- Истинно сатанинского! - привстал на цыпочках клирик Фульк. - Даже позволительно будет сказать, это оборотень, который заводит в дебри всю охоту. Инкубус и суккубус!
- Гм! - перекрестился император, косясь на Фулька, который так и трепетал от желания угодить. - Но мы, однако, полагаем, что парадные охоты укрепляют блеск империи, внушают идею единства…
Фульк тотчас же подтвердил, что, конечно, укрепляют и внушают, но еще лучше это делает святая церковь, которая и есть опора и украшение империи…
- А ты хорошо поддакиваешь, - сказал император, возвращая опустошенную фляжку. - Вот если бы ты еще помог мне в одном глупом деле. Понимаешь, мой пфальцграф возит некую наинужнейшую вещь… Но его тоже черт унес за этим оленем…
Фульк догадливо помог государю сойти с коня, просунул голову ему под локоть и, согнувшись под бременем, повел его в ближайшие кусты.
3
Впереди гона шел Эд. Распаленный охотой, он не видел ничего, кроме рогатой головы, мелькавшей среди кустов. Спиной чувствовал, что сзади наседает усатый Генрих Суассонский, его собаки на бегу грызли собак Эда. Старалась не отстать и императрица Рикарда, но большинство гонщиков безнадежно запутались в непроходимой чаще.
Эд не замечал несущегося времени. Обостренное чутье охотника подсказывало, что зверь устает, что еще два-три круга - и, прижатый к реке, он остановится, покорно склонив великолепные рога. Но и борзые - Герда и Майда - выдохлись, напрягаются, чтобы не отстать.
- О-оп! - крикнул он собакам.
На ходу соскочил с коня, выученные псы вспрыгнули на хозяйское колено, затем в седло. Вскочил и Эд, гон продолжался. Позади Генрих Суассонский застонал от восхищения - вот это охотник!
Наконец сквозь ивы мелькнула водяная рябь - излучина реки. Олень остановился, беспокойно шевеля ноздрями. Эд выбросил собак из седла - нате, хватайте, вот он!
Олень, однако, не признал себя побежденным. Подобравшись, словно пружина, он выбросил копыта - и хриплый крик горести вырвался у Эда. Его Герда покатилась с раздробленным черепом, а Майда поползла в траву, волоча перебитый зад. Олень и всадник стояли друг перед другом, настороженно дыша, и было слышно, как падают осенние листья.
Рикарда нервно закричала сзади:
- Бей же его, бей! Чего стоишь!
Эд, как бы нехотя, метнул дротик. Олень исчез.
Пробившись сквозь заросли, Эд выехал на берег. Зеленая, вся в кувшинках река струилась под нависшими ивами, а олень мчался уже по другой стороне. Тут была плотина, вода шумела в мельничном колесе. Эд отшвырнул поводья, выпрыгнул из седла наземь, как упал. Обхватил корневища могучего дуба, кольчуга на его спине вздымалась от рыданий.
Всадники выезжали из леса, сочувственно качали головами. Выехал и император, всплеснул руками над изувеченной собакой. Рикарда сделала знак евнухам, те спешились, склонились над лежащим Эдом, пытаясь поднести ему нюхательную соль.
- Что здесь за плотина? - вскричал герцог Суассонский, гневно раздувая усы. - Почему мельница? Кто здесь сюзерен?
- Да, да, - подтвердил император, - кто здесь сюзерен?
Из толпы духовных выехал на пегой кобыленке потертый попик:
- Ваша милость, лесная деревня здесь, без сеньора, свободные владельцы… Лес выжигают, распахивают.
- А ты кто таков?
- Я здешний аббат, церквушка у меня во имя святого Вааста. Милости просим, если отдохнуть, закусить… Но мельница не моя, клянусь бочкой мозельского… то есть, тьфу, мощами святого заступника клянусь! - завопил он, выставляя ладони, потому что Генрих Суассонский угрожающе занес хлыст.
- Слезь с лошади, раб!
