Наветренная дорога - Арчи Карр 12 стр.

Я поблагодарил миссис де Вертейль и сказал, что пойлу побеседовать с рыбака­ми, которых заметил на берегу.

Рыбаки сидели вокруг перевернутого индейского челнока–каяка и обсуждали, как лучше во время сильного прибоя спустить на воду длинный челнок. Среди них я уви­дел двух негров, производивших впечатление бывалых людей, и спросил о черепа­хах. Они повели меня к маленькому дому, стоявшему у самого берега, и показали двух самок зеленых черепах, лежавших на спине. Черепахи были пойманы вчера но­чью, когда вышли на берег для кладки яиц.

Затем мы прошли по берегу и набрели на следы и гнездо одной из пойманных че­репах. Закон, запрещающий трогать этих животных в период кладки яиц, видимо, мало беспокоил здешних жителей, и я промолчал. Рыбаки сказали, что в Майяро во­дится много черепах, однако раньше, когда их деды были молодыми, черепах было больше, теперь же редко удается поймать двух за одну ночь. По их мнению, умень­шение численности объясняется тем, что постоянно промышляют самок, выходящих на кладку яиц. Я задал вопрос - могут ли быть помехой для черепах кокосовые пальмы. Они отнеслись к этому скептически. И понятно - ведь они проживали на не­размываемом участке берега, где корни деревьев не образовывали преграды для че­репах.

Я поблагодарил обоих рыбаков и пошел к дому де Вертейля.

Как я упоминал, Бернар де Вертейль принадлежал к числу людей, общение с кото­рыми придает бодрость любой экспедиции. Ему все равно, в чем состоит ваша проблема, и он готов помочь вам, даже если вы всерьез интересуетесь какой‑то че­пухой. Мистер де Вертейль до тонкости знает Тринидад, хорошо относится к жите­лям, и они отвечают ему тем же.

Он так обрадовался моему неожиданному приезду, будто давно не видел гостей, хотя в этот момент их было у него трое. Просто непонятно, как ему не надоели люди, ищущие помощи и совета.

Когда же я упомянул о своем желании увидеть загадочную лягушку, они пришел в восторг. Он всегда приходил в восторг, когда предстояло показывать пруды, где во­дятся лягушки. Мистер де Вертейль спросил, поймал ли я черепаху–морокой, и, узнав, что не поймал, огорчился и сказал, что ее не так легко разыскать, но, может быть, нам удастся приобрести ее у одного человека.

Морокой - сухопутная черепаха, родственная гигантским черепахам Галапагос­ских островов. Это единственная полностью сухопутная черепаха, обитающая в тро­пической части Южной Америки. По–видимому, она переселилась и в девственные места некоторых островов Вест–Индии, но родом она из Тринидада. Мне давно хоте­лось иметь ее в коллекции, и я всегда таил надежду с ней повстречаться.

Я сказал де Вертейлю, что моя первоочередная задача - встретить загадочную лягушку, но он настойчиво твердил: "Морокой становится редкостью, и вы должны отвезти одну домой". Ведь черепаху можно отослать морским путем, и таким об­разом сохранить для мелких животных место в багаже, который пойдет со мной. У здешнего китайского купца будто бы есть одна или две черепахи, и вся проблема за­ключается в том, чтобы уговорить его расстаться с ними "Мы должны, - заявил он, - пойти и добиться этого, и притом немедленно". Вот каков был де Вертейль.

Мы вышли из дома, вскочили в "ситроен", подъехали к шоссе и повернули на юг. Вскоре остановились перед находившимся у самой дороги магазином. За прилавком сидела опрятная, привлекательная мулатка - жена Ли Ю, владельца магазина. Ми­стер де Вертейль поздоровался и спросил, дома ли ее муж. Она встала, направи­лась в глубь магазина к двери, ведущей на семейную половину, и позвала. В ответ раздался крик "ион–ын", и появился хозяин.

Мистер де Вертейль принялся объяснять наше дело, постепенно приближаясь к существу вопроса, и изобразил желание приобрести морокой так, как будто это была шуточная прихоть. Покуда де Вертейль объяснял, хозяин магазина стоял и смотрел не то безразлично, не то с некоторой подозрительностью.

