Все эти прекрасные грезы были, увы, вскоре безжалостно растоптаны грядущими событиями…
II
Петроградский совет, по-видимому, недостаточно был посвящен в глубокие политические расчеты московского центра. Петроградская власть искренне считала, что единственная цель декретов об изъятии - это получение в свое распоряжение церковных ценностей. Поэтому вначале Петроградский совет в этом вопросе держался примирительной политики. Он находил нужным, не отступая, по существу, от декретов, стараться провести их в жизнь, по возможности, в форме, не вызывающей осложнений. Совет учитывал известное ему настроение масс. Опасаясь эксцессов, он, казалось, льстил себя надеждой отличиться мирным выполнением декретов и ради этого готов был пойти на некоторый компромисс.
Члены комиссии Помгола (помощи голодающим) при Петроградском совете начали "кампанию по изъятию" с неоднократных визитов в Правление Общества Православных Приходов. Придавая этому учреждению большое значение (весьма преувеличенное) в смысле влияния на верующие массы, члены Помгола стремились, сообща с Правлением, выработать такой порядок отдачи ценностей, который был бы наиболее приемлемым для этих масс. Со своей стороны, Правление, оказавшееся неожиданно для самого себя в роли посредника между населением и властью, проявило весьма большую уступчивость. Оно еще более чем члены Помгола, боялось стихийных беспорядков и кровавых осложнений. Смягчить, насколько удастся, формы изъятия, не затрагивать, по возможности, религиозных чувств населения - к этому сводились, в сущности, все пожелания Правления, и в этом отношении вначале оно встретило известный отклик в среде Помгола. Митрополит находился в курсе переговоров.
Наконец 5 марта 1922 г. митрополит получил официальное приглашение пожаловать на завтра в Помгол для участия в выработке порядка исполнения декретов о церковных ценностях. 6 марта митрополит явился в Смольный в сопровождении нескольких лиц (в числе коих находился бывший присяж. поверен. и юрисконсульт лавры - Иван Михайлович Ковшогов, впоследствии убитый вместе с митрополитом). Владыка представил комиссии Помгола собственноручно им написанное и подписанное заявление. В этой бумаге, изложенной в весьма корректном тоне, указывалось на то: а) что Церковь готова пожертвовать для спасения голодающих все свое достояние; б) что для успокоения верующих необходимо, однако, чтобы они сознавали жертвенный, добровольный характер этого акта; в) что для той же цели нужно, чтобы в контроле над расходованием церковных ценностей участвовали представители от верующих.
В конце своего заявления владыка указывал, что если, паче чаяния, изъятие будет носить насильственный характер, то он благословить на это свою паству не может.
Наоборот, по пастырскому своему долгу, он должен будет осудить всякое активное содействие к такому изъятию. При этом митрополит ссылается на тут же процитированные им каноны.
Митрополит встретил в Помголе, как это удостоверяется и в обвинительном акте, самый благожелательный прием. Выставленные им предложения даже не обсуждались детально, до такой степени они казались явно приемлемыми. Общее настроение было настолько светлым, что митрополит встал, благословил всех и со слезами сказал, что, если так, то он собственными руками снимет ризу с образа Казанской Богоматери и отдаст ее на голодающих братьев.
На другой и на третий день в разных газетах (в том числе московских "Известиях") появились сообщения о состоявшемся соглашении. Газетные заметки были составлены в тоне, благоприятном для митрополита и в целом для Петроградского духовенства, которое, дескать, обнаружило искреннее желание выполнить свой гражданский долг и т. д.
Но, увы, вся эта иллюзия соглашения рассеялась весьма быстро. Московский центр, по-видимому, остался недоволен Петроградским советом, не уразумевшим истинных целей похода "пролетариата" на церковные ценности. Перспектива изъятия по добровольному соглашению с духовенством, пожалуй, увеличила бы престиж последнего, что вовсе не улыбалось московским политикам. Не соглашение, а раскол, не примирение, а война. Таков был лозунг, о котором не догадался недальновидный Петроградский Помгол.
Надо думать, что Петроградскому совету было сделано соответствующее разъяснение или внушение, и, когда уполномоченные митрополита явились, как было условлено, через несколько дней в Помгол, чтобы поговорить о некоторых деталях соглашения, то они встретили уже другое настроение и даже других представителей Помгола. Посланцам Митрополита было весьма сухо объявлено, что ни о каких "пожертвованиях", ни о каком участии представителей верующих в контроле не может быть и речи. Церковные ценности будут изъяты в формальном порядке. Остается условиться лишь о дне и часе, когда духовенство должно будет сдать власти "принадлежащее государству" имущество. Представители митрополита заявили, что они не уполномочены на этой почве вести переговоры, и удалились.
