Потом один танк подцепил подбитого собрата на крюк и уволок за дома, второй танк остался. Опустил ствол пушки, повернул его в сторону щели, из которой выбегали проворные фаустпатронщики, замер, словно бы слушал пространство.
Дождь тем временем немного угас, небо приподнялось и посветлело.
- Вот это другое дело, - пробормотал Фильченко, потом потряс головой, словно хотел что-то вытряхнуть из нее. - Нет, никак не могу понять, товарищ капитан…
- Подучиться надо немного - получишься и будешь все понимать, - Горшков насмешливо фыркнул, - война закончится - в институт пойдешь… Либо того выше - в академию.
Фильченко поскреб нос длинным пальцем - такие изящные гибкие пальцы не артиллеристу нужны, а пианисту либо скрипачу, отрицательно помотал головой. Вздохнул:
- В академию - вряд ли, военный из меня не получится, а вот насчет института… тут все верно. Инженер по строительству железных дорог либо станций метро может получиться вполне.
- Почему именно метро?
- А я полюбил метро. Один раз был в Москве, на метро покатался - удивительная все-таки штука. И быстро, и удобно, и красота под землей такая, что ахнуть можно.
Было что-то в Фильченко от ребенка, он умел восхищаться простыми вещами и добр был, как неиспорченный ребенок - стремился оказать помощь человеку, если тот попадал в беду или в горе, протягивал руку малым и слабым, умел любоваться солнцем, цветами и бабочками - это был не размятый войной, не униженный болью и ранениями человек… Такие в Сибири, особенно в родной Курганской области, которую Горшков видел иногда во сне и чуть не плакал от того, что видел - дом свой, мать, постаревшую и поседевшую, соседей, и отчего-то начинал задыхаться, - попадаются часто.
Жаль только, что Фильченко не хочет пойти в военную академию, ему, кавалеру двух орденов Отечественной войны, академия будет в самый раз, примут без всяких отметок, особенно в артиллерийскую… Пушкарь Фильченко от Бога, вон как лихо сдул с земли двух глупых фаустпатронщиков, - будто снайпер, позавидовать можно.
В эту минуту появился Мустафа - круглоликий, загорелый, с живыми маленькими темными глазами, плотно сбитый. Он нисколько не постарел за последние два с половиной года, скорее даже помолодел - когда Горшков забирал его к себе в разведку, Мустафа был другим, он хоть и не растерял в лагере напористости, но на лице его лежала печать усталости, обреченности, в углах рта застыли небольшие горькие скобочки…
Сейчас этих скобочек не было.
Автомат, висевший у Мустафы на груди, был мокрым от дождя, блестел, словно покрытый лаком, - очень уж картинно смотрелся воин. Хоть в кино снимай.
- Товарищ капитан, я тут горяченького привез на завтрак, похлебать бы надо, - просяще произнес он.
- Потом, Мустафа… Когда закончим минирование моста, тогда и позавтракаем. - Капитан отмахнулся от ординарца, но тот не уходил. - Чего еще у тебя? - недовольно спросил Горшков.
- Квартир свободных в этом городишке нету, я облазил десятка четыре домов - все впустую. Очень много беженцев. Просто кишмя кишат. В некоторых квартирах набито по три семьи.
- Это мы переживем, Мустафа, - и не такое переживали.
- Так точно, и не такое переживали, - подтвердил Мустафа. - Можно было по старой привычке разведчиков облюбовать какой-нибудь сарай, но… - ординарец развел руки в стороны и стал походить на сварливую наседку, - и сараи забиты. Просто под завязку - ни одного свободного сантиметра.
- У немцев сараев нет, Мустафа, у них - хозяйственные постройки.
- Что в лоб, что по лбу, товарищ капитан.
- Поставим палатки. Лучше палатки на фронте жилья нет. Под себя одну полу шинели, сверху другую, под голову пилотку и - чуткий тревожный сон до утра обеспечен.
Люк у "шермана", застывшего на том берегу, словно на почетном дежурстве, приподнялся, некоторое время находился в стоячем положении, будто экипажу потребовался свежий воздух, потом показалась голова в рыжем танкистском шлеме - шлем был явно сшит из чистой кожи, - и нырнула обратно.