Наконец, когда де Вертейль подошел к сути дела и нужен был ответ, последний по­ставил вопрос прямиком.

― Вы хотите купить морокой? - спросил он.

Мистер де Вертейль сказал, что это именно так. Хотя ему известно, что Ю держит черепах не для продажи.

― Приехали гости, - пояснил он, - которые хотят купить морокой, и я уверен, вы окажете любезность и согласитесь продать.

Ю ответил, что у него всего лишь две черепахи, которых он держит не для прода­жи, он намерен их съесть.

Тогда де Вертейль спросил, можем ли мы хотя бы посмотреть на черепах. Это при­вело купца в смущение, но де Вертейль настаивал и не преминул заметить, что в прошлом он оказывал Ю немало любезностей. Жена Ю тоже стала настаивать, и в конце концов купец согласился. Он вышел через заднюю дверь, мы двинулись вслед и прошли через чисто подметенный двор, кишевший утками, курами и собаками. Ю отворил вход в маленькую пристройку, и мы вошли. На ровном глинобитном полу ва­лялись семена манго и пахло испортившимися плодами. Сбоку стояла широкая ло­хань с водой, в которой сидела черепаха. Из дальнего угла на нас смотрела другая черепаха, безразлично жевавшая семена манго. Хозяин глядел на них с восхищени­ем и благоговением.

Я посмотрел на де Вертейля, сохранявшего удивительное спокойствие.

― Сколько вы хотите за большую, Ю? - спросил де Вертейль.

Такой вопрос привел Ю в паническое состояние. Он дико озирался, пока его взор не остановился на тусклых очертаниях небольшой черепахи, спрятавшейся за кам­нями в темном углу. Тут лицо купца просветлело, волнуясь, он указал на этот единственный выход из положения и сказал:

― Не купите ли галап? Прекрасный галап. Просто замечательный галап.

"Галапом" называют геомиду - тропическую черепаху, которая обитает в лесах Трининада и встречается гораздо чаще, чем морокой. Она отличается большим раз­мером печени.

― Нет, черепаха–галап у нас уже была, - непреклонно заявил де Вертейль. - Мы купим только морокой. И притом большую. Сколько за нее?

Купец посмотрел на черепаху трагически. Право, он был необычайно чувствитель­ным торгашом. Казалось, он сейчас заплачет, однако принялся раскачиваться, под­прыгивать и приседать. Закрыв лицо руками, он подпрыгивал все выше и выше.

― О дорогая!.. - вскрикивал он. - Как долго ты нагуливала жир! - Ю схватил обеими руками черепаху, и показал ее нам. - Она съела много–много винной ягоды, очень много манго. У нее вот такая печень…

Он положил черепаху под мышку и сложил руки, показывая размер печени.

― О, вкусная, замечательная, поразительная печень!

Его поведение действовало мне на нервы, а ситуация казалась безнадежной. Я был готов уйти и как‑нибудь своими силами поймать черепаху–морокой или вообще обойтись без нее. Но де Вертейль, видимо, считал, что Ю виляет с ответом, и на­стойчиво сказал:

― Ладно, Ю! Так сколько за большую?

Купец сразу перестал подпрыгивать и, продолжая держать перед собой черепаху, зажмурил глаза так плотно, что его лицо покрылось глубокими, как каньон, складка­ми жира и перекосилось настолько, что потеряло азиатский облик.

― Три шиллинга за фунт! - произнес он полушепотом.

Мистер де Вертейль запротестовал, а я, будучи уверен, что купец строит свой рас­чет на том, что цена нам не подойдет, быстро согласился. На лице торговца мелькну­ло такое выражение, будто он услышал, что я готов подписать кабальную закладную.

― Вы уплатите по три шиллинга? - срывающимся голосом спросил он.

Я подтвердил свое согласие. Тогда купец, не проронив ни слова, понес черепаху из сарая в магазин, положил ее брюхом кверху на весы и принялся мудрить. Черепа­ха весила четырнадцать фунтов. Когда Ю закончил подсчет, он запрыгал и замахал руками, становясь похожим на неопрятного и толстого ребенка, не умеющего найти подходящие к случаю слова.

