- Дурак! И чего ты зря людей колотил, ведь сказано было, что только троих надо!
- Да мечутся, как шальные, прямо под пули лезут, - оправдывался Цыган.
Среди убитых был кореец Че Ху Ен, приятель Цыгана. Он-то и подсказал ему, где бригада будет искать корень. Поплатился за свой язык.
Сорвали с плеч корневщиков питуазы, потом опрометью бросились в ельник. Там вскочили на коней и той же тропой на рысях ушли верст за двадцать от этого места. Десять дней отлеживались в шалаше, ждали, пока утихнут разговоры. Добыли около десяти фунтов женьшеня. Среди корней были крупные. Они ценились очень дорого.
Один, похожий на человека, весил почти триста граммов. А ведь это табун коней, стадо коров!
- Вот так, Цыганище, несколько выстрелов - и куча золота.
- Слушай, Степан, а не опознают нас?
- Пусть опознают. Пристав наш. Потом, мы срезали манз под Какшаровкой, под носом староверов, на них и свалят. Пустим слух, что видели старовера, который стрелял в корневщиков. Дело пойдет.
На десятый день Безродный с Цыганом выехали к устью Селенчи. Здесь они встретились с другой бригадой корневщиков из пяти человек. Те уже знали про страшное убийство под Какшаровкой. Стали просить у русских проводить их до Ольги.
- Это можно, мы туда же чапаем.
- Вам наша буду хорошо заплати, - суетился старшинка бригады.
- Чем же ты заплатишь? - спросил Безродный как бы между прочим. - Корня много нашли, может быть?
- Не, сопсем не нашли, его тругой район уходи. Не нашли, - пряча глаза от Безродного, выкручивался старшинка.
- Не бойся, мы люди мирные, проводим вас, никто не тронет.
У перевала встали на ночлег. Безродный предложил устроить табор подальше от тропы.
- Мало ли что, - сказал он. - Могут напасть бандиты на сонных, и пикнуть не успеем. Их за костром не будет видно, а они нас увидят.
Его послушались. Отошли от тропы за версту, развели костер, корневщики разделись, легли ногами к огню и вскоре заснули. Ночью Безродный переколол ножом всех корневщиков, никто и крикнуть не успел.
Хладнокровие, с каким Безродный убивал людей, ужаснуло Цыгана. Он сжался, отполз от костра, закрыл глаза, чтобы не видеть этого ужаса.
- Ну чего ты, дурачок, кого боишься? Ведь таких, как эти, здесь тысячи, много пришлых из Маньчжурии и Кореи, все они беспаспортные. Никто и искать не будет, - говорил Безродный, вытирая нож о траву.
- Страшный ты человек, Степан! Мог бы и меня… вот так же?
- Запросто, если изменишь! Тайга - дело серьезное. Тут может выжить только самый сильный. А я хочу не просто выжить. Хочу видеть, как будут передо мной пресмыкаться пристав, уездный, даже сам губернатор. Хочу дворец из мрамора в тайге построить… Чтобы через века мое имя не забыли.
- И верно, многого ты хочешь. А может, отпустишь меня? Мне не надо мраморного дворца, были бы бабы и водка.
- Нет, теперь уж мы с тобой вместе до конца одной веревкой повиты. Для баб и водки тоже деньги нужны. Выгребай корни, пойдем дальше…
И шли они по тайге. Безродный впереди, следом Цыган. Не нужен ему мраморный дворец. Но шел. Одна бригада корневщиков за другой исчезали в тайге…
- Вот распроклятое семя, секут пчелу - и только. Как их отвадить? Сколько меду пчелки не донесут, - сокрушался Терентий.
Через забор перемахнула Найда. В ее зубах бился и верещал детским голосом заяц, таращил раскосые глаза, молотил лапками по воздуху. Маков покосился в сторону Найды, заворчал:
- Ну рази так можно, Найда? Уж лучше бы придушила, чем мучить!
Пожалел Терентий зайчонка, потом вспомнил про Безродного и содрогнулся при мысли о том, что, возможно, сейчас тот где-то убивает людей, заохал:
- Эхе-хе, жизня, не знаешь, куда и голову приложить.
