знать теперь же… - продолжала настаивать Катрин. - Попытайтесь вспомнить, дорогой Питу, ну, пожалуйста!
Катрин вложила в свою просьбу столько нежности, что Питу охватила дрожь.
- Да, мадемуазель, я стараюсь… - прошептал он, - я стараюсь изо всех сил…
Катрин не сводила с него глаз.
Питу запрокинул голову, словно искал ответа на потолке.
- Турин… - проговорил он. - Турин… Ну, мадемуазель, это потруднее, чем Сардиния… Сардиния - это большой остров в Средиземном море, а в Средиземном море - всего три больших острова: Сардиния, принадлежащая королю Пьемонта; Корсика, принадлежащая французскому королю, и Сицилия, принадлежащая неаполитанскому королю. А Турин - это же всего-навсего столица…
- Что ты сказал о Сардинии, дорогой Питу?
- Я сказал, что она принадлежит пьемонтскому королю; думаю, я не ошибаюсь, мадемуазель.
- Все так, именно так, дорогой Питу: Изидор сообщает в письме, что отправляется в Турин, в Пьемонт…
- A-а, теперь понимаю… - промолвил Питу. - Так-так! Король послал господина Изидора в Турин, и вы меня спрашиваете, чтобы знать, куда едет господин Изидор…
- Зачем же еще я стала бы тебя спрашивать, если не ради него? - удивилась девушка. - Какое мне дело до Сардинии, Пьемонта, Турина?.. Пока его там не было, я не знала, что это за остров и что это за столица, и меня это нисколько не интересовало. Но ведь он уехал в Турин!.. Понимаешь ли, дорогой Питу? Вот я и хочу знать, что такое Турин…
Питу тяжко вздохнул, покачал головой, но от этого его желание помочь Катрин ничуть не уменьшилось.
- Турин… - пробормотал он, - погодите… столица Пьемонта… Турин… Турин… Вспомнил! - Турин - Bodincemagus, Taurasia, Colonia Julia, Augusta Taurinorum, как его называют древние авторы; в наши дни - это столица Пьемонта и Сардинского государства, расположенная на слиянии рек По и Доры; один из красивейших городов Европы. Население сто двадцать пять тысяч человек; резиденция короля Карла Эммануила… вот что такое Турин, мадемуазель.
- А как далеко от Турина до Пислё, господин Питу? Вы же все знаете, значит, и это тоже должны знать…
- Еще бы! - воскликнул Питу. - Я, конечно же, скажу вам, на каком расстоянии находится Турин от Парижа, а вот от Пислё - это уже сложнее…
- Ну, скажите сначала, как далеко Турин от Парижа, а потом, Питу, мы прибавим восемнадцать льё, разделяющие Париж и Пислё.
- Ах, черт побери, это верно, - согласился Питу.
И он продолжал:
- Расстояние от Парижа - двести шесть льё, от Рима - сто сорок, от Константинополя…
- Меня интересует только Париж, дорогой Питу. Двести шесть льё… и еще восемнадцать… итого - двести двадцать четыре. Значит, он в двухстах двадцати четырех льё отсюда… Еще третьего дня он был здесь, в трех четвертях льё от меня… совсем рядом… а сегодня… сегодня, - продолжала Катрин, заливаясь слезами и ломая руки, - сегодня он от меня в двухстах двадцати четырех льё…
- Нет еще, - робко возразил Питу, - он уехал всего два дня тому назад… он едва ли проделал половину пути…
- Где же он?
- Этого я не знаю, - отвечал Питу. - Аббат Фортье объяснял нам, что такое королевства и их столицы, но ничего не говорил о соединяющих их дорогах.
- Значит, это все, что тебе известно, дорогой Питу?
- Ну да, Бог мой! - вскричал географ, чувствуя себя униженным, оттого что так быстро исчерпал свои познания. - Если не считать того, что Турин - логово аристократов!
- Что это значит?