― Два фунта и два шиллинга за нее! - взвизгнул он. - Целый месяц сидела здесь, съела много–много фруктов! О, какая жирная! В ней есть яйца! Ах, какая чу­десная!

Купец явно балансировал на грани отказа от получения безрассудно назначенной цены, а потому я торопливо достал нужную сумму и вручил ему.

Мы быстро попрощались с миссис Ю, отнесли черепаху в автомашину и поехали.

Купец стоял и смотрел нам вслед. На его застывшем лице было написано изумле­ние, словно мы заставили его расстаться с первенцем.

По пути домой мы миновали поворот на Сент–Анн и направились к поместью Сент–Джозеф, где находились пруды с обитавшими в них загадочными лягушками. Там мы остановились, потолковали с восторженно отзывавшимся о своих пастбищах управляющим, и он посоветовал нам приехать после наступления темноты. Мистер де Вертейль показал мне самый лучший пруд, а так как загадочную лягушку невоз­можно ни поймать, ни увидеть при дневном свете, мы направились ужинать в Сент- Анн.

Мистера де Вертейля после ужина позвали куда‑то по делу, и около девяти вечера я один поехал в Сент–Джозеф.

Незадолго до этого прошел небольшой дождь, потом прояснилось и взошла луна. Оставив автомашину возле дома управляющего, я зашагал по тропинке мимо изгоро­дей, через обрызганные дождем выгоны по направлению к пруду, где водились ля­гушки.

Долго не было слышно ни звука. У меня зародилось предположение, что загадоч­ная лягушка–псевдис поет в неопределенное время: просто так, от случая к случаю. Это бывает и с другими видами лягушек, которые упрямо молчат по нескольку дней и даже недель кряду в самый разгар певческого сезона.

Вскоре я уловил спутанные обрывки шумов, напоминавших лягушачью песню. Они были нечеткими" но вполне достаточными, чтобы я мог понять, откуда они доносят­ся. Я зашагал быстрее, и, хотя порой звуки затихали, все же было понятно, откуда они идут. В тот момент, когда я приближался к пруду, из росших на берегу кустов за­звучал мощный хор и звуки поплыли навстречу, словно незримый туман.

Постепенно я стал различать голоса по группам и определил, что поют три вида лягушек. Первая песня была робкой и монотонной, этаким тихим "как‑как–как", не позволявшим судить, откуда и с какого расстояния оно доносится.

Не будучи в силах разобраться в этой песне, я решил заняться другими, но тут из росшего поблизости куста снова послышалось тихое кваканье.

Внимательно осмотрев ветки куста, я обнаружил источник звука. Это была зеленая древесная лягушка с туловищем длиной в палец, только чуть шире, огромными передними лапами, снабженными подушечками, с такими тощими задними лапами, что нельзя было понять, как они действуют. Глаза этой лягушки - золотистого цвета; когда на них падала полоса света, их зрачки сужались до щелочек. Луч фонаря пере­сек лягушке дорогу, и кваканье сразу прекратилось. Я погасил свет, и песня снова за­звучала. Тогда неожиданно включил фонарь и увидел лягушку в момент пения. Я не знаю другого случая, когда лягушка пела бы так бессмысленно, как та, что была передо мной. Манера ее пения была похожа на невнятное и безразличное воспроиз­ведение знакомой мелодии, которую вы рассеянно мурлыкаете под нос, думая со­вершенно о другом.

Тощая лягушка называлась "агалихнис" и принадлежала к тому виду, который от­кладывает икру в маленькие гнезда, сделанные из склеенных слюной листьев, под­вешенных на растущих низко у воды кустах и деревьях.

Несмотря на такое "новшество", икринки все же должны быть оплодотворены, и хитроумная механика с гнездами из листьев ничего не меняет в этой части вопроса. Забота о продлении рода возлагается на самца, и своим пением он напоминает лягу­шачьей самке о наступившем брачном сезоне, об избранном им месте встречи и сле­дит за тем, чтобы все делалось исправно.