Правильно поступил американец - в домах на той стороне могли сидеть снайперы, которых еще не выскребли, а по ним обязательно надо пройтись частой гребенкой, - Горшков одобрительно хмыкнул, заметив маневр танкиста.
- Может, все-таки позавтракаете, товарищ капитан? - взялся за старое Мустафа.
- Не ной, приятель, - не оборачиваясь, бросил капитан, - мы же с тобой договорились: как только саперы уйдут с моста, тут же достанем ложки…
- У меня и фляжечка есть, - проворковал Мустафа голубиным тоном, но Горшков уже не слышал его - из американского танка выбрался человек - тот самый, в рыжем шлеме, который уже показывался, спрыгнул на землю.
Помахал рукой противоположному берегу. Горшков ответил - чего же не ответить, не сделать чужеземцу приятное, - хотя помахал вяло, с опаской. И неведомо было ни незнакомому американскому танкисту, ни начальнику разведки 585-го артиллерийского полка капитану Горшкову Ивану Ивановичу, что это воздушное помахивание - факт исторический, хотя и не отмечен юпитерами, их слепящим светом, все остальные встречи русских с американцами произойдут позже и будут отмечены не только торжественной иллюминацией, но и репортажами корреспондентов. В общем, каждому празднику - свое.
Лишь на следующий день недалеко от города Торгау была отмечена встреча солдат 69-й пехотной дивизии Первой американской армии и бойцов 58-й стрелковой дивизии 1-го Украинского фронта, после чего войскам и одной и другой стороны был дан приказ остановиться.
Были также утверждены опознавательные знаки, чтобы случайно не ударить по своим. В частности, серия зеленых ракет, запущенная ввысь, обозначала, что это - свои. Русские танки должны были пометить башни белыми полосами - вокруг всей башни, ширина полосы - двадцать пять сантиметров. Макушки башен, люки, требовалось украсить белыми крестами, ширина полос креста - также двадцать пять сантиметров.
И вообще, пресловутые двадцать пять сантиметров оказались стандартом советско-американской встречи. Отмеченная историей встреча произошла, к слову, двадцать пятого апреля. А пока… пока саперы лейтенанта Кнорре продолжали минировать мост. Американские танки не должны были переправиться на этот берег. Три полковых "семидесятишестимиллиметровки" - ровно половина батареи, - грозно таращились потертыми, с обгорелыми надульниками стволами в пространство. У них была та же цель - все, что шевелится и ползает на том берегу, должно быть поражено меткими выстрелами, если вздумает переправиться на этот берег.
Американец, вылезший из башни "шермана", беспокоил капитана, очень уж беспечно ведет себя парень - вдруг какой-нибудь гад подсечет его с чердака пулей?
- Уйди, дурак! - выкрикнул капитан, резко располосовал рукою воздух, но танкист не услышал и не увидел его. - Тьфу!
Жаль. А ведь им предстоит еще встретиться, обняться, выпить по стакану русской водки - желательно холодной, хотя и теплая тоже пойдет, - и заесть из одной банки американской тушенкой.
- Уйди!
Нет, не уходит. Снайперы, снайперы… Слишком уж много этих хорошо стреляющих сволочей развелось в последнее время у гитлеровцев. Говорят, что сам фюрер - лично, вот ведь как, не побрезговал, - занимался этим.
Кто-то из приближенных генералов, - кажется, это был Кейтель, - сказал ему, что один снайпер может легко остановить взвод автоматчиков, а четверо снайперов - роту. Фюрера очень взбодрила идея войны малыми силами, он даже перестал походить на слабого ощипанного куренка, на которого очень уж здорово смахивал последние полгода, у Адольфа даже голос сделался куриным, - он загорелся, горделиво вскинул голову и взял под свое крыло скоропортящийся продукт: курсы по досрочному выпуску снайперов.
