Не нравились Горшкову и собственные слова, которые он бросил в лицо ефрейтору - надо было найти совсем иные слова, не эти… А он что! Выстругал деревянные словечки, сколотил деревянные фразы, слепил воедино, в деревянные мысли, и попытался убедить этой невкусной мешаниной мудрого Дика, отвести в сторону предчувствия, насевшие на него. Нет, брать языка или отбиваться от эсэсовцев в окопе все-таки легче, чем ковыряться в тонких материях - в предчувствиях разных, в психологии, в способности человека владеть самим собою, управлять собственным состоянием, настроением и так далее. Для того чтобы владеть всем этим, надо съесть много пудов соли и хлеба - Горшкову еще тянуть да тянуть…
- Огонь! - вновь выкрикнул Фильченко, рявканье пушек опять всколыхнуло горы, черный масляный дым, добравшийся и сюда, смело в сторону, будто бы рукавом смахнуло.
Петронис, не успевший еще привыкнуть к лютому грохоту, открыл рот и заткнул пальцами уши - так будут целее, потом по-птичьи покрутил головой, словно бы хотел что-то вытряхнуть из себя. Горшков, у которого неожиданно заныло сердце (слишком непростым показался ему разговор с Диком, капитан хорошо знал, к чему приводят такие беседы - совсем недушещипательные, к слову), виновато тронул ефрейтора рукой за погон.
- Прости меня, Дик, - произнес он заглушенным голосом, не слыша самого себя, но в том, что Дик слышал его, капитан был уверен: слух у артиллеристов, несмотря на громовое рявканье пушек, всегда был неплохим, - я, по-моему, накричал на тебя.
- Товарищ капитан, да мы ж с вами… - Дик не договорил, захлебнулся воздухом на полуфразе, - да мы с вами стрескали столько всего, что… о-о-о, в один мешок не вместится. - Он примирительно махнул рукой, красная сожженная кожа на лице ефрейтора покраснела еще больше, Дик отчего-то расстроился еще больше и опять махнул рукой, словно бы что-то хотел забыть. - Чего там слова тратить!
Он был прав, по самую завязку наевшийся войны ефрейтор Дик. И опален был Дик в боях - чуть до костей не обгорел, и ранен трижды, и в болотах на севере промерзал до самого кобчика, и вшей окопных покормил доотвала, обожравшиеся насекомые не могли держаться на нем - в общем, всего у Дика было с избытком, надоела ему война хуже горькой редьки, вот и потянуло его в философские разговоры.
Но это пройдет, обязательно пройдет, Горшкова самого иногда тянуло поговорить на эту тему, пожаловаться кому-нибудь, но он одергивал, окорачивал самого себя, не давал волю словам…
А Дик… Дик был человеком другого склада, сколочен был иначе, и свинчен иначе, и в иной колер покрашен, сдержанностью капитана не обладал, да и не нужна она была ему, эта сдержанность.
- Прости, Дик, - вновь пробормотал Горшков, обхватил одной рукой разведчика за плечо, притиснул к своему плечу, отпустил. - Мы еще запузырим в небо полдесятка автоматных очередей в день победы… И слова эти - День Победы, - напишем с большой буквы.
С недалекой макушки опять принесся холодный ветер, просадил тело до костей, но дул недолго - снизу поднялась теплая волна, потеснила стылый порыв, проглотила его. Дик съежился, сгорбился, становясь совсем маленьким - так на него подействовало тепло, он вообще словно бы вернулся в собственное детство.
- Я в это верю, - проговорил он, часто и мелко кивая, - иначе ради чего мы положили столько людей… А?
Капитану захотелось сказать Дику что-то ободряющее, хорошее, нежное даже, но он не находил нужных слов - люди огрубели на войне, огрубел и капитан. Неожиданно сделалось неудобно перед Диком.
- Огонь! - тем временем в очередной раз прокричал Фильченко, дула орудий привычно украсились оранжевыми снопами, одна из семидесятишестимиллиметровок, крайняя, подпрыгнула нервно, оторвалась от земли и расколола плоский, криво стекший на одну сторону камень, подсунутый ей под колеса, накренила ствол и медленно поползла вниз. - Не дремать, публика! - прокричал Фильченко что было мочи. - Держите пушку!
