Он отложил иглу, вышел в коридор. Взобраться на чердак, сунуть за пазуху листовки, спуститься было делом минуты. Он отворил дверь на улицу.
Сразу набросился ветер, стал трепать волосы. Березка перед домом изогнулась, словно завязла ветвями в бурном потоке, рвалась и не могла вырваться. Ветер мел, рычал, свистел. Низко над крышами проносились гигантские лохмотья.
Вдруг Митя увидел: кто-то, прижавшись к стене, заглядывает в окно их дома. Он схватил железный прут, которым запиралась дверь. Фигура отпрянула от окна, обернулась, и Митя узнал Петра.
- Что с тобой, Петя?!
- Кто-то выдал, - зашептал Петр. - Ко мне с вечера жандармы пришли. Пошел к своим - почти всех взяли. У тебя не были?
Митя рассказал о посещении Якова Лукича.
- Черт! Хотел у тебя отсидеться...
Налетел порыв ветра. Петр захлебнулся и надолго закашлялся, сотрясаясь и мотая головой. Только сейчас различил Митя кровоподтек на его лице.
Где-то протяжно засвистели.
- Пойдем в сад, здесь могут заметить.
- Некогда. Давай листовки! Если у тебя ничего не найдут, то не возьмут. А мне все равно... Давай!
Митя передал ему листовки.
- Приходи завтра вечером, у нас можно на чердаке переночевать.
- Об этом завтра думать будем... - пробормотал Петр, пряча листовки. Потом он близко заглянул Мите в глаза и неожиданно усмехнулся. - Они уверены, что разбили нас. Обезоружили... Дураки! Остались люди... Вот ты останешься... Не отступишься, Митя?
Все сомнения Митины исчезли. Он смотрел на изувеченное лицо Петра, любуясь, с гордостью, с завистью.
- Никогда, Петя!
- Ну, а главное... Я-то ушел. Я сделаю!
Митя видел, что Петр весь трясется.
- Ты не заболел?
Но Петр не ответил. Выглянула луна и осветила группу людей, двигавшихся от Церковной улицы.
- Идут! - Петр рванулся, махнул рукой. - Передай моей матери... - и скрылся за углом.
А ветер все усиливался. Где-то с треском повалилось дерево. Дом скрипел и стонал. Теплые и влажные потоки воздуха, словно водопад, низвергались на Митю. Дурманил голову свежий запах мокрой травы и полыни. Шла весна. Великое счастье - отдаться борьбе, ничего не рассчитывая. Когда-нибудь в грядущем оценят люди, что́ стоила твоя жизнь. Отдавай ее, не задумываясь, как Петр...
Обыск прошел, как всегда. Яков Лукич с поджатыми губами копался в каждой щелочке, так что жандармский офицер со злым мальчишеским лицом несколько раз окликал его и торопил. Протокол обыска был написан тут же за столом. И в третьем часу ночи в доме Медведевых уже все затихло.
Лежа в темноте с открытыми глазами, Митя думал о славном, милом длинноносом Петре, который невесть где сейчас готовится к своему страшному и прекрасному делу.
* * *
Был второй час ночи, когда в нескольких верстах от Бежицы, в усадьбе князя Тенишева, сквозь вой бури прорвалась трескотня пистолетных выстрелов, несколько раз хлопнула входная дверь и на пол вестибюля перед ротмистром швырнули окровавленного худого юношу в гимназической куртке.
- Ножом землю копал, оружие выгребал, - отдуваясь, говорил простуженным голосом усатый унтер. - Драться полез, бандит.
Гимназист весь задергался, привстал на колени. Глаза его страстно загорелись. Глядя на жандармского ротмистра, он стал с какой-то дикой силой повторять:
- Сволочь! Сволочь! Сволочь!
Жаврида угрюмо смотрел на него, не испытывая ни злости, ни радости, ни сострадания. Он равнодушно ткнул его кулаком в лицо, и гимназист рухнул на пол.
- Везите в Бежицу.
ВСТРЕЧА
На следующее утро, 20 апреля 1915 года, Митя отправился в гимназию раньше обычного. Было тихо, тепло, светло. От ночной бури не осталось и следа. Митя постоял на крыльце, заглядевшись на березку перед домом. Она тянулась вверх шелковистой стрункой, вся в зеленом облачке. Весеннее солнце сверкало в окнах домов, в окошечках лужиц под ногами.