Очень уж беспечно, бестолково ведет себя танкист - это же война, тут иногда стреляют… Тьфу! А человек в рыжем шлеме и прочном сером комбинезоне начал исполнять на том берегу радостный шаманский танец, совершал прыжки, размахивал руками, что-то кричал, пел. Что именно кричал и пел - не было слышно, все звуки давил дождь.
- Вот обезьяна обрадованная, - Горшков выругался, - совсем себя не бережет.
Он как в воду глядел - с крыши одного из домов, вставших в рядок на противоположном берегу, щелкнул задавленный расстоянием и поредевшим дождем выстрел, американец перестал размахивать руками, недоуменно оглянулся и, сложившись мягким кулем, распластался на земле около гусениц "шермана" У Горшкова потемнело лицо.
- Мустафа! - позвал он.
Мустафа никуда не уходил, сидел за спиной капитана на какой-то деревяшке и "грел" завтрак.
- Я здесь.
- Видел, Мустафа?
- Видел. Я даже засек, с какого чердака стреляли.
- Возьми с собой двоих, Мустафа, и разберись. Пока саперы мост не закрыли.
Ординарец кивнул понимающе и в то же мгновение исчез. Будто и не было его - растворился в пространстве. Через несколько минут он с двумя разведчиками прогрохотал сапогами по мосту. Горшков продолжал наблюдать за противоположным берегом Эльбы.
Вернулся Мустафа через полтора часа. Лицо в поту, губы - запаленные, белые.
- Их там целый выводок оказался, - доложил он, - змеюшник.
- Ну и как?
- Змеюшник ликвидирован.
Капитан довольно кивнул: молодец, Мустафа, можешь взять с полки пирожок, а еще лучше - получишь стопку вне очереди.
Саперы к этой поре уже закончили минирование. Маленький лейтенант в намокшей, колом сидевшей на нем плащ-палатке подбежал к Горшкову, притиснул руку к своей меченой каске.
- Что-то вы, лейтенант, очень быстро справились - мост-то огромный, - недоверчиво пробормотал капитан. - Подозрительно это.
- Под пулями мы работаем еще быстрее. - Сапер неожиданно улыбнулся. Улыбка у него была чистая, как у девчонки.
- Ладно, - прощающе махнул рукой Горшков, - вопрос с повестки дня снимается.
"Шерман", неподвижно стоявший на том берегу, неожиданно дрогнул и тихо пополз назад. Американец, которого задел снайпер - не убил, а только задел и человек свалился без сознания у гусеницы танка (провалялся долго без помощи, очень долго - за это время мог пять раз истечь кровью), - приподнялся и на четвереньках также двинулся назад, танк прикрывал его.
Хорошо, что американцы увидели, как лейтенант со своим взводом минировал мост, - будут осторожны и лишний раз не сунутся… Это очень хорошо. Горшков отер ладонью мокрое лицо - будто умылся, повернулся к Мустафе:
- Давай твой завтрак.
Дождь сделался еще тише, помельчал совсем, капли его превратились в туманную пыль, земля набухла водой, сквозь черноту сгоревших мест, сквозь битый асфальт и кирпич, - куски валялись всюду, - робко пробивалась бледная хилая травка… Жизнь брала свое.
- Неужели мы взорвем этот мост, товарищ капитан? - Неверящие глаза Мустафы превратились в узкие щелки. - А?
- Не знаю, - неохотно ответил Горшков, - это не нам с тобою решать. Решают… - он поднял голову, глянул вверх, в подернутое темной сырой наволочью небо, - там решают…
- На завтрак у нас картошечка с мясной тушенкой, - объявил Мустафа капитану, - есть еще кое-что. - Он выдернул из-под плащ-палатки фляжку, поболтал ею, с довольным видом послушал бульканье. - Еще имеется кофий. Горячий. В термосе. Говорят, французский. - В голос Мустафы невольно натекло уважение: дальний предок его много лет назад с русскими войсками побывал в Париже, поэтому Мустафа ко всему французскому относился с особой симпатией. - Это еще не все, товарищ капитан, - многозначительно проговорил ординарец, - имеется также две баночки рыбных консервов и круг копченой колбасы.