К орудию кинулись сразу несколько человек, вцепились кто во что - кто в колеса, кто в станину, кто в затвор, кто ухватился за щит - так сообща, вскрикивая азартно, сипя, подтащили пушку к развернувшемуся "доджу" и накинули цепь на буксирный крюк.
Один только человек не принимал участия в общей суматохе - Мустафа. Он стоял в сторонке и, покручивая пальцем верньер наводки, рассматривал городок в бинокль. Вдруг он резким движением опустил бинокль, потом вскинул, но смотрел в окуляры недолго, снова опустил.
- Товарищ капитан, - прокричал он громко, - фрицы белый флаг выбросили, видите? Целых три флага, не один… Они сдаются!
Это Горшков тоже засек: на темном дымном фоне светлые пятна флагов были видны отчетливо, только это были парламентерские флаги, а не флаги капитуляции. Флаг флагу, как говорится, рознь. Даже если они имеют один цвет.
- Фильченко, что у тебя со снарядами?
- Взяли запас по двадцать снарядов на каждый ствол, так что пока еще есть…
- Будь экономным.
- Куда уж экономнее, товарищ капитан, экономнее можно быть только в бане.
- Стоп огонь! - скомандовал капитан, поправил на себе гимнастерку, загоняя складки под ремень, разом становясь стройнее и моложе. - Послушаем, что скажут господа парламентеры.
Идти на встречу с парламентерами не хотелось - уже тошно было видеть загнанные небритые физиономии немцев, даже в ушах начинало нехорошо звенеть от одной только мысли, что надо встречаться с гитлеровцами. И физиономии у них стали такие, будто сотворены по общему трафарету. Одним мазилой, одним пальцем сделаны. Тьфу!
Пушки друг за дружкой выплюнули стреляные, курящиеся сизым дымком, горячие гильзы. Горшков любил звон этого металла, хуже было, когда звона не было слышно совсем - это всегда означало, что снарядов нет, а артиллеристы их полка без снарядов прошли добрую треть войны, - если не половину, воспоминания об этом обязательно рождало внутри боль, причем болеть начинало не что-то отдельное - допустим, сердце или простреленное легкое, болеть начинало сразу все, - это же произошло и сейчас. Горшков застегнул воротник гимнастерки и позвал спокойным, глуховатым от того, что боль не проходила, голосом:
- Пранас! Ты где? - Сунул под воротник палец, провел им вначале влево, потом вправо, освобождая костяшку кадыка. - Где ты?
- Здесь, - как всегда, с запозданием отозвался Петронис.
- Давай-ка бери пару человек с собою и - готовься встречать парламентеров. Видишь - уже идут. - Горшков взял у Мустафы бинокль, навел его на горстку людей, хорошо видную с высоты. - Четыре человека. - Откинул от себя бинокль, оглядел Петрониса. - Может, тебе плащ-палатку на плечи накинуть?
- Зачем?
- Чтоб вид был генеральский.
- Не стоит, товарищ капитан, - лучше уж я буду младшим лейтенантом. Так мне привычнее. Я - простой переводчик, толмач.
- Ты, Пранас, один из офицеров орденоносного артиллерийского полка, прошедшего путь от Сталинграда до Эльбы!
- Спасибо, товарищ капитан, - Петронис улыбнулся с иронией, - я эти слова себе в командирскую книжку запишу.
- Запиши, запиши, Пранас, - разрешил Горшков, подумал про себя, почему же у него не проходит внутренняя боль - родилась в нем и словно бы окостенела, даже дышать мешает.
- Вам тоже надо бы пойти на встречу с парламентерами, товарищ капитан. - Петронис отогнал от себя хвост вонючего дыма. - Вы - командир.
- Нет уж, Пранас, уволь. Обойдись для первого раза без меня - одной встречей дело ведь не обойдется: слишком много фрицев в городке. А второй заход парламентеров потянем вместе. Как бурлаки тянули свою скорбную лямку на Волге.
- Чего это вы, товарищ капитан, стихами заговорили?