Когда Митя свернул на Церковную улицу, на него хлынул густой аромат хвои: все фасады и заборы были увешаны еловыми гирляндами. Всюду пестрели трехцветные флаги и золотые надписи "Боже, царя храни!"
На середине мостовой на него внезапно обрушились грохот и истошный вопль:
- Ворона!..
Едва не зацепив, пронеслась пролетка, в ней, стоя и держась рукой за плечо кучера, трясся полицейский пристав. И лошадь, и пристав взмылены - видно, не первый час носятся они по городу. Неподалеку пролетка резко остановилась, раздался испуганно-радостный визг пристава, он разнес старика дворника, потыкал куда-то пальцем и умчался дальше.
Обыватель в валенках и длинном изодранном пальто спешно докрашивал веселой желтой краской забор у вросшего в землю домика.
Улицы были еще безлюдны. Только отовсюду из-за притворенных дверей доносились возбужденные голоса - праздничный гул шел по городу. Бежица готовилась.
Перед зданием гимназии толпились, гонялись друг за другом, перекликались гимназисты. Никто не говорил ни о ночных арестах, ни о Петре.
Вот на крыльцо вышел директор, из-под черных мохнатых бровей оглядел толпу. Выкатился сияющий учитель истории. Стали строиться в пары.
Всю дорогу Митя тревожно озирался по сторонам: не мелькнет ли бледное лицо Петра. Они повернули к заводу, подошли к свежевыкрашенной зеленой платформе, усыпанной полосами желтых, синих и красных опилок. Все пространство вокруг было широко оцеплено городовыми. Сумеет ли Петр пробраться?
Какой-то человек в черном подбежал к директору и закричал с выражением смертельного ужаса:
- Куда?! Куда?! Ваше место на поляне!
Их перевели через полотно и выстроили двумя шеренгами у самого входа в церковь, расположенную напротив заводских ворот. Отсюда Мите видна была платформа с павильоном, разукрашенным флагами, яркими полотнищами и вензелями. Там, у павильона, толпилось множество людей во фраках и мундирах.
Стали подходить учащиеся других школ. Они пристраивались шпалерами, образуя широкий коридор от платформы до церкви. Последними явились пожарники - триста дружинников в медных шлемах, с оркестром и знаменами. А вокруг, за цепью охраны, темнела плотная масса бежицких жителей.
Митя ждал, что тот порыв, который он испытал ночью при встрече с Петром, вернется. Стоит ему увидеть царя, страшного, жестокого царя, - и проснутся ненависть, готовность пожертвовать собой, спасти эти тысячи обездоленных людей, толпящихся вокруг.
Но тут кто-то рядом восторженно завопил:
- Едет! Едет!
Один за другим подошли два коротких состава, отливающих синей эмалью. На платформе толпа двинулась вперед, потом назад. Ударил колокол в заводской церкви. Отозвались колокола церкви Петра и Павла. Оркестр грянул "Боже, царя храни!" Потом все смолкло.
В течение четверти часа до Мити доносились лишь обрывки фраз, где чаще всего разными голосами произносилось "обожаемого монарха...", "царя-батюшку...", "вашего императорского величества...".
Однажды в толпе образовался просвет, и Митя увидел тонкую фигурку во фраке, которая протягивала кому-то икону.
- Уездный предводитель дворянства его сиятельство князь Тенишев! - комментировал учитель истории. - Образ Николая Угодника подносит!
Потом опять заиграл оркестр, и все запели гимн. Толпа спустилась с платформы в проход между шпалерами и двинулась к церкви.
Сердце у Мити бешено заколотилось. Сейчас царь поравняется с ним. Он готовился выдержать страшный взгляд царя. Он ждал этой встречи, как поединка. И тогда неизвестно откуда появится Петр. Загремит выстрел. И сразу начнется... Что именно начнется, он не знал, да и не пытался ясно представить себе в ту минуту. Начнется вихрь освобождения, люди запоют "Марсельезу", разбегутся городовые, разбежится свита... Ему казалось, что все вокруг испытывают то же самое. Митя еще раз оглядел своих соучеников. Вытягивая шеи, тараща глаза, они с упоением тянули:
- Силь-ный, держа-авный...