Легко понять, как глубоко был потрясен митрополит докладом своих представителей. Было ясно, что все его планы и надежды рушились. Однако он не мог так легко расстаться с тем, что уже считал достигнутым. Он отправил в Помгол вторичное письменное заявление, в котором ссылался на состоявшееся уже соглашение и вновь перечислял свои предложения, настаивая на них и указывая, что вне этого порядка действий он не видит возможности не только способствовать умиротворению масс, но даже благословить верующих на какое-либо содействие изъятию.
На это заявление никакого ответа не последовало. Всякие переговоры были прекращены. Чувствовалось приближение какой-то грозы. Между тем, кое-где в Петрограде уже начались описи и изъятия - по преимуществу в небольших церквах. Особо острых столкновений, однако, не было. Вокруг церквей собирались, обыкновенно, толпы народа, они негодовали, роптали, кричали в адрес членов советских комиссий и "изменников" - священников - бранные слова. Изредка имели место оскорбления действием: наносили побои агентам милиции, бросали камнями в членов комиссии, но все-таки ничего особо серьезного не случилось. Самые "возмущения" не выходили за пределы обычных нарушений общественной тишины и порядка, которые в прежнее время были бы подсудны мировому суду. В данном случае власти тоже, по-видимому, не думали пока о муссировании этих событий. Составлялись протоколы, которые направлялись "по подсудности" в народные суды и этим ограничивалось.
Но в ближайшие дни предстояло изъятие ценностей из главнейших храмов. Многое заставляло думать, что тут не обойдется так благополучно. Власти готовили какие-то особые меры. Население глухо волновалось.
III
В эти же дни произошли события, оказавшие решительное и неожиданное влияние не только на изъятие ценностей и на судьбу митрополита, но и на положение всей Русской Церкви. События эти послужили тем зародышем, из которого в ближайшие недели выросла так называемая "живая церковь".
В те дни никто еще не предвидел возникновения раскола среди духовенства. Наблюдались, конечно, разногласия, чувствовалось, что среди духовенства есть элементы авантюрного характера, склонные перейти на сторону власти, но они казались слабыми и невлиятельными, и серьезного значения им не придавали. Наоборот, казалось, что преследования со стороны власти объединили духовенство и что отдельные выступления каких бы то ни было групп немыслимы. Да и повода к этому не было.
Духовенство держало себя пассивно, если угодно, даже лояльно. Для раскола нужен был если не повод, то предлог, и притом демагогического характера.
Этот предлог был найден не без усиленного подстрекательства, разумеется, со стороны большевиков. Наступившая заминка после сорванного соглашения по вопросу об изъятии давала возможность фрондирующей, недовольной части духовенства выступить под флагом необходимости безотлагательной помощи голодающим.
24 марта 1922 г. в петроградской "Правде" появилось письмо за подписью 12 лиц, среди которых мы находим многих будущих столпов "живой церкви", священников Красницкого, Введенского, Белкова, Боярского и других. Авторы письма решительно отмежевывались от прочего духовенства, укоряли его в контрреволюционности, в игре в политику в народном голоде, требовали немедленной и безусловной отдачи советской власти всех церковных ценностей и т. д. Надо, однако, сказать, что, несмотря на вызывающий тон письма, авторы его не могли не признать (такова была сила правды), что следовало бы все-таки во избежание оскорбления религиозных чувств православного населения, чтобы в контроле участвовали представители верующих. Нужно также заметить, что в числе подписавших были лица просто недальновидные, увлеченные своими товарищами-политиканами и впоследствии глубоко раскаивавшиеся в подписании означенного письма.
Власть торжествовала. Раскол был налицо. Нужно было только всячески его раздувать и углублять, а на это большевики мастера.
Петроградское духовенство было невероятно поражено и возмущено письмом 12, в котором оно совершенно основательно усматривало все признаки политического доноса. На состоявшемся многолюдном собрании духовенства авторам письма пришлось выдержать жестокий натиск. Главным защитником выступления 12 был Введенский, произнесший речь чрезвычайно наглую и угрожающую. Ясно было, что он уже чувствует за собой могущественную "заручку" и на нее уповает.
Митрополит, со свойственной ему кротостью, прекратил эту угнетающую сцену и постарался утихомирить разбушевавшиеся страсти. Для него самое главное сводилось к тому, чтобы предотвратить кровавые столкновения между верующими и агентами власти. Медлить было нельзя. Положение становилось все более напряженным. Было решено вступить в новые переговоры с властью и, по настоянию митрополита, задача эта была возложена на Введенского и Боярского, как на лиц, перешедших на положение благоприятствуемых властью.