Аббат проворно покинул седло и распластался, елозя лбом перед конем императора.
- Всемилостивейший, великолепнейший, вечный! - выкрикивал он все титулы, которые пришли на ум. - Я ни при чем, всему виной безбожный мельник, злой колдун…
- Колдун? - Император округлил глаза, натягивая поводья.
- Колдун, колдун! - Аббат квакал, захлебываясь от усердия, и указывал на тот берег. - Это все он! Милостивцы! Вы бы разорили это бесовское гнездо! Сколько убытку от него святой церкви!
Услышав о колдуне, воители примолкли. Некоторые только сейчас узнали о том, что может быть такая мельница, которую крутит сила воды. Генрих Суассонский, поглядывая на шумящее колесо, трогал ладанку с мощами, висевшую на его груди.
Тогда в наступившей тишине послышался презрительный голос:
- И это франкские герои? И франки боятся колдунов?
Эд поднялся от корневищ дуба, отстраняя евнухов.
- А ну, поп, - приказал он, вскакивая в седло, - показывай колдуна, я ему пропишу плотину!
И он поскакал к мельнице, за ним на иноходце Рикарда, а следом с гомоном и звоном вся охота.
На том берегу навстречу им спешил седой старец в белой холщовой одежде. Трясущейся рукой застегивал на плече плащ, а сам выкрикивал что-то, видимо приветствия. Бастард не стал его слушать, ударил дротиком по голове с такой силой, что старик упал и затих.
- Так ему, так ему безбожнику! - торжествовал деревенский аббат. - Он самый и есть здешний водяной. А вон в кустах, яснейшие сеньоры, его бесовское жилье!
Всадники окружили хижину, притаившуюся в листве бузины, топорами снесли дверь. Близнецы Райнер и Симон, отыскав две жердины, поддели ими крышу и своротили ее напрочь. Шарахнулись совы, слепые от лучей заходящего солнца.
Вдруг Рикарда вскрикнула испуганно, всадники попятились, наезжая друг на друга. Над разоренной хижиной покачивался, поддетый дротиком Эда, человеческий скелет на проволочном каркасе. Теперь уж сомнения не было: мельник - слуга сатаны. Аббат затянул псалом "Испепелю капища и разорю вертепы диавольские…" Бастард - многие со страхом смотрели на его звереющее лицо - раскачивал скелет, чтобы одним махом разнести его оземь. От реки раздавался стук топоров - там крушили плотину.
В это время поспешно появился канцлер Гугон; на расшитой жемчугом рясе его виднелись следы тины и болотного ила.
- Драгоценнейший! - обратился он к императору, который, оцепенев, смотрел на происходящее. - Вы же сами подписали эдикт о сохранении и умножении мельниц в королевстве. По вашему ли соизволению здесь распоряжаются не облеченные чинами лица?
- Оставьте! - закричала Рикарда. - Не мешайте им творить их святое дело!
Охотники подожгли остатки хижины. Тлея, заворачивались листы пергаментных книг.
Аббат объяснял пфальцграфу дорогу в деревню, где можно было устроить ночлег.
И тут бастард вытолкнул к ногам коня императрицы какой-то создание в домотканой рубахе до пят, закрывавшее голову широкими рукавами. Эд оплеухой сбил его с ног.
- Женщина! - ахнули все, видя, как рассыпались черные волосы.
- Не надо, не надо… - удрученно стонал Карл III, отворачиваясь.
- Хлыстом ее, - посоветовала императрица. - Пусть перевернется, лицо покажет.
Эд замахнулся, как вдруг от плотины раздался крик:
- Олень, олень! Смотрите, опять олень!
На далекой вершине холма в последнем луче солнца вновь показался золотой олень. Дразнил людей своей дикой красотой и свободой и, когда луч потух в густеющих сумерках, исчез навсегда. Охотники вздохнули и обратились к пойманной.
- А где же она?
У копыт рыжего иноходца была лишь примята трава.
