- Вот откормлю тебя, Шарик, подрежу ошейник… Приедет Безродный, тогда ты не подведи. На грудь вражине - и за хрип его… - говорил и говорил Федька.
"Люди, как страшно жить! - кусая губы, застонала Груня. - Что делать? У кого спросить совета?"
Пошла на цыпочках вдоль забора, стараясь не скрипеть снегом. Проходя мимо домика, где жили Васька и Парасковья, увидела Ваську в Парасковьином окне - перебрался Степанов дворецкий к забытой вдове. Груня горько усмехнулась и заспешила в дом.
Всем наплевать, как живет и о чем думает она, Груня. Стало все противно до тошноты. Всю ночь металась, заснуть не могла. Уснула под утро с мыслью: "Пусть все бог рассудит".
В полдень вышла из дома. У колодца стояли бабы, о чем-то громко судачили. Увидели Груню, враз смолкли. Значит, о ней говорили. Поклонились, заискивая, одна из них сказала:
- Вот что значит жить за спиной хорошего мужа. Гладка и пригожа ты стала, Груня. А мы совсем отощали, кости да кожа остались, почти без хлеба живем, рыба и рыба.
Не успела Груня отойти, как услышала за спиной злой шепот:
- Некому уханькать ее мужа, бандита. Бог сразу бы простил тысячу грехов.
- Ой, не говори, бабонька, как она его примат? Ить на нем чужая кровь. Страхи господни, я с таким бы и ночи не проспала.
"Ну почему люди злы, - в отчаянии думала Груня. - Противно, ой, как все противно! А может, подойти к Федьке и сказать ему: пожалей меня, идем со мной, вместе горе разделим?.. Нет!"
Нет… И все же Груня нет-нет да и подходила к забору и слушала сладкие слова друга. Теплело на сердце, когда парень говорил Шарику о ней.
Пес поправлялся, шерсть на нем лоснилась. Васька с Парасковьей пили запоем, махнув рукой на все, а все шло своим чередом: мужики строили сараи, загоны.
В пятницу третьей недели вернулся Безродный. Сбежалась вся деревня. Двадцать подвод везли разные товары, пастухи гнали табун коней, голов в полсотни, тридцать коров, сотни овец. Все ошалели от увиденного. Из работницкой выскочил хмельной Васька. Спустилась из горницы исхудавшая Груня.
- Принимай добро, хозяйка! - горделиво крикнул Безродный. Выскочил из кошевки и обнял жену. - Как тут жили, как правили? Хорошо, говоришь? А ты чего, разлетай, пьяный? - повернулся он к Василию. - Погодите, погодите, а с чего это у вас пес так раскормлен? Наказ мой забыли?
- Отчего же он раскормлен? Не понимаю-с. Уж точно-с, сказать не могу-с. Этого, так сказать, никто не знает, - едва ворочал непослушным языком Васька.
Безродный метнул ревнивый взгляд на Груню, потом на Ваську, шагнул к собаке. Хунхуз напрягся, подался назад, и не успел Безродный взмахнуть плетью, как он сильно прыгнул на него. Ошейник лопнул, грохнула цепь. Возчики, наслышанные о свирепом псе, кинулись в сарай. Пес ударил грудью Безродного, сбил его с ног. Тот упал на утоптанный снег, ударился затылком, и на миг все заволокло тьмой. Пес тоже не удержался на ногах, перевернулся несколько раз, вскочил. Не сразу понял, что свободен. Сел на хвост, закрутил головой. Ошейник не давил шею, не волочилась следом цепь. Растерялся пес. Если бы хозяин закричал на него, бил плетью, тогда бы он знал, что делать, но враг его лежал, не подавал признаков жизни. А Безродный уже очнулся, через щелочки век пристально следил за псом. Знал, стоит ему пошевелиться, пес бросится на него. Поэтому лежал и ждал, что будет дальше. В голове мутилось от страха.
Хунхуз кинулся было к распахнутым воротам, но потом вернулся к Безродному, обнюхал его и вдруг распустил хвост-полено, метнулся на улицу, на свободу. Поскакал наметом в сторону рыжих дубков. Летел по снегу, едва касаясь его.
Безродный вскочил, бросился к кошевке, выхватил винтовку, выбежал за ограду, казалось, тщательно прицелился и трижды выстрелил в собаку. Но промазал.