Мне хотелось постоять и посмотреть, к каким результатам приведет этот безра­достный и бесстрастный любовный призыв, но хор голосов в пруду непрерывно на­растал, и голос, который я пришел сюда послушать, мог потонуть в общем шуме.

Теперь, когда песня агалихнис стала четко различимой, я принялся за остальные две песни. Они были почти одинаковыми и сливались в конечных звуках, но все же это были две различные песни. Пока я прислушивался и соображал, одна песня при­няла более четкую форму и показалась мне знакомой.

Это был торопливый, похожий на треск сверчка взрыв звуков, издаваемых од­новременно сотнями или тысячами глоток. Широта диапазона была от громкого жуж­жания до музыкальной трели. Мне казалось, что звуки несутся из высокой травы, росшей в мелких местах пруда. Прежде чем я увидел хотя бы одного певца, мне ста­ло понятно, что это поет крошечная рыжевато–коричневая хила, которую я встречал в Гондурасе и Панаме.

Другая песня, ясно различимая в этом хаосе звуков, являлась душой всего хора, и принадлежала она загадочной лягушке.

Песня, которую я так упрямо стремился услышать, не отличалась мелодичностью. Она была скрипучей и механической, напоминала неприятный храп и грубое дребез­жание, в ней слышалось протяжное "р–р-р–р", вырывавшееся время от времени че­рез неравные промежутки. По тональности и содержанию песня загадочной лягушки напоминала нечто среднее между кваканьем леопардовой лягушки и хилы, обитаю­щей в США.

Загадочные лягушки пели, плавая в глубокой части пруда; некоторые из них цепля­лись за ветки или края плавающих листьев, а остальные держались открытых мест. Погруженный по пояс в темную воду, я подкрадывался к ним и ловил одну за другой. Они были очень увлечены пением. И хотя сильное сияние луны ослабило свет моего фонаря, все же мне легко удалось изловить шесть лягушек.

Затем я выключил фонарь и, внимая сомкнувшемуся вокруг меня хору лягушек–псевдис, наслаждался завершением давнишней мечты. Окруженный тьмой и изга­женный, как куриный насест, торчал я - пожилой университетский профессор, отец пятерых детей, на которых не напасешься обуви, - залезши по самый пуп в болото. Я стоял и слушал, пытаясь разобрать смысл редкой песни, и думал, для чего на про­тяжении столетий поет в лунные ночи самец водяной лягушки, плавая бок о бок со своей самкой?

Крошечный самец лягушки хилы поет для того, чтобы вызвать самку из чащи; жи­вущие в кустах лягушки рассказывают в своих песнях о том, на каких ветках можно соорудить гнездо из листьев.

Возможно, лягушка–псевдис поет только потому, что у нее есть голос. Или потому, что пение доставляет ей удовольствие. А может быть, пение означает для загадоч­ной лягушки нечто совсем иное.

Долго стоял я среди плавающей листвы, окруженный квакающими лягушками, так и не сумев понять, о чем они квакают. Но я не видел ничего предосудительного в удовлетворении моей прихоти.

Выбравшись на берег, я пошел домой. Болотная вода все время стекала с меня на покрытое росой пастбище…

Глава седьмая
БОКАС–ДЕЛЬ–ТОРО

По утрам джук - отчаянно скучное место. Даже если минувшей ночью вы хоро­шо спали, при утреннем свете джук все равно кажется очень неказистым. А я про­шлой ночью не сомкнул глаз.

Сидя за столиком и наслаждаясь холодным пивом, я смотрел через перила в дале­кое море, где шесть маленьких лодок - шесть крошечных крапинок - плыли где‑то в одноцветном слиянии моря и неба.

У меня было явно дурное настроение. Вечером джук не вызывал у меня возраже­ний. Но утром, когда я сидел на тропическом берегу вместо того, чтобы находиться далеко в пути, это место казалось мне убогим, несмотря на пиво, тень и морской пейзаж.

Мое настроение в значительной мере объяснялось крушением надеж, и джук тут был ни при чем, но все же мне казалось, что я заперт в каком‑то загоне.