- Отвела глаза и исчезла! - шептались охотники.
4
Стемнело, и крыши хижин нельзя было отличить от стогов и ометов. Усталые всадники молча двигались по деревенской улице среди блеяния, визга и кудахтанья - здесь уже хозяйничали высланные вперед оруженосцы.
Перед приземистой церковью полыхали костры, на которых жарились целые туши. Внутри шел пир, а на паперти плакали местные жители, у которых со двора увели бычка или коровенку. Какой-то майордом им терпеливо объяснял, что погоня за проклятым оленем увела охоту далеко от запасов и от склада настрелянной дичи, но не могут же сеньоры лечь спать, не покушав. В конце концов, деревенские сами виноваты, что терпели у себя колдуна, который и наслал заколдованного оленя!
Высшие расположились в доме деревенского аббата, и Карл III, сославшись на нездоровье, сразу отправился почивать. Аббат из кожи лез вон, чтобы угодить гостям: сам потрошил кур, поворачивал вертел в очаге, куда-то посылал за вином.
Было тесно, и едва удавалось соблюдать каролингский этикет - поднесение блюд с поклонами, с выговариванием полных титулов и отличий. Генрих Суассонский, поглядывая на пустующее кресло императора, смешил всех охотничьими рассказами. Сам густо хохотал, подкручивая усы, и Рикарда хлопнула его веером, чтоб не забывался.
- Каковы бы ни были здесь ваши рассказы, - смеясь, заметила она, - а герой дня сегодня этот… Эд, бастард. Кстати, почему бы нам не видеть его за нашим столом?
Канцлер Гугон, поджав губы, стал объяснять, кто может быть допущен за императорский стол. Кривой Локоть, граф Каталаунский, оторвался от еды и, обведя всех рыбьими глазами, бухнул:
- Я его не пущу. Терпеть не могу ублюдков!
Все захохотали. Черный Конрад, граф Парижский, который и за столом не снял с себя панциря из вороненых плашек, заявил:
- Теперь внебрачные дети в моде. В Германии, например, Арнульф, герцог Каринтийский, сын покойного императора Карломана. Видно, законных жен кто-то заколдовал, если властители предпочитают детей от рабынь.
Глаза пирующих невольно обратились в сторону Рикарды. Она вспыхнула и встала, отталкивая евнухов, которые занимались тем, что обтирали с ее пальцев стекающий жир. Ушла за перегородку, где Карл III лежал, а пфальцграф Бальдер готовил ему грелку. Велев Бальдеру выйти, села на краешек ложа.
- Спите? - тронула мужа веером. - Покоитесь? На кой черт я поехала за вами сюда из благословенной Италии!
- А? Что? - поднял опухшее лицо Карл III.
- Ваши буйные магнаты забываются, оскорбляя меня намеками.
- Какими намеками?
- Все же знают, что мы хоть и десять лет в супружестве, но детей у нас нету. Однако у вас-то есть внебрачный мальчишка, и от кого - от грязной коровницы из Ингельгейма!
- Мы цари, - тихо ответил Карл III, - и должны быть выше страстей людских…
Рикарда молчала, постукивая веером. Было слышно, как за стеной в отсутствие единственной дамы разговор про бастардов пошел смелее, то и дело сыпались рискованные шутки.
- Ну, нашему Эду далеко до Арнульфа Каринтийского, - говорил Черный Конрад. - Тот хоть и бастард, но все-таки полководец, государственный муж. А кто наш Эд? Норманнский раб, гребец на галере, а ныне гроза дорог, непойманный разбойник.
- Кому же, как не вам, граф, - возразил с издевкой Кривой Локоть, - разбираться в бастардах? Кому не известно, что Эд ваш брат? Хоть разные отцы, но мама общая, ха-ха-ха!