Последствия оправдали этот выбор. Новые посланцы быстро уладили дело. Между митрополитом и петроградским советом состоялось формальное соглашение, изложенное в ряде пунктов и напечатанное в "Правде" в начале апреля. Кое-каких уступок от власти все-таки удалось добиться. Самое существенное было то, что верующим предоставлялось заменять подлежащие изъятию церковные предметы другим равноценным имуществом, митрополит, со своей стороны, обязался обратиться к верующим с соответствующим воззванием, которое и было напечатано в том же номере газеты. В этом воззвании владыка, не отступая от своей принципиальной точки зрения, умолял верующих не сопротивляться, даже в случае применения насильственного способа изъятия, и подчиниться силе.
Казалось бы с этого момента все споры и недоразумения на этой почве между духовенством и властью следовало считать законченными. Изъятие продолжалось с большой интенсивностью. Серьезных препятствий действия власти по-прежнему не встречали, если не считать отдельных случаев народных скоплений, оскорблений агентов власти и т. п. В конце концов изъятие было произведено всюду с таким успехом, что сам глава местной милиции вынужден был констатировать в официальном донесении блестящее и сравнительно спокойное проведение кампании (само собою разумеется, что это донесение было сделано тогда, когда возбуждения дела против митрополита еще не предвиделось).
Но грянул гром с совершенно другой стороны.
IV
Введенский, Белков, Красницкий (выдвинувшийся скоро вперед как фактический глава и организатор живо-церковного движения) и иже с ними не могли и не желали останавливаться на сделанном им шаге. Благодаря содействию и подстрекательству советской власти перед ними открывалась новая грандиозная перспектива: захватить в свои руки церковную власть и пользоваться ею по своему усмотрению под крылышком благосклонного большевистского правительства.
В начале мая в Петрограде разнеслась весть о церковном перевороте, произведенном означенной группой, об отстранении патриарха Тихона от власти и т. д. Точных сведений еще никто, впрочем, не имел.
Введенский, явившийся после переворота из Москвы в Петроград к митрополиту, заявил ему об образовании нового верховного церковного управления и о назначении его, Введенского, делегатом от этого управления по Петроградской епархии.
В ответ на это со стороны митрополита последовал шаг, которого, вероятно, никто не ожидал, памятуя удивительную душевную мягкость и кротость владыки. Но всему есть предел. Митрополит мог проявить величайшую уступчивость, пока речь шла только о церковных ценностях. Цель изъятия и, с другой стороны, опасность, угрожавшая верующим, оправдывали такую линию поведения. Теперь, лицом к лицу с одним из узурпаторов церковной власти, митрополит не только разумом, но всем инстинктом искренне и глубоко верующего христианина сразу понял, что дело идет уже не об "освященных сосудах". Волна мятежа подступает уже к самой Церкви. В этот роковой момент он осознал свою огромную ответственность и властно заявил Введенскому: "Нет, на это я не пойду".
Но этим митрополит не ограничился.
На другой же день состоялось постановление владыки, в котором Введенский был объявлен находящимся "вне Православной Церкви", - с указанием всех мотивов этого постановления. Впрочем, кротость владыки сказалась и тут. В постановлении был указан его временный характер, - "пока Введенский не признает своего заблуждения и не откажется от него".
Постановление, напечатанное немедленно в советских газетах, вызвало изумление и ярость со стороны большевиков. В первую минуту озлобление было так велико, что большевики совсем забыли о неоднократно провозглашенном ими принципе "невмешательства" в церковную жизнь. Заголовки газет запестрели истерическими аншлагами вроде того, что "митрополит Вениамин осмелился отлучить от Церкви священника Введенского. Меч пролетариата тяжело обрушится на голову митрополита". Нечего и говорить, что все эти бешенные выкрики выдавали, окончательно и официально, закулисное доселе участие большевиков в живо-церковной интриге (о чем, впрочем, все и без того догадывались).
Однако после бешеных атак первых дней наступило некоторое затишье. Обаяние митрополита среди верующих было очень велико. Отлучение Введенского не могло не произвести на них огромного впечатления. Физически уничтожить митрополита было нетрудно, но возвышенное им постановление пережило бы его и могло иметь серьезные последствия, угрожавшие в зародыше раздавить новую "революционную церковь". Решили, поэтому, испробовать другой путь - путь угроз и компромиссов.