- Заговоришь тут. - Горшков приложил к глазам бинокль, вгляделся в парламентеров - те, обходя "тридцатьчетверки", перегородившие дорогу, карабкались сейчас по каменной крутизне вверх, один из немцев, широкоплечий детина с конопатым лицом, не прекращал размахивать белым полотнищем… Здоров был ландскнехт, до войны явно работал где-нибудь в деревне, крутил на ферме хвосты быкам, отвинчивал по самую репку и отправлял в Берлин, в ресторации на суп. - Заговоришь тут не только стихами - баснями, - пробормотал Горшков негромко, - даже если сам не захочешь - обстоятельства заставят.
- Каковы наши условия? - Петронис поправил на голове пилотку, сбил ее малость набок, чтобы выглядеть побойчее, этаким лихим воякой, подтянул на гимнастерке вкусно захрустевший ремень, притопнул сапогами, сбивая с них пыль.
- Условие одно - полная капитуляция, - капитан передал бинокль Мустафе, - без всяких условий. - Предупредил строго: - Автомат возьми с собой, Пранас. Все немецкие парламентеры - с автоматами. Даже носорог с квадратной челюстью, который тащит флаг.
- Боится.
- Троих ребят с собой возьми. Вот Мустафу… - Горшков оглянулся на "додж", около которого толкались, затеяв какую-то беспечную игру, мало отличимую от школярской, разведчики, - еще с тобой пойдет Дик, - впрочем, Горшков тут же отрицательно мотнул головой, вспомнив свой разговор с ефрейтором, - нет, Дика пока оставим. Возьми с собой еще сержанта Коняхина, они с Мустафой составят хорошую пару, еще… еще Юзбекова. Быстрый малый. Все, Пранас, - капитан подтолкнул Петрониса под лопатки, - с Богом!
- Есть с Богом! - Петронис оглядел бойцов, выделенных ему капитаном, остался доволен, повел головой вниз, в сторону долины. - За мной!
- А автомат? - напомнил ему Горшков.
- Да-да, - Петронис выдернул из "виллиса" свой автомат. - Вперед! - Ловко перемахнул через каменный барьер и по звонко шуршащей осыпи заскользил вниз, навстречу немецким парламентерам.
Вернулся Петронис через двадцать минут, потный, с возбужденным взглядом - глаза у него были явно не северные, чужие, наверное, какой-нибудь заезжий оставил ему такие в наследство, совсем не литовские - сочно-карие, темные, - зубы были недобро стиснуты.
- Ну чего? - спросил Горшков. - Отказались сдаться?
- Отказались.
- Ну и хрен с ними… - Горшков ожесточенно мотнул головой. - Пусть пеняют на себя. Фильченко, где ты?
Фильченко ковырялся в откатном механизме пушки, которая чуть не укатилась в пропасть. Услышав капитана, промокнул руки тряпкой и, гулко топая сапогами, понесся к Горшкову:
- Здесь я!
- Заряжай, земляк! - велел ему Горшков. - Будем трамбовать врага дальше. - И когда Фильченко бегом кинулся к орудиям, одобрительно покивал, жесткое лицо его распустилось, помягчело - хорошо работали пушкари, потом, понизив голос, спросил у переводчика: - А чего, собственно, хотели фрицы? - Подвигал из стороны в сторону подбородком, будто пропустил удар чьего-то крепкого кулака, избавлялся теперь от боли, лицо у капитана вновь сделалось жестким, он посмотрел на наручные часы: - А Берлин-то, поди, уже взяли?
- Огонь! - тем временем по-мальчишески горласто, звонко скомандовал Фильченко, - голос у него отошел, - опечатал кулаком воздух, орудия отреагировали на команду дружным залпом, от грохота его даже воздух, кажется, сместился, понесся куда-то в сторону, на зубах у капитана захрустел песок.
Откуда он взялся здесь, береговой песок, спутник морей и крупных рек?
- Так чего они хотят, фрицы-то? - повторил Горшков свой вопрос.
- Чтобы мы их беспрепятственно пропустили на запад, к американцам. Взамен обещают не трогать нас.
Капитан хмыкнул:
- А больше они ничего не хотят?
- Нет, товарищ капитан.