Хунхуз скрылся за дубками. Безродный положил на снег винтовку, смачно выматерился, вернулся к цепи, осмотрел ошейник и заорал как безумный:
- Бога мать! Кто ошейник подрезал? Это ты, ублюдок! Спелись с ней. "Жития святых" читали! Сжить меня со света сговорились!
И, теряя всякую власть над собой, зверем набросился на Груню. Ударил кулаком в грудь, в лицо. Груня упала, он начал ее топтать, пинать, стараясь угодить в живот и грудь. Схватил Груню за толстую косу и, намотав на руку, поволок по снегу. Бросил у крыльца. Кинулся на Ваську, который, закрыв лицо руками, читал молитву.
- Егорыч! - завизжал поросенком Васька. - Не грешен. Не читал "Жития святых"! Грешил с Парасшой! - удар в челюсть оборвал его крик.
…Тяжело поднималась с земли Груня. Глаза ее дико смотрели в спину Безродного. Шатаясь, пошла к винтовке. Нагнулась, подняла ее, слизала кровь с разбитых губ, крикнула:
- Убийца!
Мягко клацнул затвор винтовки, патрон легко вошел в патронник. Безродный обернулся и увидел, как хищный прищур ствола начал ползти к его груди. Безродный замер, завороженно смотрел на маленький глазок ствола. Ему вспомнились убитые корневщики. Представил, как и в его тело вопьется пуля, входное отверстие будет маленьким, а выходное настолько большим, что кулак войдет. Сперло дыхание. Хотел крикнуть - голос пропал. В голове стучало: "А ведь выстрелит. Точно выстрелит! Но куда она целится? Зачем в грудь? Надо в голову, чтобы сразу. В грудь - будет больно, в голову - нет. Сразу упаду, и все".
Глазок ствола тянул к себе. И Безродный медленно пошел на него…
На чердаке своего дома затаился Федька. Ему было хорошо все видно. Он держал в руках бердану. Трижды ловил на мушку Безродного, но мушка прыгала, руки дрожали - так не попасть. Во рту сухость, тела не чувствовал. Трусил Федька, трусил в человека выстрелить.
А во дворе стояла напряженная тишина.
Возчики, выскочившие из сарая, застыли на местах.
Груня взяла на мушку суровую складку между бровей Степана. Безродный про себя отметил, что правильно сделала, - пуля пройдет через голову. И все.
Вдруг один из возчиков прыгнул на Безродного, навалился на него, прикрыл своим телом. Грохнул выстрел, вжикнула пуля над головами.
Спасителем оказался Хомин, нанятый Безродным мужик из Ивайловки, здоровенный, кряжистый, чем-то схожий с бурым медведем: и борода у него была бурая, и глаза бурые, маленькие и красные, короткие ноги и длинные руки. О силе Хомина ходили легенды. Будто бы однажды в извозе показал свою силу: конь с возом не одолел подъем, так Хомин выпряг коня, сам запрягся и выволок воз на гору. Почесали тогда мужики затылки, крякнули и побрели следом. Кто-то сказал: "Хомин, на кой ляд тебе конь, ты сам можешь воз тянуть". - "Неможно. Конь есть конь, а человек есть человек…"
Безродный хотел вырватьсся, но Хомин придавил его, будто бревно.
- Охолонь чутка, потом отпущу, - спокойно сказал Хомин. - Не мечись, не мечись, могу и нутро вытряхнуть. Пошутковали и будя.
Когда Безродный наконец поднялся, Федька снова поймал его на мушку, потянул на себя спуск, но выстрела не было - забыл в спешке взвести курок. Как во сне: на тебя наседает зверь, ты целишься в него, хочешь выстрелить, а ружье не стреляет. Бердана выпала из рук. "Трус, трус…" - шептал он дрожащими губами.
Груня сидела на снегу и отрешенно смотрела на людей, на свои окровавленные руки.
- Откуда у меня кровь на руках? Я его убила?
- Гад, довел бабу, рассудок потеряла! - зашумели мужики.
- Успокойся, жив он, - наклонился над ней возчик из Ивайловки, Шишканов. - Помешал вот этот медведь. Да, зря не убила ты его. А кровь на руках с лица твоего.
- А ты кто?
- Я Шишканов, вот твоему ироду помогаю богатеть.
- Прочь, молчать! - заорал Безродный и двинулся на Шишканова.
- Ожил, скотина. Бей его, мужики, хватит, всю дорогу молчали!
Безродный схватил винтовку. Мужики подались назад.
