Старик и я стали постепенно друзьями, и я от него узнал многое. Узнал я со стыдом, что я "барчонок, живущий, как и его мать и все городские, за счет соков крестьянина", - в этом был убежден старик. Узнал я, что в лесах окрестных там и сям "водятся дезертиры" и что есть места, куда местные жители носят и прячут хлеб и картошку, чтобы эти "несчастные люди" - так называл их старик - могли бы утолить свой голод. Иногда старик останавливал телегу в лесу и уходил туда с мешком картошки, а обратно возвращался с пустым мешком. Все это было так необычно для меня, ведь когда я ночевал дома, я слышал от мамы другие речи. О том, что собирается новая облава на проклятых дезертиров. И о том, что она, как активистка и член партии, тоже пойдет в цепь этой облавы. И что у некоторых будет оружие и разрешено в дезертиров стрелять. Я слушал и молчал. Я никогда почему-то не рассказывал никому, о чем я беседовал, говорил со своим стариком-возчиком-вредителем. Я как-то интуитивно почувствовал вдруг, что хотя мама и права, но прав по-своему и старик.
Пришла зима, трактора вернулись на широкий двор перед мастерскими МТС, возить стало нечего, и я пошел в местную школу. Но ведь я хотел работать с машинами! Поэтому я засел и за другие, не школьные книжки и сдал в МТС экстерном экзамены на звание тракториста. Местные ребята, а особенно девушки, окончившие курсы трактористов и тоже готовившиеся стать ими, смотрели на меня как на сумасшедшего:
- Добровольно идти в трактористы? Хотеть такой трудной и грязной работы, связанной все время с жизнью вдалеке от дома в разных концах района? Да ведь у нас на курсы трактористов идут только принудительно. Разнарядку дают на каждую деревню. Вот мы и учимся на тракториста. А добровольно?..
В следующую весеннюю посевную кампанию я уже крутил руль своего неуклюжего трактора с огромными зубчатыми задними колесами и не раз вспоминал, как правы были те парни и девушки.
Пришло лето, благодать. Но тревожное это было лето. Война продолжала лишь набирать силу. Наши армии на Украине продолжали отступать. Началась битва за Сталинград.
Однако я, молодой человек, мне было уже шестнадцать с половиной, работал с удовольствием. Иногда даже думал: как хорошо сделать сельское хозяйство своей профессией, как родители когда-то. Но я гнал от себя эти мысли: "Нет, нет. Никогда. Забудь об этом…"
Однажды я со своим тракторным отрядом приехал в "родную" деревню. Деревню, где жил я с мамой и братишкой первый месяц после того, как мы шли за телегой с вещами прошлой осенью. Я со сменщиком получил распоряжение: перепахать поле, засеянное гречихой, для того чтобы на месте гречихи посадить озимые.
Гречиху мой же отряд, я сам посеяли здесь с таким опозданием, что к моменту, когда нам велели перепахать поле, она была еще просто густой зеленой травой, зерна еще не было.
Я удивлялся, возмущался, как комсомолец, но бригадир объяснил мне, что в своих отчетах в район начальство отрапортовало, что гречиха эта посеяна уже давно, и даже уже убрана нашей бригадой, мной самим, которому за эту работу уже записали трудодни, и в связи с этим поле это должно быть теперь перепахано для посадки новых культур и ничего поделать уже нельзя…
Вся деревня уговаривала трактористов. Сам председатель колхоза уговаривал подождать со вспашкой хоть несколько дней. Тогда они косами скосят эту гречиху хотя бы на сено. Я знал председателя этого колхоза. В его доме я жил первые дни эвакуации. Потом он ушел в армию, вернулся с пустым рукавом, и его сделали председателем. Наконец председатель уговорил начальника тракторной бригады подождать пахать и разрешил всей деревне косить гречку себе, кто сколько скосит.