К Найде бросились щенки, уже довольно крупные, особенно черный, по кличке Шарик. Ростом он уже был с мать. Заяц пытался было убежать, но Шарик догнал его, прижал лапами, схватил за шею и задавил. Серый крутился рядом. Он знал, что это уже не игра, где можно небольно кусать друг друга, здесь вступал закон сильного. Серый хорошо знал клыки своего брата. Однажды он осмелел и хотел отобрать у него добычу, но получил такую трепку, что несколько дней хромал на все четыре лапы. Найда пыталась восстановить справедливость, но Шарик сильно покусал и ее, загнал в конуру.
- Не щенок, а дьяволенок, - ворчал Терентий, - даже матери спуску не дает. Вскормила на свою голову.
Шарик скоро наелся, оставил половину зайца Серому. А потом, сытые, они играли рваной рукавицей. Здесь Шарик играючи поддавался Серому, но нет-нет да и сбивал его с ног, прижимал лапами к земле, покусывал за шею. Но вот Найда навострила уши и зарычала. Щенки прекратили игру. Послышался топот копыт на тропе. Звякнула подкова о камень, всхрапнул конь. Найда с заливистым лаем бросилась навстречу всаднику, но тут же смолкла. Ехал свой человек. Маков приложил руку козырьком ко лбу, с трудом узнал Безродного. Лицо у него опухло от комариных укусов, борода и волосы спутались, штаны и куртка превратились в лохмотья.
- Прибыл? Ну, здоров ли был?
- Здоров твоими молитвами. Как тут дела?
- Живы. Как охота?
- Пера порядком сняли. Еще пара таких ходок, и богач я. Фунтов двадцать пять!
- Где Гришка?
- Явится. Хотел медведя убить прямо с седла, выстрелил по зверю, а тот - на кони, вырвал коню брюхо и сам сдох. Пришлось добивать лошадь. Теперь пешком кандыбает. Готовь баню. Тело зудит. Мошка и клещи заели. Что слышно в народе?
- Говорят, что бандиты шалят. Проходил намедни отряд хунхузов. Баулин дал им бой. Десятерых убили, хунхузы наших двух ранили. Хотел Баулин все убийства под Какшаровкой, под перевалом, да и в Даданцах свалить на хунхузов, но мужиков не проведешь. Хунхузы, мол, свои жертвы привязывают на съедение комарам или живьем закапывают в землю, а кого и просто вешают. Здесь же все убиты из винтовок. Волостной с урядником трясли какшаровских староверов, но без толку… Баулин канючил денег. Приглянулась ему одна пермячка, хочет ее окрутить, нарядами улестить. Дал я ему сто рублев золотом. Радешенек. Да, просил тебя бороду сбрить. Быть осторожнее.
- Сказал ты ему, что за хорошую службу он свое получит?
- Как же, трижды напомнил. Слушай, Степан, а может быть, хватит? Ить ты теперь озолотился. Бросай это дело.
- Ты что, тять, трусишь? Не боись. Когда надо, брошу.
- Черт, не распознал я тебя сразу, кто ты и что, не пошел бы с тобой. Тяжко. Ради Груни все это терплю. Нужда.
- Все вы на нужду валите, чуть что. Иди занимайся делом.
Щенки настороженно следили за Безродным. От него пахло чем-то страшным. Серый струсил и, поджав хвост, забрался в конуру. Шарик ощетинился, водил носом, но не уходил.
Безродный присел на ступеньку крыльца, начал разуваться. Шарик с рычанием пошел на Безродного, вдруг остановился, поднял голову и завыл.
- Еще ты тут развылся, - зло бросил Безродный, схватил плетку и опоясал щенка.
Шарик захлебнулся воем, глаза налились кровью, присел на лапы и сильно прыгнул на обидчика. Даже удар плетки не остановил его. Он схватил клыками Безродного за штаны и вырвал клок. Степан отпихнул пса ногой и вбежал на крыльцо. Размахивая плеткой, он отбивался от наседающего Шарика. На шум прибежал Терентий, отшвырнул пса в сторону, а потом надел ошейник, посадил на цепь.
- Вот это пес! Ну удружил, старик! Помет, говоришь, волчий?
- Думаю, да. Найда пришла из тайги, там с волком повязалась, такое бывает. Зимой начну с ним колотить кабанов и медведей.
- Сиди уж, охотник нашелся! Пса мне отдашь. Тебе хватит тех зайцев, что носит Найда.
- Не ем уже.
- Заелся?
- Как сказать, всему свое время. Орех на дереве растет, но не фрукт.
- Пса я приспособлю для своей охоты. От него ни один фазан не уйдет.