Через несколько дней после отлучения к митрополиту явился Введенский в сопровождении бывшего председателя петроградской ЧК, а затем петроградского коменданта Бакаева, который с этой должностью совмещал должность своего рода "обер-прокурора" при вновь образовавшемся "революционном епархиальном управлении". Введенский и Бакаев предъявили митрополиту ультиматум. Либо он отменит свое постановление о Введенском, либо против него и ряда духовных лиц будет - на почве изъятия церковных ценностей - создан процесс, в результат которого погибнут и он, и наиболее близкие ему лица.
Митрополит спокойно выслушал предложение и ответил немедленным и категорическим отказом. Введенский и Бакаев удалились, осыпав митрополита рядом яростных угроз.
Митрополит ясно понимал, что эти угрозы не тщетны, и что с того момента, как он стал поперек дороги власти в ее начинаниях по поводу образования революционной церкви, - он обречен на смерть. Но сойти с избранного им пути он не мог и не желал.
Предчувствуя, что через короткое время ему придется вступить на свой многострадальный путь, он приготовился к ожидавшей его участи, отдал наиболее важные распоряжения по епархии, повидался со своими друзьями и простился с ними.
Предчувствия не обманули митрополита. Через несколько дней вернувшись, откуда-то в лавру, он застал у себя "гостей": следователя, многочисленных агентов ЧК и стражу. У него произвели долгий, тщательный и, понятно, безрезультатный обыск. Затем ему было объявлено, что против него и других лиц возбуждено дело о сопротивлении изъятию церковных ценностей и что он будет находиться под домашним арестом. Этот льготный арест продолжался недолго, 2 или 3 дня, по истечении которых митрополита увезли в дом предварительного заключения, где он находился все дальнейшее время до своей мученической кончины.
V
Дело покатилось по заранее подготовленным рельсам советского правосудия.
Кроме митрополита, к делу привлечены были большинство членов Правления Общества православных приходов, настоятели некоторых церквей, члены разных причтов и просто люди, попавшиеся во время уличных беспорядков при изъятии ценностей, - всего 86 человек, большинство из которых было посажено под стражу.
Этот монстр-процесс возбудил огромное волнение в городе. Много сотен лиц - семьи обвиняемых, их друзья - стали судорожно метаться по всему городу, хлопоча об освобождении заключенных и спеша запастись защитниками.
Надлежало в первую очередь разрешить крайне важный вопрос о защите самого митрополита. Существовавшая тогда еще легальная организация Красного Креста (имевшая целью помогать политическим заключенным) и разные другие общественные кружки и организации считали желательным, чтобы защиту митрополита взял на себя бывший присяжный поверенный Я. С. Гурович, который с момента прихода большевиков к власти оставил адвокатуру и никогда в советских судах не выступал.
Было ясно, тем не менее, что также Гуровичу необходимо участвовать в этом процессе ввиду его крупного исторического значения для русской церкви и страны.
Так смотрел на этот вопрос и сам Гурович, просивший, однако, обсудить другое тактическое препятствие, вытекавшее из его еврейского происхождения. Защита митрополита, несомненно, весьма тяжелая и ответственная задача. В таком деле и при такой обстановке возможны со стороны защиты промахи и неудачи, от которых никто не застрахован. Но, если они постигнут русского человека, никто его в них не упрекнет, тогда как еврей-защитник, при всей его добросовестности, может сделаться мишенью для нападок со стороны групп и лиц, антисемистски настроенных.
Все эти переговоры и сомнения были разрешены неожиданно быстро тем, что сам митрополит обратился из своего заточения к Гуровичу с просьбой взять в свои руки его защиту, не колеблясь и не сомневаясь, ибо он, владыка, ему безусловно доверяет. Все вопросы были исчерпаны этим заявлением, и Гурович немедленно принял на себя защиту.
Дело началось в субботу 10 июня 1922 г. Заседания петроградского революционного трибунала происходили в зале филармонии (бывшем Дворянском собрании), на углу Михайловской и Итальянской улиц.
В этот день, с раннего утра, густая толпа народа запрудила Михайловскую и Итальянскую улицы, а так же прилегавшую к последней часть Невского проспекта. Десятки тысяч человек стояли здесь в течение нескольких часов в ожидании доставления подсудимых, в особенности же митрополита, в трибунал. Стояли недвижимо, в благоговейной тишине. Милиция не решалась разогнать это странное молчаливое сборище: слишком уже оно импонировало. Наконец показалась карета, в которой везли митрополита под эскортом конных стражников. Толпа загудела, почти все опустились на колени и запели: "Спаси, Господи, люди твоя". Митрополит благословлял народ из окна кареты и почти у всех на глазах были слезы.