Все так старались. Скосили уже половину. Но приехал уполномоченный из района и велел всю эту скошенную траву собрать вместе и считать колхозной, а трактористам пахать не задерживаясь. И под плач и проклятия женщин я начал вспахивать зеленую сочную будущую гречиху. Потом мы уехали в другую деревню, и я не узнал, что председатель не послушался уполномоченного и раздал-таки скошенную траву колхозникам. А через неделю приехал милиционер и арестовал его. И получил бывший председатель восемь лет тюрьмы "за разбазаривание колхозного добра". Все это я узнал значительно позднее от безутешного сына председателя, мальчика лет двенадцати. В конце разговора он попросил меня починить ему старую отцовскую одностволку, сказал, что будет ходить на охоту, поддерживать мать вместо отца. А еще через несколько дней я узнал, что сын посаженного в тюрьму председателя застрелился из починенного мной ружья. С этим выстрелом ушла у молодого тракториста и любовь к земле, и мысли о сельском хозяйстве. И я твердо сказал себе, что в будущем я никогда не буду по своей воле работать в колхозе. Никогда.
Уже в конце лета того, 1942 года, ремонтируя свой злополучный трактор, я получил такую травму глаза, что пролежал почти месяц в военном глазном госпитале в городе Уфе. Эти два события - посев, а потом уборка несуществующей гречихи, последовавшее за этим ужасное наказание председателя колхоза, еще более ужасная смерть его сына и травма глаза, заставившая меня бросить трактор и вообще сельское хозяйство, - изменили ход моей жизни. Трудно сказать - добрался бы я до поездки по интерстейт номер девяносто пять, если бы этого не было. Я не вернулся уже в МТС и во вторую военную зиму пошел продолжать учиться, кончать десятый класс школы.
Состав класса за прошедший год сильно уменьшился. Половина ребят класса, те, кто был на год старше меня, ушли в армию. Теперь следующий призыв будет уже для оставшихся.
Несмотря на войну, на то, что почти половину учебного времени оставшиеся мальчики десятого класса проводили в маршировании с песнями и без песен, учебных штыковых боях, рытье окопов, ячеек для одиночного бойца и в изучении других военных дисциплин, у меня, как и у моих друзей, оставалось время на мечты. Каждый из нас, мальчиков, объединившись в маленькие кружки, жил напряженной интеллектуальной жизнью. В моем кружке нас было трое. Один из друзей строил планы политических преобразований страны. Отец его, местный крупный партийный деятель, был арестован в 1937 году и погиб в лагерях, по-видимому, за "длинный язык", но это ничему не научило его сына. Второй друг - прекрасный механик, изобретатель и золотые руки - все свободное время тратил на придумывание и изготовление самодельных пистолетов, которые мы иногда сообща испытывали в местной роще. Ну, а я по-прежнему мечтал стать инженером, только акцент сместился с самолетов, которые казались недосягаемыми, на моторы, самодвижущиеся экипажи. Прошлое тракториста давало уже знать, да и будущее было определено. Ведь меньше чем через год мы пойдем в армию. И конечно же я, тракторист, буду танкистом. Всех моих друзей по тракторной бригаде брали в танкисты. Ну, а раз я кончу к тому времени десять классов, я пойду в танковое училище, а потом…
Ах, как не хотелось никому из нас думать о том, что будет потом. Ведь все мы были деревенские мальчишки, а все мужчины, которые уходили из окрестных деревень и сел, почти никогда не становились формальными героями. По своему образованию, опыту большинство из них годилось только для пушечного мяса, для передовых линий, линий огня в качестве простых солдат - стрелков, связистов, артиллеристов. Поэтому в это глухое село, на третий год войны, взамен тех, кто ушел на призывные пункты, приходили назад лишь похоронки или искалеченные, обозленные обрубки, кричащие, когда выпьют: "Измена! Командиры нас продали!" И поэтому в этом селе не считалось хорошим тоном радоваться, если тебя возьмут в армию. Когда надо - тебя и так возьмут.