Чем ближе подходил царь, тем громче становилось пение. Наконец Митя увидел моложавого щуплого человечка в алом чекмене и черной папахе, танцующей походкой идущего по проходу.
- Их ссво князь Трубецкой! - восторженно зашептал учитель истории, приподнимаясь на цыпочки.
Прошли казаки царского конвоя, точно так же одетые, темноглазые красавцы, подобранные, как лошади, в масть - черные усы, черная бородка, черный чуб на лбу из-под папахи.
За конвоем двигалось нечто огромное, красное и бородатое, сверкающее золотом мундира, эполет, орденов; оно надвигалось неотвратимо, грузно и грозно. "Царь!" - мелькнуло у Мити. Таким он и ожидал его увидеть. Но разглядел над этой тушей незнакомое лицо с толстыми лоснящимися губами и услышал благоговейный шепот учителя:
- Их сссво граф Орлов!
Митя заглянул за эту гору мяса - надменный старик с пышными белыми усами шел, как манекен, не сгибаясь, глядя прямо перед собой. А за ним толпой двигались генералы в расшитых мундирах, господа в черных фраках... Царя не было! Но тут же учитель истории, почти теряя сознание от восторга, заклокотал, шипя и присвистывая:
- Импртрс... влчсс!.. Господа!.. Импртрс... влчсс... Господа, смотрите! Запоминайте!..
- Ах, да замолчите же! - с досадой оборвал его директор.
Митя снова оглядел процессию и только тогда заметил между графом Орловым и седоусым стариком невысокого коротконогого человека в серой солдатской рубахе навыпуск, подпоясанной солдатским ремнем, с полковничьими погонами. Маленькая голова его с ежиком рыжеватых волос прямо переходила в широкую шею. Он шел, неловко сутулясь, как-то несмело подаваясь правым плечом вперед, взглядывая по сторонам. В тот миг, когда его взгляд слепо скользнул по Мите, тот увидел, что глаза эти были мертвыми. Он узнал царя.
У входа в церковь Николая II встретили священники в светлых ризах. Один из них поднял и протянул вперед крест. Царь перекрестился широко, нарочито, чтобы всем вокруг было хорошо видно. Потом приложился к кресту. Священник громко и невнятно заговорил. Между тем в царской свите слышались разговоры вполголоса, чей-то приглушенный смешок.
Церемония у церкви кончилась, процессия повернула назад, к заводу. Вокруг стали кричать "ура". Пожарники кричали очень стройно, по взмахам руки капельмейстера.
Под аркой заводских ворот процессия задержалась - там опять говорили речи, кричали "ура". Потом все вошли во двор завода и гимназистам разрешили разойтись.
Бежицкие жители толпами шли от платформы. Было много пьяных. Один из них, высокий и худой, по виду рабочий, стоял, как мачта, раскачиваясь над толпой, хрипло кричал:
- Царя видел, братцы! Сподобился! Махонький! Жиру в нем нисколько! Вот вам крест!..
Щуплый городовой, ухватив рабочего за руку, пытался оттащить его в сторону. Вокруг кричали, хохотали, перекликались. Кто-то завопил:
- Царь от завода на станцию поедет! Чеши туда!.. - И часть жителей бросилась к станции Болва, где действительно уже стоял царский поезд.
Два гимназиста, жарко споря, остановили Митю.
- Медведев! Видал, как царский автомобиль выгружали? Спорим, какой фирмы! Он говорит, "Делонэ-Бельвилль". Как думаешь? Да ты постой!
Никогда еще этот белесый и пучеглазый Малалеев не был так противен Мите, как в ту минуту. Его отец, такой же толстый и пучеглазый, известный в Брянске купец и владелец целой улицы публичных домов, стоял тут же и, покачиваясь с пятки на носок, весело поглядывая на окружающих, покрикивал знакомым:
- Со светлым праздничком, господа!
