Ночь за ночью я научился узнавать животных "в лицо". Меня занимал тот порядок, в котором они появлялись здесь и исчезали в тайге. Порядок поддерживался строго и твердо, но без окриков и приказов. Всем животным я дал свои клички, по которым мне легче было потом в дневнике разбираться, кто и как вышел в прошедшую ночь на ручей. Лоси появлялись строго между десятью и одиннадцатью часами. Был июль, и ночь хорошо просматривалась. Первым всегда заявлялся могучий бык. Бык опускался в воду тяжело, будто падал, рвал задними ногами берег, а потом долго обнюхивал и ощипывал оторвавшийся кусок торфа. Ел он мало. Он больше стоял, гордый и сильный, не отвечая на интригующие пируэты своих поклонниц. Быка я назвал Подвигом. Он первым подходил к лодке и проверял: я ли это? До него оставалось тогда десять - пятнадцать легких ударов весла. К утру Подвиг независимо продвигался вверх по ручью. Иногда мы встречались глазами. Наверное, туманный сумрак немного мешал этой встрече, и бык, видимо не разобрав моих немых фраз, отводил взгляд. За все время я не слышал от него ни единого звука, кроме тяжелого плеска туловища и редкого удара ногой по воде, - он даже не фыркал.
Следом за Подвигом являлись сразу две коровы. Я боюсь утверждать, что они были слишком молоды, но меня смущало отсутствие рядом с ними телят. Первую, быструю и стройную, в светлых подпалах, я называл Люсенькой. Люсенька всегда находилась рядом с героем. В ее поведении не было ничего замысловатого. Она так же пережевывала траву, так же копалась в воде, но реже других оставалась на одном месте и вечно бросалась к Подвигу, чтобы ухватить поднятое им со дна лакомство. И бывало, Подвиг отступал, отдавая дань той лукавой нежности, с которой Люсенька тянулась к сочному стеблю. Тут же рядом, но чуть в стороне паслась Алла. Тихое, скромное на вид существо, она деликатно разбирала листья кувшинок, отыскивая среди них закрывшиеся на ночь бутоны…
Я не боюсь даже самых крайних ассоциаций, ибо любое количество фантазии, построенной на реальных фактах, дороже и ясней грошового равнодушия к загадкам… Да, у всех членов лосиного клуба на Долгом ручье были свои характеры.
Алла порой казалась задумчивой, но за этим наигранным безразличием ко всему, а главное, к Подвигу мне виделась глубокая уверенность лосихи в своих чарах… Да, именно она, Алла, уведет за собой этого героя осенью, в сентябре. Именно по ее следу понесется лесной рыцарь, чтобы найти ее и попросить остаться. Потом Подвиг поднимет голову и затрубит на весь лес, вызывая соперника… Но песня над тайгой будет не скоро. Она начнется тогда, когда у Подвига над головой вспыхнут бурым огнем новые рога. Рогов пока нет, нет сентября и нет песен. И Алла просто ждет.
Сейчас я, наверное, могу сказать: "Да, я почти не ошибся". Осенью я видел бой лосей. Два самца хрипели друг на друга. Рев, мыльная пена по бокам, по груди, грохот падающих деревьев, удары копыт и земля, летящая клочьями из‑под ног.. Бой был на Долгом озере у самой воды. А чуть в стороне так же уверенно разгуливала складная лосиха. Иногда она безразлично трогала губами попавшиеся на пути веточки. И я не мог ошибиться - это была она, Алла… А как же Люсенька? Не знаю. Наверное, ее навязчивость была не по душе самостоятельному "мужчине". Конечно, она не плоха. Но доступна и без боя… А как же бой? Для чего рога и голос? А придет ли соперник, если будет знать, что у Подвига уже есть дама сердца, которая не уйдет к другому?