- Собака - тварь безвинная, и грешно ее в это дело втягивать.
- Брось, тятя. Ты в стороне, твое дело хранить мою добычу, и баста! Везде и всюду транди, что я охотничаю, корень ищу. Как там Груня?
- Скучает по тебе.
- Будешь у нее, скажи, что я ушел в Маньчжурию. Некогда к ней заехать. Пусть поскучает. А собаку я беру. С ней мы любое их становище отыщем. А то ведь по три-четыре дня выискиваем, где они стоят. Жгут сушняк, чтобы дыма не было. Над кострами делают навесы, чтобы искры ночью не мельтешили. Хитрят бестии.
- Так и быть, покупай. Но только все это зря. Пес тебе побои не простит. Это же волк, а не собака. Волки зло долго помнят.
- Чепуха! Но скажи, почему я должен пса покупать?
- Так уж повелось на Руси: купленная собака лучше пойдет на охоту. Десятка золотом - и забирай.
- Ладно. Куплен. Пусть сидит на цепи. Зови Хунхузом.
- Груня звала Шариком.
- Теперь будет Хунхуз.
Пришел Цыган и прервал этот нудный разговор. Улыбчивый и вертлявый, обнял Макова, позвал к себе Найду и Серого. Они подбежали к нему, но тут же отошли - Цыган тоже был пропитан страшным запахом. Цыган зашел в избу, перекрестился. Безродный ухмыльнулся. Маков нахмурился и сказал:
- Хоть бы ты свою черную рожу не крестил, не кощунствовал бы.
- А отчего же не перекреститься? Человек я крещеный. Бабка меня научила молиться, на всех проповедях поп хвалил, что я не лажу в чужие огороды, посты блюду, исправно в церковь хожу. А потом я у него рысака увел…
- Ладно, балаболка, садись есть.
Выпили по деревянной кружке медовухи. Безродный слегка захмелел. И, как обычно, начал хвастать:
- Собаку я купил у отца - не собака, а золото. Хочу приспособить ее к нашему делу.
- Сами звери, и собаку - к тому же. А потом, как ее приучить?
- Очень просто: голодом и злобой. Поймаем в тайге манзу, натравим на него пса, загрызет, пусть ест.
- Ты, Степан, даже не дьявол, дьявол против тебя ребенок… - проворчал Терентий.
- Заткнись! Пошли посмотрим Хунхуза.
Они, чуть покачиваясь, приближались к собаке. Пес искоса смотрел на них, тело его напряглось. Степан протянул руку, чтобы погладить пса. Тот коротко выбросил голову, клацнули зубы, из ладони Безродного хлынула кровь.
- В бога мать! - заревел Безродный, пнул собаку в морду, но тут же запрыгал на одной ноге.
Пес прокусил ичиг и задел палец. Безродный схватил палку и, горбатясь, двинулся на пса. Хунхуз вскочил, подался назад, молча, без лая и рыка. Цепь кончилась. Безродный занес палку, чтобы ударить пса по голове, но тот опередил его, прыгнул, грудью сбил с ног. Безродный упал на спину. К счастью, он был одет в ватный зипун, пес ухватился за него и, всхрапывая, пытался добраться до шеи. Безродный уперся руками в морду собаки, хотел оторвать ее от себя. Еще секунда - и страшные клыки вопьются в горло…
Цыган остолбенел, лихорадочно думал: "Пусть задавит. Свободен буду. Хлопну Макова и уйду с корнями в Харбин или Чифу, там ладно заживу. А если не задавит? Если Безродный вывернется, он мне такое не простит". Цыган прыгнул на Хунхуза, подмял его под себя, выхватил нож, с силой разжал зубы собаке, отшвырнул ее в сторону и сам отскочил. Безродный со стоном откатился. Потом кинулся за плеткой и начал стегать пса. Хунхуз крутился, пытался поймать жалящий конец ремня, рычал, но ни разу не заскулил, не запросил пощады.
- Хватит! - крикнул Цыган и оттолкнул Безродного. - Палкой дружбы не добьешься! Ну и пес! Что будет, когда он станет настоящей собакой! Пошли перевяжем руку. М-да, чуть было не пришлось записывать тебя в бабушкин поминальник. Не бей больше. Лучше лаской бери.
- Собака, как баба, чем больше бьешь, тем ласковее, - не согласился Безродный и все порывался ударить пса.