- Стреляй, сволочь! - двинулся на Безродного Шишканов. - Всех не перестреляешь!
- Всех не буду, а вот тебя точно убью. Вижу, какой ты породы.
- Кончай, Шишканов, ведь сила на их стороне. Хлопнет - и весь сказ, спишут на бунт, и баста, - остановил Шишканова Хомин.
- Правильно, Хомин, надо кончать. А таких, как Шишканов, мы скоро свяжем одной веревкой - и в море, - ухмыльнулся Безродный, не опуская винтовки.
- Посмотрим, кто кого. Посмотрим, господа-грабители! Придет время, за все спросим, - спокойно говорил Шишканов под наведенным стволом винтовки.
- Разгружай, мужики, чего в семейный спор встревать. Всяк живет, как бог на душу положит, - сказал Хомин и пошел к своим саням.
Вскрик Груни прервал споры. Она упала лицом в снег и корчилась от боли. Хомин подскочил к Груне, взял ее на руки и побежал в дом. Увидел Парасковью, приказал:
- Теплой воды! Быстро!
Хомин догадался, отчего кричала Груня. Его Анисья каждый год носила ему по ребенку. Он обычно не звал бабок-повитух - надо было делать подарки - сам принимал все роды.
Парасковья принесла воды.
Вскоре Хомин вышел к Безродному.
- Сволочь ты, а не хозяин, - сказал он. - Дите загубил. Скинула баба. Не ходи к ней, пусть спит, замаялась. Избил ты ее дюже.
- Спасибо тебе, Хомин, что спас меня. Сколько за услугу?
- Сам ставь себе цену, - усмехнулся Хомин. - Я тоже рисковал. Могла обоих хлопнуть, не успей я вовремя.
- Так сколько?
- За извоз десятка, за твою душу полста, за спасение бабы десятка, - вот, поди, и хватит.
- Вся мне и цена?
- А больше ты и не стоишь. Но коль дороже себя ценишь, то от большего не откажусь.
Безродный выхватил из кармана сотенную и бросил Хомину.
- Премного благодарен, господин купец! Зови, когда надо, - помогу.
- Ладно, иди. Параська накормит. Разгружайте и дуйте от меня…
После разгрузки мужики собрались в работницкой. Все наперебой подставляли свои чашки, Парасковья большим половником наливала борщ. Хвалили ее варево, добродушно смеялись:
- С Васькой миловалась? Ха-ха-ха! Он орет: "Я с Параськой…" Ну чудеса в решете.
Косматый мужик почесал затылок, восхищенно сказал:
- А баба у Безродного хороша!
- Это иуда Хомин помешал ей хрястнуть Безродного… - вставил свое слово Шишканов. - Я вот в помещика стрелял, десять лет каторги дали. Отбухал, а потом сюда загнали. Ненавижу богатеев! Но ничего, будет и у нас светлый праздник.
- Мил-друг, ты сходи-ка к нашему Гурину, он тоже из таких же чудаков, ваших кровей, - посоветовал Розов.
- Хомин скоро тоже станет хапугой, - пропустил мимо ушей совет Розова Шишканов, - потому он неспроста спас Безродного, одного поля ягода. А ведь был бедняк. Как начал его поднимать Макар Булавин, добрая душа, не узнать стало Хомина, чисто росомаха, все в свое гнездо тащит. Богомольный, а сам под лавку заглядывает, нельзя ли что украсть.
Хомин вошел незамеченным, подошел к Шишканову, схватил его за шиворот пиджака и, как котенка, выдернул с лавки из-за стола. Хотел пронести через работницкую и выбросить на улицу, но Шишканов выхватил нож и замахнулся:
- Отпусти, говорю, не то кишки выпущу.
Хомин бросил Шишканова, сказал:
- На первый раз отпущу. А вы все дураки, кого слушаете? Хлопнула бы баба мужика, суды и пересуды, а вы еще деньги за извоз не получили. Думать надо!
- Но тебе-то он уже заплатил. О нас не горюй.
Федька на негнущихся ногах сполз с лестницы, пошел по следам собаки. Шел и думал: "Убей я Безродного, сколько бы людей в живых осталось… Да не судьба ему, видно… А случись - как бы славно зажили мы с Груней!"