Ординарец по локоть запустил руку в мешок, извлек оттуда нарядно поблескивавшую золотой краской плоскую банку, похожую на шкатулку для дамских украшений. Это были знаменитые марокканские сардины - рыбки, которые сами таяли во рту, не надо было даже разжевывать. Горшкову уже довелось отведать их. В немецкой армии сардинами кормили только генералов, и такие баночки находили только в запасах генеральских кухонь, когда захватывали какой-нибудь крупный штаб.
- Вот, - хвастливо произнес ординарец, повертел банку в руке. Спросил, приподняв одну жидкую бровь: - Открыть?
- Не надо.
- А ведь в самый раз под стопку, товарищ капитан.
- Потом, потом, Мустафа. Это ведь товар такой - не прокиснет. Вдруг американцы заявятся - чем их будем угощать?
- Но пока мы их угощаем стволами "семидесятишестимиллиметровок"…
- Это не наше дело, Мустафа. В стволах нет снарядов. Наверху, думаю, договорятся, и нам так или иначе придется встречать союзников стопками холодной водки.
Картошка с тушенкой оказалась хороша, повар не пожалел, положил в котел и масла, и лаврового листа, и лука, блюдо получилось и душистым и вкусным - век бы ел…
Капитан откинул капюшон плащ-палатки, противная водяная пыль перестала сочиться из небесных прорех, вверху что-то сдвинулось, сырые, заряженные мокретью облака сместились в сторону - похоже, решили сбиться в одну кучу и так, кучей, проследовать дальше, в недалеких деревьях раздалось пение одинокой птицы.
У Мустафы даже лицо вытянулось от удивления: в войну они почти не слышали птиц: грохот, выстрелы, рвущиеся снаряды, дым пожаров, бои отгоняли их далеко, дальше, чем за пресловутый Можай, - сжигали сотнями, тысячами, сжигали жестоко - уничтожали более бездумно, чем людей, казалось, что все, птичье поголовье истреблено под корень, ан нет - отдельные экземпляры выжили…
Приподнявшись на коленях, Мустафа проговорил смятым, едва различимым шепотом:
- Вы слышите, товарищ капитан?
Горшков молча кивнул - он тоже услышал пение птицы, лицо у него сделалось встревоженным и немного растерянным…
Неужели война скоро кончится? Скажите, однополчане, это правда? Горшков неверяще покрутил головой: не может этого быть! Мустафа укоризненно глянул на командира: может, еще как может.
Палатки постарались поставить под деревьями - почему-то места у опаленных ясеневых и кленовых стволов казались более надежными, чем, скажем, около стенки какого-нибудь дома. Обманчивое, конечно, суждение, на войне неуязвимых мест нет, если только на небесах (в конце концов, все там будем), поэтому Горшков расположил своих разведчиков поближе к мосту, под обгорелыми стволами… Спрашивается, зачем? А так, на всякий случай. Переправа будет сохраннее. Да и чутье так подсказывало.
Вечером реку укрыл плотным пологом туман, противоположный берег совсем растаял в нем. Если дело пойдет так и дальше, скоро пальцы на собственной руке невозможно будет разглядеть.
На ночь Горшков выставил часовых: одному определил место у моста, около чугунной трансформаторной будки, облюбованной капитаном еще утром, другому - асфальтовую площадку, окружавшую огромный, сгоревший до середины клен. Предупредил часовых:
- Глядите в оба, мужики! Война еще не кончилась. Смена - через два часа.
Несколько минут постоял у реки. От воды тянуло неприятным холодом, пахло рыбой, травяной прелью, снегом - вполне возможно, что в верховьях Эльбы еще где-то лежал снег, нещадно терзаемый дождями и солнцем, он и добавлял реке свой особый запах, течение было сильным… Горшков вгляделся в темноту, в крутящуюся воду и поспешно отступил назад на несколько шагов. Покачиваясь в волнах, к берегу подплыл ногами вперед труп, на подошвах сапог у него, на носках и каблуках, поблескивали новенькие стальные подковки, хорошо видные в темном тумане.