Я не думал о том, что будет со мной дальше того, что я конечно же стану танкистом. Мне и моим друзьям хотелось бы, конечно, дожить до конца войны. Сидя где-нибудь вместе, мы, три друга, если касались войны, то мечтали, что каждый из нас совершит что-нибудь геройское, но не будет убит, а будет ранен к это даст ему возможность вернуться домой, дожить до конца войны и посмотреть, что же будет потом. Поэтому иногда мы даже обсуждали разные раны, чтобы решить в душе, куда лучше быть раненым, чтобы увидеть это "потом". Не жить в нем - а именно увидеть. Но думать так далеко было бесполезно, ведь, скорее всего, из нас никто не доживет до конца войны. И как цветы, которые в тундре успевают вырасти и отцвести за несколько теплых дней, так и мы горели каждый в своем. Я теперь упивался книгами о моторах, всем, что смазано маслом и вращается, и о творцах этих машин. Как оказалось много книг об этом в местной библиотеке! Больше всего я любил теперь книги Льва Гумилевского "Творцы паровых турбин", "Рудольф Дизель", "Генрих Отто". И, думая об изобретателях и создателях всех этих машин и трудных судьбах их и их детищ, особенно о Дизеле - человеке и дизеле-моторе, мне вдруг показалось, что и я придумал новую машину.
Двигатель Дизеля работает за счет того, что воздух в его цилиндрах сжимается до очень высокой степени сжатия и нагревается при этом за счет сжатия до высокой температуры. После этого в цилиндры впрыскивается топливо, которое воспламеняется благодаря этой температуре, повышает температуру газа в цилиндре, и этот горячий газ толкает поршень, крутит вал мотора. При этом цилиндры мотора охлаждаются водой, чтобы отводить от них избыток тепла. Но ведь избыток тепла можно отвести и другим способом, не охлаждать Цилиндры водой, а дать им посильнее нагреться и через несколько оборотов вала впрыснуть вместо топлива воду. Вода испарится, забрав тепло от стенок цилиндра, и следующий "рабочий ход" поршень сделает уже как поршень паровой машины. Получится гибрид дизеля и паровой машины, который будет очень экономичным…
Незаметно пришла весна 1943 года. Выпускные экзамены, а потом - неожиданная свобода. Делай что хочешь, отдыхай, все равно уже скоро армия и война. Правда, отдых был неполным, нас, ребят, окончивших школу, послали работать грузчиками на пристань. На складах пристани скопились тысячи мешков гречки, но эти мешки кто-то должен был переносить и укладывать в трюмы барж и теплоходов, останавливающихся здесь. Вот мы и бегали по доскам на баржу и обратно: у каждого надет и застегнут на все пуговицы старый стеганый как бы жилет - куцая телогрейка без рукавов, а на спине этой телогрейки вшита прочно поперек всей спины деревянная полочка под названием "подушка". На складе, на берегу, каждый чуть наклонялся вперед, и двое других клали на "подушку" на его спине тяжелый мешок гречки или муки. И беги скорее на баржу, там, внутри ее трюма, тебе покажут, куда свалить осторожно мешок.
И вот в это-то время один из пароходов привез на пристань моего отца. Он приехал на несколько дней в отпуск и привез мне разрешение на проезд к месту постоянного жительства в Москву.
- Я хотел бы, чтоб ты вернулся в Москву сейчас, не дожидаясь, когда это сделают твоя мама и младший брат. Дело в том, что Московский авиационный институт, о котором ты мечтал когда-то, объявил о приеме студентов-юношей, окончивших десять классов школы, и о том, что каждый, кто будет принят, получит отсрочку от призыва в армию до конца учебы.
Странно, странно для меня, ставшего обыкновенным деревенским мальчиком, звучали слова моего столичного отца. Они не возбуждали радости. Скорее смущали. Отец понял это: "Что же ты молчишь. Собирайся в Москву. Пропуск действителен всего несколько дней. Билеты в Москву у меня в кармане".
Голова закружилась.