- Раз не хотят, то мы их в этой долине и положим. - Капитан на манер Фильченко вскинул кулак и резким движением опечатал воздух. - Чего захотели, галифе дырявые, - пропустить! Лучше бы дырки в штанах заштопали. А личный телефон американского генерала не спрашивали?
- Нет, не спрашивали, - без тени юмора ответил Петронис.
- Огонь! - тем временем вновь выкрикнул Фильченко, земля под ногами дрогнула, а с небольшого слюдянистого гребешка, поблескивавшего кварцевыми прожилками, вновь посыпалась крошка.
- Пранас, Пранас… - Горшков выплюнул изо рта песок, растер пятно сапогом. - Хороший ты все-таки человек, Пранас Павилович Петронис.
- А почему я должен быть плохим? - Петронис, похоже, не понял капитана, взгляд у него сделался озадаченным: действительно, почему он должен быть плохим человеком?
- Пранас, у русских так положено говорить, если они к кому-то хорошо относятся… Так выражают доброе отношение.
- Странное дело, - недоуменно проговорил Петронис, - на конюшне поросенок, а в стене два гвоздя. Такая логика?
- Примерно такая.
Внизу, в городской нарядной долинке, раздался запоздалый взрыв - видать, пламя, которое не могли удержать, подобралось еще к одной цистерне, пожевало ее немного, и бензин воспалился.
Черный жирный дым, повисший над головой длинной немецкой колонны, прибило к земле, взвихрило смерчом и накрыло башни танков, сплошь накрыло, ничего не стало видно: ни машин, ни людей. В беспорядочно скомканных космах дыма заблестели полоски огня, они то появлялись, то исчезали.
- Вот и пусть фрицы хлебают фирменное блюдо. - Горшков неожиданно сочувственно кивнул. - Сами же и заказали… Наше дело - только приготовить.
За первым взрывом последовал второй, мигом смел черные дымовые лохмы с машин, Горшков невольно поморщился - не хотел бы он оказаться там.
- Огонь! - снова прокричал Фильченко, с соседнего гребня, в срезах которого таинственно посверкивали вкрапления слюды и кварца, опять посыпалась крошка, затем вылезло несколько угловатых камней, с глухим зловещим стуком укатились в проделанную дождями и снегом ложбину.
Семидесятишестимиллиметровка опять закапризничала - подпрыгнула во второй раз и сломала плиту, на которой стояла, камень оказался хрупким, угловатые молнии-разломы проворно побежали по его телу.
- Публика, держи пушку! - закричал Фильченко.
На орудии сразу повисло четыре человека.
- Вона, даже "додж" не смог сдержать, - удивленно пробормотал кто-то.
Пушку вновь, кряхтя и поругиваясь, оттянули назад, водителю "доджа" чуть не надавали по шее - для профилактики, - чего не сумел удержать машины на тормозах?
- Может, ее к камням привязать? - предложил кто-то.
- Кого, пушку или машину?
- Пушку, балабол.
- Заряжай! - привычно скомандовал Фильченко, когда улеглась суматоха, прочистил горло - тяжелая это работа - тащить из болота бегемота и подавать команду "Огонь!".
Внизу, раздвинув завалы из нескольких машин, зашевелились танки, заревели моторами, перевернули вверх гусеницами какое-то длинное сооружение, очень похожее на передвижной понтон - неужели фрицы волокут его к Эльбе, чтобы переправиться на нем на ту сторону? Горшков усмехнулся ядовито, придержал усмешку пальцами: не к месту она.
- Как бы они не прорвались сюда, к колонне, - обеспокоенно проговорил Петронис.
- Не прорвутся, - убежденно произнес капитан, - там Пищенко. Он не даст им развернуться.
На край понтона вскарабкались, неуклюже тряся стволами, два танка, дали жидкий залп - снаряды взорвались на полсотню метров ниже дороги, на которой остановилась колонна Горшкова, выше фрицы бить не могли, стволы не задирались - это хоботы у слонов задираются как хотят, а стволы у орудий нет, для этого нужны были зенитки.
- Снарядов у дураков много, вот и занимаются глупостями, - прорычал Горшков, повысил голос: - Фильченко, не молчи, отвечай фрицам!