- Это значит, мадемуазель, что в Турине собрались все принцы, все принцессы, все эмигранты: его высочество граф д’Артуа, его высочество принц де Конде, госпожа де Полиньяк - одним словом, шайка разбойников, злоумышляющих против народа; надо надеяться, что всем им когда-нибудь отрубят головы при помощи гениальной машины, которую сейчас изобретает господин Гильотен.
- Ой, господин Питу!..
- Что, мадемуазель?
- Вы опять становитесь жестоким, как после вашего первого возвращения из Парижа.
- Жестоким?.. Я? - переспросил Питу. - Да, верно… Да, да, да!.. Господин Изидор - один из этих аристократов! И вы за него боитесь…
И со вздохом, не менее тяжким, чем те, о коих мы уже много раз сообщали, он продолжал:
- Не будем об этом больше говорить… Давайте поговорим о вас, мадемуазель Катрин, а также о том, чем еще я могу быть вам полезен.
- Милый Питу, - отвечала Катрин, - письмо, которое я получила сегодня утром, будет, вероятно, не единственным…
- И вы хотите, чтобы я сходил за другими?..
- Питу… раз уж ты был так добр…
- … то не действовать ли мне и дальше таким же образом?
- Да…
- С удовольствием!
- Ты же понимаешь, что, пока за мной следит отец, я не смогу выйти в город…
- Должен вам сказать, что за мной папаша Бийо тоже поглядывает: я понял это по его глазам.
- Да, Питу; но он же не может выслеживать вас до самого Арамона, а мы условимся о каком-нибудь местечке, где вы будете оставлять письма.
- Прекрасно! - сказал Питу. - Можно, например, прятать их в дупле большой ивы недалеко от того места, где я вас нашел без чувств.
- Вот именно, - подхватила Катрин. - Это недалеко от фермы, и в то же время это место не видно из окон. Так договорились: вы будете оставлять их там?..
- Да, мадемуазель Катрин.
- Только постарайтесь, чтобы вас никто не видел!
- Спросите у лесников из Лонпре, Тайфонтена и Монтегю, видели ли они меня хоть раз, а ведь я увел у них из-под носа не одну дюжину зайцев!.. А вот как вы, мадемуазель Катрин, собираетесь ходить за этими самыми письмами?
- Я?.. - переспросила она. - Я постараюсь поскорее поправиться! - уверенно закончила Катрин.
Питу издал еще один вздох, тяжелее всех предыдущих.
В эту минуту дверь распахнулась и на пороге появился доктор Реналь.
XXIII
ПИТУ-ИНТЕНДАНТ
Появление доктора Реналя было весьма кстати для Питу.
Доктор подошел к больной, сразу отметив про себя, как она изменилась всего за сутки.
Катрин улыбнулась доктору и протянула ему руку.
- Ах, дорогая Катрин! Если бы мне не доставляло удовольствия прикосновение к вашей прелестной ручке, - сказал он, - я даже не стал бы щупать пульс. Могу поспорить, что у нас будет не более семидесяти пяти ударов в минуту.
- Мне действительно гораздо лучше, доктор: вашим предписаниям я обязана настоящим чудом!
- Моим предписаниям… Хм-хм! Я не прочь, как вы понимаете, дитя мое, приписать себе успех вашего выздоровления. Однако, как бы ни был я тщеславен, я не могу не отдать должное и моему ученику Питу.
Подняв глаза к небу, он продолжал:
- О природа, природа! Всемогущая Церера, таинственная Исида, сколько тайн ты еще приберегаешь для того, кто сумеет изучить тебя!
Повернувшись к двери, он пригласил:
- Ну, входите же, суровый отец, встревоженная мать! Взгляните на нашу милую больную! Чтобы окончательно поправиться, ей нужны лишь ваша любовь и ваши ласки!
Отец и мать прибежали на зов доктора. Папаша Бийо так и не смог стереть с лица последние следы подозрительности, а мамаша Бийо сияла от радости.