Федька прошел верст пять, остановился. "Зачем иду? Привести Шарика назад, чтобы его убил Безродный?" Постоял на вершине сопки, махнул рукой и вяло побрел домой…
Месяца через два Груня уже выходить стала и вдруг столкнулась с Федькой, остановила его, спросила:
- Как же ты, Федя, ошейник подрезал? Думал, Шарик сделает доброе дело? Не вышло. Так чего же ты не довел его до конца, задумку свою не сполнил? Струсил?
Федька, опустив голову, молчал. Груня не дождалась ответа, обиженно дернула плечом и заспешила домой, поскрипывая легкими унтами по снегу.
Дома она приказала работнику запрячь любимого Воронка, которого ей подарил Безродный, прыгнула в кошевку, и понес ее конь по накатанной дороге. Мимо проплывали насупленные сопки, темные кедрачи, курилось хмарью Пятигорье. Через час запотевший Воронок остановился у высокого крыльца Терентия Макова. Он выбежал на крыльцо и затоптался на месте. Из-за плеча выглядывала дородная баба. "Пригрел чью-то вдовушку", - отметила про себя Груня, спокойно вышла из кошевы, поднялась на крыльцо, входя в дом, бросила:
- Отошли вдовушку, поговорить надо.
Не снимая выдровой дошки, прошла в горницу, здесь пахло пихтовыми ветками, травами и медом. Защемило сердце. Снова в родном доме. Но в родном ли? Села к столу. Поставила локти на белую скатерть и задумалась,
Вошел Терентий, оставил супругу распрягать коня, сел напротив. Груня посмотрела на отца.
- Сказывай, как живешь? Рад ли такой жизни? - спросила она.
- Груня, прости, Груня. Плохо живу. Ни радости тебе, ни мне. Надел на нас страшные путы Безродный. Нет ходу, нет жизни. Прости, каюсь перед тобой.
- Не надо. Я приехала к тебе спросить: как мне жить дальше? Ведь я все знаю. Убийцы вы! Неужли нет бога, чтобы покарать вас? Есть или нет? Отвечай, тятя?
- Не знаю. Ничего не знаю, доченька. Одно знаю, что нам не вырваться из лап Безродного. И ни о чем меня не спрашивай. Одно тебе скажу, что найдет свое Безродный. Потому живи тихо и мирно. Терпи. Не могет того быть, чтобы его не хлопнули.
- Я хочу убежать от Безродного.
- Дура, дурочка. Ну куда ты от него убежишь? Везде найдет. Мало того, так и меня пришибет. А жить хочется. Чем ближе порог - тем милее жисть. Страшно мне. Видится смерть. Боюсь я ее. Боюсь уходить в безвременье. Живи! Не уходи! Придет наш час, вздохнем, все наше будет! Все! - кричал в каком-то исступлении Терентий Маков, бегая по горнице.
- Мне ничего не надо. Хочу снова ходить в рваном платье и чистыми глазами смотреть на людей. Возьму суму и пойду по свету. Подадут кусок хлеба - и хорошо.
- Не ври, Груняша, не ври! Ты уже познала сладость сытной жизни, сладость власти, почета. Теперь ты уже не сможешь быть прежней. Это словеса и не больше. Жди, терпи, придет наш час.
- А если я его хлопну?
- Неможно. Нет! Нет! Не смей! Скоро сгинет Безродный, скоро!
- Что ж, послушаю еще раз. О том же говорит и Марфа Козиха. Будто вы с ней не сговаривались. А раз не сговаривались - знать, ваша правда. Чья это у тебя баба?
- Пригрел сироту. Из переселенцев. Только приехали - мужик умер. Двух девочек корь задавила. Взял к себе. Хорошая хозяйка. Только бы жить, ежли бы не эта нудьга неуемная.
Недолго погостила Груня у отца. Уехала домой. Правы были Марфа и Терентий - Груне не уйти от Безродного. Это тот человек, который свое еще не упускал из рук. Не упустит и Груню. Решила молчать, таиться и ждать…
Часть вторая
ОДИН СРЕДИ ТАЙГИ
1
Широким наметом уходил пес, радуясь обретенной свободе. Вихрился снег под сильными лапами, навстречу неслись ветер и тайга.
Отмахав верст двадцать, пес долго трусил рысью. Что-то непонятное творилось с ним: тянула его к себе тайга, а собачий инстинкт звал домой, - в тайге столько незнакомых запахов и звуков, они пугали и настораживали.
Над тайгой гулял ветер. Гудел в морозных сучьях, стонал в дуплах, выл и попискивал. Кругом лежал плотный снег, его даже ветер не мог сдуть. Снег лежал на пнях, как высокие шапки, забился в кедровую хвою, змеился по сучьям.