Клянусь всеми честными именами, которые светили мне в пути к Долгому ручью! Клянусь: лоси, наверное, не думают. У них, видимо, многое получается просто так. Но все же иногда поступки и характеры зверей приводили меня к смешным аналогиям.
Алла еще не замыкала стада. Чуть дальше всегда бродила еще одна бездетная лосиха. Лосиху я назвал Татьяной. Она была немолода. Пожалуй, весной, в мае, у нее и был теленок, но лосенок, видимо, погиб… Татьяна вечно грустила. Все, что она делала, как брела сзади за молодыми подругами, говорило о какой‑то тяжести, что висела над животным. Может, старость, может, не те силы, а может, сравнение себя с молодыми делало ее тихой и незаметной. Так и хотелось иногда услышать от нее короткую жалобу: "А что делать…"
Эти животные вместе бродили по ручью ночью, а к утру расходились в разные стороны и до следующего сбора вели в тайге индивидуальный образ жизни.
Посещала Долгий ручей и Тетя Маша. Тетя Маша приходила позже других, уходила раньше, реже спускалась в воду и вечно вылизывала своего теленка. Я объяснял ее скользящий график наличием лосенка и прощал ей опоздания и преждевременные уходы. Но Тетя Маша все‑таки приходила, приходила всегда, будто существовала и у лосей необходимость оставить свой след в разделе "Учет посещаемости".
Следующий участок ручья занимал Председатель. Он был невелик, достаточно грузен и в меру суров. Но Председатель не лез вперед - видимо, он обязан был следить только за тылами. Его больше интересовала Тетя Маша. Он часто останавливался около нее, но никогда не подбирал листья возле стола счастливой мамаши. Так и уходил Председатель в тайгу вслед за первыми лучами солнца и Тетей Машей.
Ручей пустел. Утренняя тишина доставалась птицам и щучьим хвостам. Скрипели камышовки, верещали дрозды. Я плыл домой и всегда знал, что могу встретить еще лосей. С этими животными я проводил меньше времени, они хуже знали меня, а потому относились к моей особе более осторожно. И только один из них, Старик, почти никогда не уходил при виде моей лодки. А если он все–та–ки и поднимался с земли, то низко опускал голову и с трудом волочил по болоту ноги. Старик давно устал, но крепкая память все еще вела к ручью, где, может быть, не так давно он уступил свое место мужественному Подвигу.
Старик оставался сзади. Я спокойно работал веслом и всегда встречал при выходе из ручья дурную Милку. Милка толкалась в стороне от стада. То ли ее еще не пускали туда по молодости, то ли девичья гордость молча ждала особого приглашения… Милка была пуглива и стройна. В эту осень ей придется проложить по тайге первую дорожку своей испуганной любви. Милка понесется по лесным островам, она еще не будет знать зачем, но вдруг почувствует, что это уже любовь, и шарахнется в сторону. Потом устанет бегать и останется кого‑то ждать на краю уютного болотца… А пока Милка еще ничего не знает, пока она только стройная и красивая, но одна. Она бродит по ручью, убегает, снова возвращается и, вылупив глаза, удивленно смотрит в мою сторону…
От каждой ночи, проведенной на Долгом ручье, остается странное и тревожное чувство. Еще долго мир вокруг кажется нереальным. Я еще там, на ручье, среди лосей… Голова кружится от всего виденного, от счастья достигаемой цели. Да, я, наверное, почти приучил этих лосей не бояться меня. Теперь проще и легче разгадывать тайны их троп, их хозяйств… Лоси уже приняли меня. Еще немного, и я пойду к пугливым гагарам…
А пока гагары уплывают, правда, уже не ныряют от лодки, а просто уплывают, и даже не очень быстро. Но гагары все‑таки еще без меня - они пока не мои… Я не боюсь этих слов - "мой", "мои". У меня уже есть мои лоси на Долгом ручье. Их приходится скрывать, скрывать от тех людей, которые иногда появляются в моем лесу и которые, пожалуй, не отказались бы от куска свежего мяса. У меня в лодке всегда топор, веревка и ружье. Топор - перерубить кости, веревка - опустить в воду излишки мяса. Ручей холодный, и мясо в воде пробудет долго. Я показываю на свою лодку, на топор и веревку и жалуюсь, что вот уже три недели катаюсь по ночам, а лосей нет. Мне задают вопросы: куда же ушли? Где искать? Я молчу. А если и отвечаю, то показываю совсем в другую сторону.