Пока они входили в комнату, Питу, кивнув в ответ на многозначительный взгляд Катрин, направился к выходу.
Оставим Катрин - теперь, когда письмо Изидора покоится у нее на груди, ей не придется прикладывать ни лед к голове, ни горчицу к ногам. Итак, оставим Катрин в окружении заботливых родителей, пусть она поправляется, питаясь своими надеждами, а мы последуем за Питу, только что с удивительной простотой исполнившим одну из самых трудных христианских заповедей: самоотречение и любовь к ближнему.
Мы погрешили бы против истины, утверждая, что славный малый покидал Катрин в веселом расположении духа. Мы можем лишь утверждать, что он оставил ее с чувством исполненного долга. Хотя он сам не сознавал величия своего поступка, внутренний голос, живущий в каждом из нас, радостно твердил ему, что это было доброе и святое дело, если и не с точки зрения морали - несомненно осуждавшей связь Катрин с виконтом де Шарни, то есть простой крестьянки со знатным вельможей, - то с точки зрения человечности.
В те времена, о каких мы рассказываем, слово "человечность" было в большом ходу. Питу, не раз его употреблявший, сам не понимая смысла этого слова, только что претворил его в жизнь, не зная, что сделал это.
Он совершил то, что ему следовало бы предпринять из хитрости, если бы он этого не сделал по доброте души.
Из соперника г-на де Шарни - а это было для Питу совершенно невыносимо, - он превратился в наперсника Катрин.
Да и Катрин, вместо того чтобы помыкать им, грубо с ним обойтись, выставить за дверь, как это было после первого его путешествия в Париж, теперь была с ним ласкова, нежна и называла на "ты".
Став наперсником Катрин, он добился того, о чем не мог и мечтать, пока был соперником Шарни, не говоря уже о том, чего он мог добиться в будущем, по мере того как грядущие события делали бы его все более необходимым для очаровательной крестьянки, ибо только ему она могла доверить самые сокровенные свои мысли.
Чтобы обеспечить себе на будущее эту нежную дружбу, Питу прежде всего отнес г-же Коломбе неразборчиво написанную Катрин доверенность, данную ему, Питу, на получение всех приходящих на ее имя писем.
К этой письменной доверенности Питу прибавил еще устное обещание Катрин выдать работникам фермы Пислё к празднику святого Мартина угощение, состоящее из пряников и леденцов.
За доверенность и обещание, ограждавшие и совесть и интересы тетушки Коломбы, та согласилась каждое утро забирать с почты и передавать Питу письма для Катрин.
Все уладив, Питу отправился в деревню, потому что в городе, как высокопарно именовали Виллер-Котре его жители, делать ему больше было нечего.
Возвращение Питу в Арамон было целым событием. Его поспешный отъезд в столицу вызвал немало толков: ведь после того, что случилось, когда присланный из Парижа адъютант Лафайета доставил приказ о захвате склада оружия у аббата Фортье, у арамонцев не осталось сомнений в политической значимости Питу. Одни говорили, что его вызвал в Париж доктор Жильбер, другие полагали, что он был вызван генералом Лафайетом, третьи - справедливости ради следует заметить, что таких было меньше всего, - поговаривали, что его вызвал сам король!
Хотя Питу не знал о слухах, распространившихся в его отсутствие и еще более повысивших значение его персоны, он тем не менее возвратился в родную деревню с таким гордым видом, что все были просто восхищены тем, с каким достоинством он держится.
Чтобы оценить человека по заслугам, надо увидеть его на родной почве. Питу был школяром, которого мы видели во дворе аббата Фортье, потом - работником на ферме г-на Бийо, и вот теперь, уже взрослый, он стал настоящим гражданином и командующим национальной гвардией Арамона.
Не стоит также забывать, что помимо пяти или шести луидоров, принадлежавших лично ему, он, как помнит читатель, принес двадцать пять луидоров, отсчитанных щедрой рукой доктора Жильбера на обмундирование и вооружение национальной гвардии Арамона.