Мои затруднения объяснялись довольно серьезными причинами.

Вы скажете, что всему виной наклон земной оси И действительно, в то время зем­ной шар приближался к положению летнего солнцестояния, а так как земная ось на­клонена к солнцу под каким‑то нелепым углом, солнечные лучи падали отвесно в том месте Земли, где находился я, то есть чуть севернее Панамы. И дни здесь стали не­стерпимо долгими и жаркими. Это было время, когда на севере наступает лето и температурная разница между тропиками и умеренной климатической зоной стано­вится наименьшей. И этот период летнего солнцестояния сыграл злую шутку с мои­ми планами.

Я находился в Бокас–дель–Торо, и мне предстояло проплыть сорок миль в направ­лении города Колон, чтобы попасть на побережье залива Чирики. Я очень торопился: для поездки туда и обратно я располагал всего лишь одной неделей, а добраться можно было только на парусной лодке–каяке. Но каяки ходят без расписания и обыч­но дожидаются ветра, однако ветра не было - солнцестояние загнало меня в этот тупик.

Теперь смотрите, как это произошло: увеличившиеся на севере теплые дни приве­ли к большему нагреву нижних слоев воздуха и заставили их взмыть кверху. Атмо­сферное давление в северном полушарии уменьшилось. Изменившееся соотноше­ние атмосферного давления над сушей, лежащей на севере, и морями, расположен­ными на юге, способствовало перемещению воздушных масс с юга на север далее 10–го градуса северной широты, то есть места, где я находился. А воздушные массы делают погоду, которая в Бока–дель–Торо стала в это время нестерпимой. Пассат­ные ветры сдвинулись к северу, а на широту Панамского перешейка переместилась экваториальная штилевая полоса, и таким образом он очутился во власти лишь местных метеорологических явлений, на которые вы полагаться не можете.

Бывали дни, когда чередовавшиеся дневная жара и ночная прохлада создавали грозовой цикл морских и сухопутных бризов, но влажный штилевой воздух продол­жал висеть над землей. Бывало и так, что пассатные ветры возвращались, и тогда обезумевшие челноки, не дожидаясь, пока ослабнет ветер, устремлялись туда, куда им надо было доплыть. Проходили дни, а порой и недели, когда ветра не было, и. под недвижимым воздухом поверхность моря выглядела как лакированная, а солнце казалось совсем рядом и неистово жгло сквозь тонкую дымку. Вот именно таким было утро в Бокас–дель–Торо, когда я сидел в джуке.

Вам может показаться, что я допускаю излишние длинноты в рассказе о создав­шемся положении, но мне хотелось ознакомить вас со всеми обстоятельствами. Я путешествовал на деньги, отпущенные мне Американским философским обществом, и такому попечителю мое утреннее сидение в джуке за бутылкой пива могло бы по­казаться легкомысленным. Поэтому хочу внести ясность и сказать, что я находил­ся во власти стихийных сил природы и был пешкой в руках своенравных воздушных масс. Слабосильной пешкой, но не легкомысленной!

Затем я обязан разъяснить вам значение слова "джук". Я знаю, что произношу это слово не так, как принято, но по этому поводу у меня свое суждение.

Слово "джук" мы переняли у наших негров, и знатоки негритянских диалектов утверждают, что это разговорное слово на языке западноафриканских негров - по форме глагол, означающий "плохо себя вести". Оно привилось в ряде мест на побе­режье Джорджии и Северной Флориды и давно вошло в словарный фонд всех лю­дей, кроме нас, - благочестивых жителей юго–восточных штатов. В Гамбии, Сенега­ле, а также у нас в Чарлстоне и Фернандине его произносят "джук", так же как слово "стук", и только так оно должно звучать.

Как утверждают языковеды, бытующая форма слова - единственно правильная. Сначала народ произносит слово, а затем, наслушавшись, начинает его писать. Мил­лионы американцев, а за ними и англичане, произнося это слово как "джюк", заим­ствовали произношение из прочитанного, то есть из источника, где с самого начала допущена неправильная транслитерация, а это ставит вверх ногами нормальный процесс эволюции слова.