Москва! Дом, где вырос. И даже возможность учиться, хотя в это поверить нельзя. Что-то там не так. Но с другой стороны - все мои друзья здесь. И уехать от них, у кого нет пропусков в Москву, - это в какой-то степени предательство. Хотя почему? Я просто москвич, возвращающийся домой. Я ведь не виноват, что я москвич.
Два дня, пока можно было еще ждать, я все колебался, думал, думал, как поступить. На третий день отец увез меня на железнодорожную станцию. Прощай, Башкирия. Прощайте, любимые школьные друзья.
Вот так случилось, что все в жизни внезапно изменилось. Я вернулся в Москву и, съездив в МАИ, увидел вдруг тысячи и тысячи юношей, сдающих документы для поступления, и сам тоже подал свои документы и был принят в студенты факультета авиамоторостроения. Казалось, что до осуществления или хотя бы выяснения возможности работы гибрида дизеля и паровой машины рукой подать.
Учиться в МАИ оказалось гораздо труднее, чем я предполагал, особенно на первом курсе, после которого почти половина студентов была отчислена за неуспеваемость. Свободного времени не было ни секунды. Раз или два я пытался сходить на кафедры двигателей, рассказать о своей идее. Но у преподавателей - крупнейших специалистов по моторам, видно, тоже не было времени, они слушали меня удивленно, спрашивали, с какого я курса, и настоятельно советовали отложить идею на пять лет, до дипломного проекта, а пока - не думать о ней.
На втором курсе учиться стало легче, но времени в основном хватало лишь на учебу. Раз как-то я увидел объявление о том, что парашютная школа МАИ приглашает студентов в число курсантов. Против такого предложения я не мог устоять и тут же записался в парашютисты. Со страхом прошел "строжайшую" медицинскую комиссию и через месяц тренировок в "парашютном классе" поехал со своими новыми друзьями в электричке на подмосковный аэродром для того, чтобы сделать свой первый прыжок с самолета По-2. Как тогда я жалел себя: вот дурак, влез в это дело и теперь не знаю, останусь ли в живых. Правда, через пару часов я уже был в состоянии эйфории после первого прыжка и готов был тут же прыгать еще и еще.
К концу учебы на втором курсе закончилась война, и в МАИ стали привозить новую трофейную технику. И вдруг оказалось, что поршневые самолеты и двигатели устарели. На повестке дня стояли ракетные двигатели и реактивные. Наверное, под влиянием этих идей студенты старших курсов Московских авиационного института и университета и Высшего технического училища имени Баумана организовали студенческое научно-техническое Общество по полетам в стратосферу и космос на ракетах. Но тут мои интересы устремились совсем в другую сторону. Однажды, когда нормальная мирная жизнь уже входила в свои права, я увидел вдруг объявление о создании секции альпинизма. Даже глазам своим не поверил. Неужели и такое возможно? Неужели можно вот так прийти по объявлению на занятия и со временем увидеть настоящие горы, ледники. Вспомнилась сразу, казалось, забытая картинка из книги "Жизнь растений": нежные неземные фиолетовые колокольчики - сольданелли - на фоне заснеженных гор. Неужели мечта может сбыться и я увижу все это?
Конечно же я записался и в эту секцию и стал ходить по вечерам на тренировки два раза в неделю: бегал и прыгал со всеми до тех пор, пока, казалось, еще шаг, и упаду от усталости. Ездил за город в походы по воскресеньям и всю зиму, по совету тренера, гордо ходил без перчаток, чтобы руки не боялись холода. На следующее лето я наконец попал в горы. Они покорили, потрясли меня.
Ну, а занятия в летной секции студенческого общества также продолжались, и я вместе с другими ее членами начал тренироваться для полетов в стратосферу в барокамере Первого медицинского института, что стояла тогда в одном из корпусов Первой Градской больницы, где-то у самой ограды Центрального парка культуры и отдыха имени Горького.