Судя по подковкам, это был немец, наши солдатики, ходившие в кирзачах, до такого еще не доросли, да и стальные подковки в армию еще не поступали - дорого это было…
Труп ткнулся подошвами в подмытую песчаную кромку и замер на несколько мгновений, потом чуть стронулся и опять замер, словно бы встал на якорь, но никакого якоря не было, и разбухшее тело, подбитое течением, сдвинулось на несколько метров вниз и через минуту исчезло. Труп растворился в туманной ночи.
Подковки на сапогах не обманули - это действительно был немец. В черной форме - то ли железнодорожник, то ли танкист, то ли эсэсовец в парадной одежде.
По-прежнему было тихо - ни единого выстрела: ни на нашей стороне, ни на стороне той. Где-то далеко, за линией горизонта, в тумане метались рыжеватые полосы. В той стороне находился Берлин. Там еще шли бои.
Надо было отдыхать. Горшков развел караульных и снова улегся спать. Организм у него работал как хорошо отлаженный хронометр - капитан мог просыпаться без всякого будильника в назначенное время. И видать, эта привычка вживилась в него уже навсегда, на всю оставшуюся жизнь.
Война вообще вырабатывает в человеке много привычек, причем в основном плохих.
У Горшкова был один толковый разведчик, по фамилии Георгиев, так он настолько привык к наркомовской "сотке" - фронтовым ста граммам водки, что когда его списали в гражданку после потери руки и отправили домой, дома он спился.
Сын его, мальчишка, работавший на кожевенном производстве, начал каждый лень приносить папе по пузырьку спирта, эти пузырьки и погубили толкового разведчика, награжденного двумя медалями "За отвагу".
А когда затяжная война эта закончится совсем и солдаты вернутся домой, наружу вообще полезут всякие хвори, о которых на фронте они даже слыхом не слыхивали, обнаружатся дырки, что вроде бы зажили давным-давно, но в мирную пору открылись вновь, обнаружится что-то еще - нехорошее, - и это произойдет обязательно.
Сделав второй развод часовых, Горшков заснул вновь, погрузился в яркий счастливый сон - он видел собственное детство, рыбалку на озерах, куда часто бегали курганские пацаны и без добычи почти не возвращались, обязательно приносили карасей… Потом краски сна поблекли, света стало меньше, откуда-то приползла пороховая хмарь, и капитан ощутил тревогу, наползшую откуда-то в него.
Вообще, на войне тревога сидит в человеке всегда, это закон, без тревоги здесь и дня прожить нельзя - именно она заставляет солдата лишний раз поклониться пуле, лишний раз проверить, не зарыта ли где-нибудь на хоженой-перехоженой тропе свеженькая мина и нет ли в веселом, безмятежно спокойном месте вражеской засады. Не живет на войне боец беспечно, без тревоги и забот, не дано, тревога всегда находится в нем, она с ним… И будит солдата в нужное время. Капитан Горшков проснулся.
По ткани палатки с шуршанием бегали мелкие капли дождя - будто мыши, было их много, в провисах ткани собралась вода.
Рядом мирно сопел Мустафа, в дождь всегда хорошо спится, капитан некоторое время слушал водяные шорохи, тишь, возникающую после них, попытался понять причины тревоги, всплывшей в нем на поверхность, но не находил. Похоже, где-то рядом обозначилась опасность, и он ее ощущал.
Он поспешно вылез из палатки. Было темно, туманно, в нескольких шагах уже ничего не различишь, - Горшков прислонился плечом к мокрому стволу, всмотрелся в ночь: что там? чего видно?
Ничего, только темное ослепление пространства - оно навалилось на него, попыталось подмять - человек в такой кромешной слепой обстановке быстро теряется, он бессилен, незряч, он становится никем.
Следом из палатки беззвучно выбрался Мустафа.
- Что, товарищ капитан? - шепотом спросил он. - Случилось чего-то?
- Не знаю… - ответил капитан, напряженно вглядываясь в дождевую наволочь.
Темнота немного разредилась, пожижела, глаза почти привыкли к ней, стали видны и другие палатки, мокнущие под водяной сыпью, - бока у палаток провисли, провисы наполнились водой.