Не успел он вернуться домой, как к нему зашел барабанщик. Питу приказал ему объявить, что на следующий день, то есть в воскресенье, в полдень, на главной площади Арамона назначается официальный, с полной выкладкой, смотр гвардии.
С этой минуты ни у кого не осталось сомнений, что Питу собирается сделать арамонской национальной гвардии сообщение от имени правительства.
Многие заходили побеседовать с Питу, чтобы выведать раньше других какую-нибудь тайну. Однако едва разговор заходил о политике, как он замолкал.
Питу одинаково добросовестно относился и к общественным обязанностям, и к личным своим делам. Вечером он отправился расставить силки и навестить папашу Клуиса, что никак не помешало ему в семь часов утра быть у метра Дюлоруа, портного, перед тем забросив домой трех кроликов и одного зайца, а также справившись у тетушки Коломбы, есть ли письма для Катрин.
Писем не было, и Питу опечалился, представив себе, как огорчится бедная выздоравливающая.
Что касается посещения г-на Дюлоруа, то оно имело целью выяснить, не согласится ли он взять подряд на обмундирование для национальной гвардии Арамона и какую цену за это запросит.
Метр Дюлоруа задал принятые в подобных обстоятельствах вопросы о росте клиентов, на которые Питу отвечал, положив перед ним поименный список из тридцати трех человек: офицеров, унтер-офицеров и солдат, то есть весь личный состав национальной гвардии Арамона.
Так как все эти люди были метру Дюлоруа известны, он прикинул с пером и карандашом в руке размер и рост для каждого из них и объявил, что возьмется поставить тридцать три мундира и тридцать три пары кюлотов не меньше, чем за тридцать три луидора; кроме того, при такой цене Питу не приходится рассчитывать, что сукно будет совершенно новое.
Питу запротестовал: он слышал от самого г-на де Лафайета, что тот приказал одеть три миллиона человек, представлявших национальную гвардию Франции, из расчета двадцати пяти ливров на человека, что составляло семьдесят пять миллионов.
Метр Дюлоруа ответил, что, имея на руках такую сумму и сэкономив на мелочах, можно вывернуться, когда речь идет о большом заказе. Однако все, что может сделать он - и это его последнее слово, - так это одеть национальную гвардию Арамона на двадцать два франка за комплект, да и то, учитывая необходимые предварительные расходы, он может вести дело при оплате вперед.
Питу достал из кармана горсть золотых монет и заявил, что с этим задержки не будет, однако он ограничен в средствах, и потому, если метр Дюлоруа отказывается сшить тридцать три мундира и тридцать три пары кюлотов за двадцать пять луидоров, то Питу придется обратиться к метру Блиньи, собрату и сопернику метра Дюлоруа, кому он первоначально отдал предпочтение, учитывая его дружеские отношения с тетушкой Анжеликой.
Питу в самом деле был бы доволен, если бы тетушка Анжелика узнала окольным путем, что он, Питу, гребет золото лопатой; а портной, несомненно, в тот же вечер передаст ей то, что он видел: Питу богат, как покойный Крёз.
Угроза передать другому мастеру столь выгодный заказ произвела свое действие, и метр Дюлоруа принял условия Питу, потребовавшего, чтобы ему самому была сшита форма из нового сукна - для него не имело значения, будет ли это сукно толстое или тонкое: он скорее предпочитал толстое - и чтобы в придачу к ней были эполеты.
Это явилось предметом нового, не менее продолжительного и горячего спора, в котором Питу снова одержал победу, благодаря все той же страшной угрозе добиться от метра Блиньи того, в чем ему упорно отказывал метр Дюлоруа.
В конце концов метр Дюлоруа взялся поставить к следующей субботе тридцать один мундир и тридцать одну пару кюлотов для солдат, два мундира и две пары кюлотов для сержанта и лейтенанта, а также мундир и кюлоты для командующего, причем мундир - с эполетами.