Я никому не рассказываю и про свое озеро, про своего лося на Тимкове, про своих уток и своего журавля… Да, у меня есть мои лоси и мое озеро. Мое - это не собственность. Это - доверие, а может, и любовь. Сейчас в избушке после сырой ночи, после тайги и бульканья лосей, достающих со дна корневища кувшинок, после долгой разлуки с людьми я вспоминаю чистое и большое чувство, ради которого мы, наверное, и живем… Я вспоминаю весну, Северный вокзал столицы, я не вижу вагонов, а только платформа, и не платформа, а женщина, идущая все быстрей и быстрей за убегающим поручнем… Для этой женщины я тоже мой. И это "мой" не собственность. Собственность - право только брать. "Мой" - это доверие. Доверие и любовь. Вот почему мне и бывает хорошо даже в избушке, даже среди болот и тайги, когда знаешь, что есть большая любовь, которую долго ищешь, которая может пугливо убежать, улететь, скрыться, но которая может и остаться, поверить и каждый день приходить, как мои лоси на Долгом ручье…
Глава четырнадцатая
СОБАКИ
Не знаю, повезло или не повезло собакам, живущим в лесных деревушках. Они не так обеспечены человеком, как их городские собратья, но в то же время деревенские собаки получили почти неограниченное право общаться друг с другом.
Это были толковые охотничьи псы. Зимой они уходили с охотниками в тайгу и только там получали от людей материальное вознаграждение. Оканчивался недолгий охотничий сезон - собаки возвращались в деревню и безропотно пережидали весну, лето и половину осени, чтобы снова отправиться на работу. Весной и летом люди забывали о своих помощниках. Собакам тогда не уделялось ни человеческого внимания, ни остатков с человеческого стола. И вот это отсутствие заботы и внимания со стороны людей и заставило меня вспомнить слова Лоис Крайслер.
"Мы хорошо обращаемся с ними, - заявил нам один владелец собак. - Мы даем им пить"…. Должно быть, эскимосов спасает от угрызений совести удобное соображение: все предметы, даже неодушевленные, имеют душу, только не собаки. У собаки души нет. Запретнее всех запретов для собаки–раба - мясо. Случалось, мы перехватывали взгляд, который Тутч бросала на подвешенное мясо, и от одного этого она впадала в страшное замешательство. Уже сама мысль о мясе казалась ей не менее греховной, чем поступок…"
Эти слова принадлежат перу отважной женщины и благородного человека, далекого от обобщений эмоционально–художественного характера. "Тропами карибу" называется книга, которую Лоис Крайслер посвятила "волкам полярной тундры и тем, кто хочет действовать, чтобы спасти им родину и жизнь".
У волков родина, действительно, пока есть. Родина для наших собак - это то место, где сейчас остановился их владелец. Волки имеют право на открытое сопротивление. Наши собаки - нет. Наша собака - раб без родины и без права заявить о своем несогласии. Несогласие выбивалось палкой. А само рабство пришло к Копейке, Шарику, Дозору и Моряку чуть ли не по их собственному желанию.
Вы помните льва, классического льва рядом с маленькой собачкой? Первое, что увидел лев, открыв свои "детские" глаза, была эта самая собака. Первое впечатление жизни стало для льва законом - собака стала его собратом и предводителем. За собаку лев поднимался на бой и горько страдал, когда с его любимым существом что‑либо происходило. Вспомните лосят, которые шли следом за мной из леса, вспомните других животных, согретых руками человека, - такие животные, как правило, выбирают вас явлением номер один и по–своему выделяют и боготворят. И причина этому - первое впечатление, которое оставило в жизни животного неизгладимый след.