- Заряжай, публика! - тотчас же послышался крик младшего лейтенанта.
- Публика, съела два бублика… - проворчал Горшков. - И откуда он только слово это взял - "публика"? В Сибири такого вроде бы не было. И у Фильченко не было. Подцепил заразу…
- Поспешай, ребята! - Пригнувшись, будто под огнем, Фильченко перебежал от одной пушки к другой, потом к третьей, подогнал артиллеристов: - Поторапливайтесь, поспешайте! Ну! Не то конец войны проспим.
Господи, неужели близок конец войны, то самое, к чему они стремились все это время? Горшков ощутил, как воротник гимнастерки сильно сдавил ему шею, причинил боль, но эта боль отличалась от всех других болей, в ней было сокрыто что-то светлое, радостное, победное, он ослабил пуговицы на воротнике гимнастерки, выкрикнул, осекаясь, давясь собственным дыханием:
- Фильченко, ударь-ка еще раз двумя стволами по въезду в городок, что-то мне не нравится эта танковая возня, а затем накрой двумя снарядами выезд.
Снизу, перебивая рев танковых моторов, застрочили два пулемета, звук их был слышен очень хорошо, это были "МГ", что-что, а звук этой машинки Горшков отличит от двух десятков подобных, схожих звуков, - и вообще каждая марка пулемета, что у нас, что у фрицев, имеет свой голос, "МГ" - штука убойная, может достать и до колонны Горшкова.
- Вот собаки! - выругался за спиной капитана Мустафа.
- Собаки не собаки, а поберечься надо, - бросил капитан бранчливым тоном. - Мустафа, попытайся засечь, откуда бьют пулеметы.
- Счас, - заторопился ординарец.
- Ты глазастый, Мустафа… Постарайся.
- Счас, счас.
Мустафа перебежал к большому валуну, наполовину покрытому какой-то странной пятнистой ряской, валун прикрывал с фланга орудие, где сейчас колдовал Фильченко, наводил ствол пушки на въезд в город, - именно там активнее всего ворочались сейчас танки, стремясь освободить дорогу, распечатать пробку, наводил орудие младший лейтенант тщательно, промахиваться было нельзя, и Фильченко знал это не хуже капитана.
- Есть, один пулемет нашел! - возбужденно заорал Мустафа.
- Где он?
- Прямо под кирхой.
- На кирхе или под кирхой?
- Под кирхой, товарищ капитан.
- Интересно, интересно, - проговорил капитан с усмешкой, - чего ж патриоты этого городка не пустили стрелков на кирху?
- Видать, такова популярность гитлеровского войска у собственных граждан, товарищ капитан. - Мустафа снова заскользил биноклем по скоплению танков и людей.
- Боятся они нас, боятся… - Горшков откашлялся в кулак, подумал, что ведь так оно и есть - наверняка жители этого городка знают, как солдаты фюрера измывались над русскими бабами и стариками где-нибудь в Луцке, Смоленске, Краснодаре или в Новгороде и теперь страшатся очень: по счетам ведь надо платить. - Фильченко, а ну клади три снаряда под кирху!
- Есть три снаряда под кирху!
Одно за другим, сотрясая землю, небо, воздух, рявкнули три орудия. Бил младший лейтенант точно, под кирхой вспухли три ярких разрыва - хорошо положил снаряды Фильченко, ничего не скажешь, Горшков даже кивнул одобрительно: так их, так! - надо полагать, что трех снарядов на одного пулеметчика достаточно. Пулемет перестал бить - видать, завязало его в узел и зашвырнуло куда-нибудь на городскую помойку. Но второй пулемет еще жил, о щит крайнего орудия щелкнули несколько пуль, с электрическими брызгами отрикошетили.
- Мустафа! - Горшков поморщился - еще не хватало, чтобы людей порубило, протестующе повел головой в сторону, будто ему перехватило горло, но дыхание было свободно, горло ничто не перехватывало. - Ну что там со вторым пулеметом?
- Пока не могу нащупать, - виновато пробормотал Мустафа.
- Да вон он! - вмешался Коняхин. - Вон! Под дым залез, прикрывается. Возьми двадцать метров левее от горящего танка и увидишь.