- Собаки, как и бабы, бывают разные. Не заскулил, черт, не запросил пощады. Человек и то… Помнишь того фазана? На коленях ползал, жизнь себе вымаливал…
- Всех не упомнишь. Каждый хочет жить.
- Перепродай мне пса, Степан. В пять раз дороже дам. Не покорится он тебе. Это же волк. Смотри, как глаза горят.
- Не продается!
- Ну что ж, ладно. Может, когда вспомнишь Цыгана, что он тебе нагадал: пес этот - твоя судьба. А судьбу мы не выбираем, она не конь и не баба, раз дается от роду.
- Оставь свою ворожбу при себе. Сделаю я из пса помощника.
- Помощника! Сожрет он тебя вместо манзы! - мрачно пошутил Цыган и пошел в дом.
- Нет, Цыган, нет, покорю, обязательно покорю! Будет за три сопки бежать на мой свист. Покорю!
6
В Божьем Поле гнетущая тишина. Все на полях. Жнецы жали "пьяный" хлеб. Хлеб, колосья которого поточила ржа. По-доброму есть тот хлеб нельзя, от него люди болеют. Но и жить надо, не умирать же с голоду.
Над тайгой тишина, осенний зной. По улице лениво бродили собаки, купались, как летом, в пыли куры, а возле дворов тех, кто уже обжился, под забором валялись в грязи свиньи, по-местному, чушки, - помет домашней свиньи с диким кабаном - черно-белые, а то и вовсе черные.
Из двухэтажного дома вышла Груня, лениво потянулась, осмотрелась, заспешила к реке, чтобы искупаться. Еще тепло, и вода не очень холодная. Груня могла бы себе позволить такое. Жилось ей хорошо. Неизвестные люди везли из Ольги муку, разные крупы, сладости, украшения и мануфактуру. "А деньги?" - спросила в первый же их приезд Груня. "Все оплачено. У нас без обмана. Так приказал твой муж".
Легко бежала по тропинке. Навстречу шел Федька Козин. Он нес на коромысле две связки симы. При каждом его шаге из животов рыб высыпалась икра. Самки симы давно созрели для икрометания. Груня сошла с тропы, чтобы дать дорогу бывшему жениху. Это была первая их встреча с того времени. Федька стал выше ростом, шире в плечах, руки от работы налились упругостью и силой. Он был в холщовых штанах, обтрепанных внизу, в холщовой рубашке, босиком. Соломенный чуб выбился из-под рваного картуза и метался на теплом ветерке. Лицо задубело и побурело. Федька, прошел мимо Груни молча, опустив глаза.
- Ты чего, задавака, меня избегаешь?
- А с чего это тебя привечать? Теперь ты мужняя баба.
- Не дуйся. Сам виноват. Аль ты не знал, что мы умирали с голоду?
- Откуда мне было знать, я сам был в беспамятстве. Надорвался, простыл, едва оклемался.
- Давай дружить, - тронула она за рукав Федьку.
- Ты что, рехнулась? Ить ты замужем! Дура!
- Ну и что? Если замужем, разве нельзя с кем-то дружить? - наивно спрашивала Груня. - Урожай нынче плохой, чем и помогу.
- Подаяний не принимаю.
- Ну тогда шел бы в тайгу. Мой Степан, сказывал тятя, много корня женьшеня нашел.
- Знаем, как он их находит. Он манз убивает.
- Болтай! Это ты от зависти такое плетешь, - отшатнулась Груня.
- Я что, люди говорят. Мое дело сторона. - И Федька пошел тропой в деревню.
Утречки Груня остановилась, задумалась: "А что, если он про Степана правду сказал? - И сама себе ответила: - Нет, Степан на такое не пойдет", - сбросила с себя нарядный сарафан, рубашку и нырнула в воду. В шестнадцать лет только и покупаться. Проплыла бурливый перекат, долго ныряла и плескалась на тихом плесе.
Федька выглянул из-за куста. Огляделся, вроде никого нет. Протянул руку и схватил одежду Груни.
Потом сидел на чердаке своего дома и посмеивался, глядя, как Груня почти нагая кралась по огородам домой, пряталась за кукурузник.