На вершине сопки от порыва ветра грохнулся кедр-сухостой - отстоял свое. Дерево подмяло под себя молодую поросль, подняло столбы снега. Пес метнулся от страшного грохота, влетел в распадок, затем выскочил на сопку, постоял, снова сел на хвост-полено, поднял морду в небо, где метались косматые тучи, и завыл. Тугой, протяжный звук рванулся по ветру, прошел над сопкой и упал в глубокий распадок, зарылся в снегу. Пес послушал, послушал, покрутил головой и еще раз провыл. Ему ответил чужой и зловещий вой. В нем звучало голодное и смертельное предупреждение. Собачий инстинкт подсказывал, что надо бежать. Он побежал.
Следом накатывалась серая лавина волков. Январь - время волчьих набегов, волчьих свадеб. Волки всей стаей мчались за собакой. Хвосты наотлет, мощные лапы рвут снег. Шли полукольцом, надеясь, что пес начнет кружить, как это обычно делают изюбры и косули, но он шел по прямой, след его был как струна, лишь отворачивал от деревьев. Сейчас он был сыт, силен и надеялся уйти от волков. Но эти звери опытные бегуны, измором берут. Ведь как ни скор на ногу изюбр, но они и его догоняют благодаря своей выносливости и хитрости. И наверно, не уйти бы собаке, если бы под сопкой не грохнул выстрел. Сбоку, гремя валежником, серой тенью проскочил раненый изюбр. В ноздри ударил запах крови. И враз умолкло завывание. Волки выскочили на след раненного охотником зверя. Секунда, другая - и вой с новой силой раздался позади, теперь в нем слышалось звериное торжество. Потом вой начал удаляться и наконец затих за сопкой, развеялся по ветру - волки ушли за изюбром-подранком. Через какое-то время вдали прозвучали хлесткие выстрелы. Это охотник настиг волков и расстреливал их.
Пес остановился. Снова сумятица в душе, неуверенность. Упал на снег, начал хватать его запаленной пастью, часто хакать. Отдохнул. Чуткие ноздри уловили знакомый запах - по орешнику петлял заяц. Уж зайцев-то он знает, десятки съел. Он помнил, как легко ловить косых. Прыжок, давок - и готов зайчишка. Пес обнюхал обглоданную осинку, оставил на ней метку - помочился, начал распутывать следы. Никто его этому не учил.
Он повел носом. Запах острее - значит, зверек близко. А где? Вот здесь косой сделал петлю, затем прыгнул в сторону и затаился на день под елью. Видит пса, но смирно сидит и ухом не ведет, весь белый, лишь кончики ушей черные. Раскосо уставил глаза на пса, в них страх и настороженность.
Пес чутким носом уловил, откуда шел сильный запах, сжался в пружину и прыгнул на зайца. Но косой ждал этого, он взвился вверх под самым носом собаки, перепрыгнул через ее спину и снежным комом покатился в гущу орешника. И тут же исчез из глаз. А пес опешил. Ему еще не приходилось видеть, чтобы так прыгали зайцы. Пес взлаял, бросился следом, но тут же уперся в стену шаломанника. Чаща была настолько густа, что крупной собаке не пробиться. Он заметался у орешника. Косой сидел за валежиной и прядал ушами. Пес хорошо видел его. А как взять? Он злобно метнулся на чащу, начал рвать зубами кусты, но они, мерзлые, крепкие, не поддавались. Пес зашелся в неистовом лае. Но заяц, заяц-старик, мало обращал внимания на этот шум. Пусть, мол, себе лает, а я посижу под защитой кустов. Видимо, такое ему было не впервой. Ярился, ярился пес, но устал, потерял интерес к зайцу, затрусил дальше. Теперь он бежал уже не так, как вначале, без цели. Теперь он трусил и высматривал, кого бы поймать на ужин.
На снегу глубокие круглые вмятины. Аккуратные, след в след. Таких следов пес еще не встречал. Но инстинкт предков-собак и предков-волков подсказывал ему, что этот след - самый страшный в тайге. Горе тому, кто посмеет войти во владения хозяина этого следа. Здесь у него стадо кабанов, которое он пасет с давних пор. Не дает волкам нападать на стадо, сечь молодняк и чушек. Это все - его. Сбоку проходила наторенная кабанья тропа.