Вот это самое первое впечатление и подвело однажды всех собак сразу. Собака, принесенная в дом слепым щенком, открыла глаза и увидела человека. Человек стал законом и необходимостью жизни. Он мог бить, морить голодом, отнимать у собаки душу, собака могла терзаться, но уйти она, к сожалению, не могла. Первое впечатление сделало собаку добровольным рабом.
Меня всегда удивляла двойная жизнь наших псов. Рядом с людьми псы выглядели ничтожно и зависимо даже тогда, когда ничего не собирались выпрашивать у человека. Опущенные, зажатые между ног хвосты, нервные, забитые взгляды, трусливые, опасливые движения и немая покорность, с которой собака сносила побои и пинки, даже не пытаясь убежать. И тут же рядом, без человека, собаки преображались и становились смелыми и независимыми животными. Чем‑то наши собаки походили на гордых актеров, которые вынуждены были играть ничтожные роли. После сцены актер снова возвращался к своей гордой жизни. Но, к сожалению, не каждая роль проходила бесследно, к сожалению, обязанности раба закреплялись, рабские черты могли повторяться из поколения в поколение, и в следующий раз человеку было уже не так трудно приучить нового щенка к полному повиновению…
Обучение рабской роли начиналось с куска хлеба… Орешка, смешной кудлатый щенок, единственный оставленный по воле хозяина сын Копейки, давно и пока безрезультатно выпрашивал у своего грозного покровителя, который для меня был всего–навсего Васькой Герасимовым, кусок хлеба. Подаяние Орешка все‑таки получил, но не из рук - кусок хлеба был брошен на землю. Брошен один, второй кусок - и теперь взять пищу из рук для собаки–раба означало переступить запретный рубеж.
Следующим средством обучения покорности была палка или тупой тяжелый сапог. Собаку избивали только один раз, избивали за малейшую провинность, а дальше… Дальше собака безропотно и неотступно следовала за своим покровителем, каждую минуту ожидая нового наказания, но все‑таки шла, боясь ослушаться и получить наказание тут же… Собака шла, плелась, служила, сторожила и везла, не в силах разорвать ту единственную, но прочную связь с человеком, которая появилась еще у несмышленого щенка.
Орешке не удалось дожить до тех дней, когда на него должны были первый раз обрушиться палка или сапог: он заболел и умер. Но Орешка мог бы и избежать рабской доли - он должен был по достижении зрелого возраста перейти к другому хозяину, рассудительному человеку, обладающему к тому же достаточно большим и внимательным к бедам других сердцем.
За такие достоинства наши собаки, знакомые с черствой жестокостью, обычно платят людям щедрой любовью и бескорыстной собачьей верностью. Примеров такой любви и бескорыстия собак, воистину привязанных к человеку, в наших местах много. Здесь можно назвать и тоскливый вой пса по больному или погибшему человеку, и самопожертвование четвероногого друга при встрече охотника с раненым медведем, и даже такие, казалось бы, неправдоподобные случаи, когда неграмотная, необразованная собака, собака, никогда не проходившая специальных школ дрессировки, вдруг выполняла сложную просьбу человека…
Случай, о котором я расскажу, произошел еще до моего поселения в заонежской тайге, но память о нем жива, как жива память о собаке, которая спасла жизнь охотнику…
Начало события не представляется интересным. Это был заурядный несчастный случай на охоте. Раненый медведь подмял человека. В ход был пущен нож, но схватку завершала собака, завершала уже тогда, когда человек потерял сознание в объятиях зверя… В избушке человек то ли рубахой, то ли еще какой тряпицей перевязал раны, немного пришел в себя. Но на следующий день снова почувствовал себя плохо. Теряя сознание, подозвал пса и, как мог, попросил его пойти домой и сообщить о случившемся. Как происходил этот разговор, что говорил человек, как ответила собака - это остается для нас тайной, как остаются пока тайной почти любые взаимные объяснения человека и собаки. Но собака все‑таки явилась в деревню, где был дом охотника.