Через неделю они снова встретились на той же тропе. Теперь Федька нес связку кеты - шли первые кетовые гонцы, скоро должен начаться большой ход рыбы. Федька ухмыльнулся с издевкой, обидно. Груня прошмыгнула мимо, убежала к реке. Она-то знала, что одежду украл Федька. "Ну и пусть, пусть ворует!" - думала Груня, раздеваясь. Снова уплыла далеко. Вышла на берег, одежды не было. Из-за кустов слышалось тихое всхлипывание. Осторожно раздвигая кусты, присмотрелась. Федька сидел на валежнике и плакал, утирая слезы ее сарафаном. Груня забыла о своей наготе. Ей стало нестерпимо жаль Федьку. Что говорить, ведь он по-прежнему был как родной. Не забылась та дорога, голод, мытарства. Как тогда, на пароходе, она положила руку на его голову и сказала:
- Ну, не плачь, не надо.
Федька вздрогнул, испуганно вскрикнул, вскочил, бросил в лицо Груне сарафан и кинулся прочь.
Груня растерянно глядела ему вслед, потом опустилась на валежину и заплакала.
"Ну что я сделала ему плохого? Ну, вышла за Степана… Так уж получилось…"
Трудно жить в одиночку. Хоть и люди кругом, а Груня была одинока. Может, поэтому, особенно после того дня, когда увидела, как плакал Федор, она искала с ним встречи. Наконец они встретились.
Федька опустил голову, остановился, босой ногой чертил непонятные знаки на пыли, молчал.
- Ну, что молчишь? Тебе меня жалко, да?
- Я сам не знаю, кого мне жалко, тебя или себя. И все же ты несчастный человек, Груняша. Очень даже. Я ведь все понимаю, все знаю. Попади ты в нашу семью, гнуть бы тебе спину до старости, обдирать руки об солому, натирать мозоли серпом. Радости мало. Мы вот живем на одной рыбе. Обрыдло. Гурин говорит, что работать на земле, честно работать - это счастье. Но ведь пока земля-то нас не радует, плохо живем. А ты вот - хорошо. Но если правду говорят люди, что Безродный бандит, убийца, то ведь и это не жизнь. Понимаешь, не жизнь. Лучше пропасть, чем с таким жить.
- Дурак ты, Федька, дурак. А на Степана ты со зла наговариваешь.
- Нет, не наговариваю. Видел я его, когда у нас тигр унес жеребенка. Он только кажет себя хорошим. Сволочь он!
- Брехун! Врешь! Все врешь! Назло врешь! - запальчиво бросила Груня.
- Катись ты от меня! Вру - дорого не беру. И не следи за мной! Придет время, сама все узнаешь… - Федька повернулся и размеренно зашагал по тропе.
Пришла Груня домой, упала на кровать, перед глазами плыли стены, потолок, качался дом, будто снова она была на пароходе. Заплакала. Не хотела верить, что Степан занимается страшным делом.
Не усидела дома. Выбежала на улицу. Встретила Розова, в упор спросила:
- Феофил Иванович, говорят люди, что вы видели моего Степана у отца?
- Пустое. Откель мне видеть Степана Егорыча, ежели он по тайге блукает? Был слых, что в Маньчжурию подался. Прощевай! Недосуг. Кета вон пошла, надо на зиму накрючить. Зима долгая. Хлеба нету, - выпалил скороговоркой Розов и затрусил к реке.
Увидела Груня Калину и подошла с этим же вопросом:
- Дядя Калина, правда, что мой Степан…
- Сволочь твой Степан, - прервал Калина. - Для нас сволочь, а для тебя муж. Вот и решай, кто он.
- Федька сказал…
- Дурак наш Федька, а с дурака велик ли спрос. Иди себе, не мешай людям работать. Федьку не соблазняй, узнаю, обоих вожжами отхожу!
Заметалась Груня.
Самым добрым человеком ей казалась Марфа. Бросилась к ней. Марфа молола зерно на ручной мельнице, выслушала Груню, усмехнулась одними глазами, ответила:
- Ботало наш Федька. Не майся. Живи и горя не знай. Ты его уже познала, хватит. Будь у меня Калина, как твой Степан, я бы ему ноги мыла и воду пила. А то волосы расчесать некогда. Замаялась. Не думай плохо. Вон Параська уже невестится, а сарафана нетути.
- Так я дам на сарафан, даже на два.
- Это верно, правильно, от большого чутка не убавится.
- Заходите, когда будет время. Какого ей цвета?
- А любого.
- И Федьке дам отрез сукна, тоже ходит в рванье.
- Ну улестила, ну удружила. Премного тебе благодарна, Аграфена Терентьевна.