Барокамера. Проверка реакции гашением вспыхивающих стрелок, направленных вправо и влево. Длительное пребывание "на предельной высоте", а потом стремительные "спуски", когда в уши, казалось, воткнули карандаши, которые кто-то давит, стараясь порвать барабанные перепонки. Проверка на себе различных лекарств, вроде японского лимонника, стимулирующего сохранение работоспособности "на высоте", или других средств, использовавшихся для стимуляции организма японскими камикадзе, летчиками-смертниками. Правда, когда мы ехали после таких "тренировок" в МАИ, нас качало, а на лекциях мы не понимали ни слова. Я не знаю, прошел ли кто-нибудь из нас весь курс этой подготовки. Некоторые сходили с дистанции по болезни: воспаление среднего уха, боли в сердце. У кого что. Другие проваливали экзаменационную сессию. Я был в числе последних. И однажды декан сказал мне, что если я провалю еще один экзамен, то буду отчислен из института, а пока меня лишают стипендии. И тут я своим тупым - после средств, используемых камикадзе, - умишком понял: перетренировался!.. И прекратил поездки к парку культуры… Отсутствие стипендии было восполнено ночными разгрузками вагонов на Рижской-Товарной.
Когда через несколько месяцев я вернулся в тихий корпус у Первой Градской - все было кончено. Врач-полковник, который тренировал нас, уже там не работал. Никто ничего не знал. Летная группа для полетов в стратосферу и космос перестала существовать. Говорили, что врач попал под суд. Оказывается, нам полагался какой-то особый "высотный" паек. Но мы никогда не видали его, и это было чьей-то ошибкой. Жалко, что все так кончилось. Нам ведь не нужен был паек, мы ведь по ночам разгружали вагоны, а за это хорошо платили картошкой.
Думая о событиях того времени сейчас, я считаю, что ошибки врача-полковника, может, и не было. Летная секция наша распалась по другим причинам, о которых мы тогда, конечно, и не подозревали. Шел 1947 год. Он был началом того периода резкого увеличения секретности, закрытости, который позднее стали называть эпохой "холодной войны". И конечно же свободные и открытые занятия ракетной техникой к космонавтикой в духе Общества по полетам в стратосферу стали первой жертвой этой войны. Это была первая причина. Ну, а о второй я узнал только недавно, из книги Владимира Губарева "Восхождение к подвигу". "В этот период группа ракетчиков во главе с М. К. Тихонравовым работала над проектом ВР-190 полета в космос на ракете (без выхода на орбиту вокруг Земли)… Для практического осуществления проекта ВР-190 группа проделала большую исследовательскую работу по обоснованию возможности надежного спуска человека с высоты 190–200 километров при помощи специально оборудованной высотной кабины, впоследствии названной ракетным зондом". К сожалению, в книге В. Губарева были и такие слова: "Было известно, что эта группа со своим проектом ВР-190 обращалась в ряд организаций, но не получила поддержки". Вот, оказывается, чем мы занимались в своем Обществе и вот почему все вдруг прекратилось!
Трудный был этот период для меня. Мечту о ракетоплавании пришлось оставить. Учеба в институте была запущена. Проект гибрида дизеля с паровой машиной никого не интересовал.
Все это вызвало бурную реакцию в моей семье. В результате я заявил родителям, что не нуждаюсь в их помощи и могу жить финансово самостоятельно. Но для этого надо было заняться разгрузкой товарных вагонов по ночам уже на систематической основе. Трудности, усталость, которые я испытывал, разгружая по ночам вагоны и стараясь не отстать от своих новых друзей, и перекрывали все, что я испытывал во время занятий альпинизмом. И я разочаровался в альпинизме, который вдруг стал казаться мне несерьезной игрой богатых баловней судьбы в сравнении с тем, что я делал, зарабатывая себе на жизнь.
На следующее лето я уже не поехал в горы и решил серьезно заняться авиацией.
И вот пришло время, когда я получил одновременно и диплом инженера, и пилотское свидетельство, но не пошел по "летному" пути. У меня не хватило чувства, что это моя дорога. Ведь она была такой необычной!