Здесь можно остановиться и поставить под сомнение путь, по которому собака попала в деревню из леса. Собака могла после встречи с медведем просто испугаться и сбежать. Но пес был не из пугливых, да и рана, нанесенная медвежьей лапой, никак не говорила о том, что при схватке собака стояла в стороне… Можно выдвинуть еще много всяких предположений, но факт остается фактом: следы пса, пришедшего в деревню, начались около избушки на другой день после несчастного случая и не свернули с дороги даже тогда, когда собаку встретили волки…
Волков было два. К счастью для собаки, которая к тому же не отличалась хилым телосложением, волки оказались подростками. Схватка продолжалась долго. О ее накале рассказало людям месиво снега и крови, а об исходе битвы поведали две туши волков с разорванными глотками… Окончив долгий и трудный бой в тайге, собака двинулась дальше. Возможно, тогда у людей и возникли бы сомнения: куда все‑таки идти теперь тяжелораненой собаке? В деревню? Или обратно в избушку, до которой было значительно ближе? Но пес, наверное, не задавал себе таких вопросов - ползком он все‑таки добрался к людям и свалился под окном, успев издать тихий стон… Раненая собака, явившаяся среди промысла из леса, подняла людей, которые на пути к избушке и увидели следы пса, принесшего весть, и мертвых волков…
Кажется, описание события на этом можно было бы и закончить, но история с собакой на этом не оборвалась… Собаку принесли в избу, промыли и перевязали ей раны и уложили еле живого героя под лавку. Потом нашли в лесу охотника и двинулись обратно и на обратном пути снова встретили на дороге того самого пса, который в своем собачьем понимании, видимо, считал просьбу человека не до конца выполненной - пес, посланный в деревню, должен был вернуться обратно и по–своему доложить, что он сделал все, что мог… Придя в себя, изодранная в клочья собака поднялась из‑под лавки, выбила стекла и, теряя бинты, умудрилась ползком преодолеть такое расстояние, которое может показаться слишком большим даже для здорового животного.
Я рассказал эту историю совсем не для того, чтобы приписать собакам особые черты, владеть которыми монопольно желает лишь человек. Нет, я знаю и классическое учение о физиологии высшей нервной деятельности, и основы науки о поведении животных - и вспомнил пса–героя, чтобы лишний раз подчеркнуть, что Василий Герасимов, который держит своих собак на положении бессловесных рабов, вряд ли дождется от них бескорыстной преданности.
В личной собственности Василия находились Копейка и Шарик. Если Копейка как поставщик будущих охотников еще пользовалась изредка благосклонностью хозяина, то Шарик имел право лишь выступать гладиатором в лесных походах. Лесные походы оканчивались, пустела арена, и Шарик снова превращался в раба. Но рабство Шарика не оставалось без последствий. Оно почти тут же привело за собой трусость и унижение. Унижение способствовало далеко не талантливой черте характера - попрошайничеству, а за трусостью следовали нервозность и неожиданный оскал зубов без видимого повода. Когда попрошайничество не помогало, Шарик прибегал к другому испытанному средству - воровству, лишний раз демонстрируя этим, что собак тоже может коснуться падение нравов…
Пес–жулик никогда не раздумывал над моралью и этикой при виде на нашем столе румяных оладьев… После очередного падения Шарика на досках стола оставались следы грязных лап и пустая миска. Нет, Шарик не утаскивал оладьи, не прятал их поспешно в укромном месте, чтобы по окончании грабежа с аппетитом употребить наше печение, - пес просто пожирал наш завтрак там, где его обнаруживал.