Равнодушные, любопытные, пьяные, которым никакого дела нет до Петра, готовящегося отдать за них жизнь! Да и нужно ли им это? И что изменится, если сейчас будет убит коротконогий человечек с мертвыми глазами? Глядя на эту пеструю толпу людей, занятых зрелищем, Митя понимал, каким нелепым, каким смешным прозвучал бы сейчас выстрел Петра.
Митя быстро шагал к старому рынку, где в одном из закоулков снимали комнату Петр с матерью. Петр ни разу не приводил его к себе, и теперь он впервые вошел в крошечную выбеленную комнатку, в которой не было ни стола, ни скамьи. Два больших перевернутых ящика в углу заменяли кровать.
Он увидел на белой подушке голову женщины с крупным крючковатым носом и близко поставленными глазами, как у Петра. Виски под зачесанными назад седыми волосами запали, две глубокие морщины спускались от углов рта. Женщина лежала в черном платье поверх одеяла и строго и неподвижно вглядывалась в потолок над собой.
Митя смотрел на эту ужасающую бедность, о которой никто в гимназии не догадывался, и горло у него сжалось, он не мог сказать ни слова.
Прошло несколько секунд. Наконец женщина медленно повернула голову к двери.
- Что вам нужно? - голос ее прозвучал резко и неприветливо.
- Я хотел узнать, что случилось... Почему Пети не было сегодня в гимназии... - Митя топтался у порога, не решаясь войти.
- Вас прислал директор или учитель?
- Нет, я сам... Мы - товарищи...
- Глупости! В гимназии у него нет товарищей! - Она смотрела на Митю с ненавистью. - Говорите прямо, кто вас прислал.
- Честное слово, я сам! Вы не бойтесь! Вчера вечером он заходил ко мне...
Женщина неожиданно быстро села на кровати, прислонилась к стене. Теперь видно было, что она очень слаба или больна: она дышала неровно и с трудом. Но голос ее по-прежнему звучал резко и грубо.
- Вам хочется знать? Это не секрет. Сегодня ночью его арестовали и увезли в Орел. Что вам еще нужно?
- Я не должен был его отпускать! Не должен был! - с горечью воскликнул Митя. - Так глупо, так нелепо!..
- Вы знали?
- Да.
Она испытующе поглядела на Митю, презрительно усмехнулась.
- А, вы боитесь. Успокойтесь, он никого не назовет. Петр никогда не выдаст!
Ее манера говорить высокомерно, с нарочитым желанием обидеть вызвала в Мите глухое раздражение.
- С чего это вы придумали! Пришел, потому что хотел узнать... Может, помочь вам тут. Вот и все!
Женщина подалась вперед всем телом, заговорила скороговоркой, почти крича:
- Не нужно мне никакой помощи. Нечего сюда ходить. У меня нет стульев, чтоб принимать гостей. Не желаю никого видеть! Пропадите вы все пропадом с вашими делами и с вашей помощью!
Она стала раскачиваться из стороны в сторону и бросала Мите бессмысленные, злые и обидные слова.
- Не кричите, - тихо сказал Митя. - Ведь это Петя вчера вечером мне сказал, если что случится, зайти к вам... и помочь...
Женщина замолчала. Несколько раз она пошевелила губами, собираясь что-то сказать. Но из горла вырывался хрип, и она отворачивалась.
Потом она тихо заговорила и уже говорила долго и все не могла остановиться.
- Кто мне поможет? Кто ему помог? Каждый в одиночку живет, в одиночку борется, в одиночку гибнет... Все обреченные. Все! Все!.. Сегодня уеду к нему в Орел и никого больше видеть не хочу. Умереть я хочу, умереть!..
Дымок царского поезда давно растаял вдали, а еще далеко за полночь раздавались пьяные песни мужчин и истерические вопли женщин - этим всегда завершались празднества в Бежице. Митя снова долго не мог заснуть. Как же, как научить всех этих темных, несчастных людей, которые там за окнами орут свои пьяные, горькие песни? Как объединить их? А если это невозможно, то ради чего тогда жить? Как жить? Что делать?
Он снова и снова мучительно искал ответа, не находил и не мог, не хотел смириться - ему шел уже семнадцатый год, кончилось детство.
ХРУСТАЛОЧКА
Когда бы Митя ни проходил мимо домика Простовых, Тая всегда была чем-нибудь занята. То у калитки вытряхивала половик, то мелькала в окошке: мыла полы или подметала. Иногда, повязанная платком, босая, вешала в саду белье. Или на крыльце весело размахивала утюгом, раздувая угли. И, казалось, тяжелый утюг сам взлетает вверх и вот-вот совсем взлетит и унесет с собой тоненькую, воздушную фигурку. В этой ее постоянной беготне и суете, в веселых хлопотах было что-то очень близкое, понятное и дорогое. И Митя писал и писал по ночам и на уроках стихи, в которых так же мило и так же неуловимо, как наяву, мелькала воздушная фигурка Таи. Сейчас, подходя к домику Простовых, - после ареста Петра Тимошу и с ним нескольких заводских ребят три дня продержали в полиции, и Митя шел к Тимоше, чтобы разузнать подробности, - сейчас он сразу почувствовал: Таи нет дома. В палисаднике было тихо, занавесочки на окнах сняты... У Мити защемило в груди.
Тимоша выскочил на крыльцо и торопливо шепнул, что в полиции никто из ребят никого не выдал. И если еще дадут листовок, то они разнесут. А про Петра ничего не известно.
Тимоша говорил возбужденно, и было видно, что очень рад Митиному приходу. Он рассказывал, как их допрашивали, как били, предлагали фискалить и как они отказывались. Митя слушал, кивал головой и поддакивал. Но Тимоша, поглядев пристально ему в глаза, вдруг грустно сказал:
- Таи нет. Она в Москву к тетке уехала. На все лето.
И Митя понял, что действительно не слушал, а все ждал, не появится ли Тая. Ему стало совестно и почему-то жалко Тимошу.
- А что ты про Таю? Очень нужно!.. Не интересуюсь. - Он принялся горячо расспрашивать Тимошу об аресте. Но тот рассказывал уже нехотя и скучно. Пришел с завода Иван Сергеевич. На вид тщедушный, со втянутыми землистыми щеками, пропахший дымом, он беспокойными веселыми глазами поглядел на мальчиков и буркнул:
- Митингуют, политики! В дом зайдите.
Митя всегда немного робел перед ним и не решился войти.
Потом, летом, он часто проходил мимо домика Простовых. Иван Сергеевич и Тимоша хозяйничали сами. Загостилась Тая у своей тетки в Москве. А тетка у Таи богатая дама. Московские модные платья, московские привычки и манеры - развязная веселость, папиросы... Деньги! Говорили, что она где-то училась, что-то окончила и теперь работала не то в театре, не то в модном магазине. В Бежице. она появилась летом 1913 года, сняла полдомика на самом берегу узкой заросшей Болвы. В летнем гнездышке Анны Сергеевны вечно толклось множество наезжих знакомых, московских приятельниц и приятелей. У нее было шумно, весело. По вечерам в садике на берегу всей компанией распивали чай, с песнями, с долгими за полночь спорами, рассказами, шутливыми играми. Тетка и придумала Тае прозвище, удивительно идущее к ней, - Хрусталочка... Особенно оживленно становилось, когда летом четырнадцатого года, перед самой войной, несколько раз приезжала компания молодых поляков со своими девушками - чуть не до утра распевали тогда красивые польские песни и романсы. В эти наезды Тая пропадала у тетки, хотя Иван Сергеевич с Тимошей туда не заглядывали. Она тихонько сидела где-нибудь в уголочке и, широко раскрыв глаза, жадно смотрела и слушала. А в тени за изгородью невидимо стоял Митя и часами смотрел на нее.
Однажды с поляками приехал высокий худощавый блондин с воспаленными глазами. Ему было лет пятьдесят. Небрежно одетый, со спутанными длинными волосами, словно только что проснувшись, весь вечер сидел он в стороне, угрюмо посматривая на окружающих и покусывая концы обвислых усов.
Молодые обращались к нему с уважением, называли "пан Юстин". Он отвечал неохотно, односложно. Заметив Таю, в течение получаса пристально, тяжелым взглядом следил за ней, словно оценивая. Когда она проходила мимо с подносом, вдруг сказал:
- Охота ли вам жить в этой глуши!
От неожиданности она так и присела на край скамьи. А он взял у нее поднос с чашками, поставил на скамью, властно притянул за руку.