"Подумать только! - удивилась императрица. - Уже не первый год нам служит Черный Конрад, а я не знала, что у него есть брат!" Между тем за стеной нарастала ссора. От ударов кулака по столу дребезжала посуда, катились опрокинутые кубки. Канцлер Гугон еле поддерживал порядок, говорил назидательно о том, что, бывало, во времена оны Карл Великий кушал, а ему прислуживали короли! Затем короли сами садились за трапезу, а герцоги и графы, в свою очередь, прислуживали им. И чтоб какие-нибудь раздоры в застолье - ни-ни!
Карл III проскрипел из душной темноты спальни:
- Неправедно живем… Капитулярии Каролингов запрещают верить в колдовство. И я все думаю, думаю: был ли тот давешний мельник колдун, а?
Рикарда встала и, хлопнув дверью, вернулась к пирующим. Принесли новые бурдюки, вино выплескивалось в кубки, звучали веселые здравицы.
Однако мир продлился недолго. Вбежал оруженосец и сообщил, что какие-то проказники натянули возле церкви канат и отряд каталаунской конницы впотьмах переломал лошадям ноги. Возгласы бражников затихли.
Гугон покачал головой:
- Едва ли это местные мужики. Для их скотского разума это слишком утонченный способ мести. Но правосудие этим займется.
- Что ваше правосудие! - вскочил граф Каталаунский. - Я могу указать виновника хоть сейчас. - Он ткнул пальцем в сторону Черного Конрада: - Пусть не скромничает здесь, за столом. Пусть расскажет без утайки, ради кого шалит по большим дорогам его братец!
Карл III за перегородкой услышал сиплые вздохи дерущихся, тупые удары кулаков по лицам. Рикарда сначала хохотала, звеня украшениями, потом вдруг истошно завизжала. Опрокинулся стол со всей посудой, и кто-то завыл, как будто ему вспарывали живот. Затем послышалось словно шарканье об стены. Это деревенский аббат плескал из ковшика, надеясь погасить бегущие язычки пламени.
Император тихо плакал, представляя себе милый Ингельгейм, где опрятная, тихая женщина несет в погреб молоко, а за юбку ее держится веснушчатый парнишка.
5
- Дети! - позвала Альда с порога. - Деделла, Буксида, деточки! Вылезайте! Ушли злые сеньоры и собак своих увели.
Альда ступила в теплую, прокисшую тьму хижины, разгребла золу в очаге, нашла уголек, раздула пламя. "Где же они могут быть?" Наклонилась под одну лавку, под другую.
- А-а! - вдруг закричала она истошно и выбежала во двор.
- Матушка Альда, что с тобою? - спросили из-за плетня соседи.
- Там кто-то… Там кто-то чужой!
Прибежали с молотьбы Альдин раб Евгерий и ее старший сын Винифрид. В хижине действительно под лавкой обнаружили человека и выгнали наружу. Это оказалась девушка в длинной холщовой рубахе, выпачканной в навозе. Черные спутанные волосы закрывали лицо.
- Ты кто? - спрашивали ее, а она из-за густых прядей поблескивала зрачками, стараясь вывернуться из держащих ее рук.
Во двор Альды сбегались любопытные. Нашлись и дети. "Мы, мамочка, ходили кости нашей буренки хоронить, которую вчера сеньоры скушали…" Явился деревенский десятник, бесцеремонно откинул волосы с лица девушки.
- Хо! Это же дочка Одвина, нашего мельника! Ее вчера собаками травили, вот она, наверное, от них и прибилась.
- Разве у мельника была дочь? - усомнилась Альда.
- Была, была. Уж он ее прятал, от зла, что ли, мирского надеялся уберечь? Однако что же с ней делать? Вязать - и в город?
- Не надо вязать… - вдруг сказал сын Альды, Винифрид, рябоватый крепыш, державший молотильный цеп. - Чем она виновата?
- Как - чем виновата? Разве не по их ворожбе олень спутал охоту и господа нагрянули к нам?
Но Винифрид, уставясь в землю, повторял:
- Не надо вязать!
Женщины разохались, расстонались. Деревня жила себе в глуши, без господ и поборов. Бабка Хадда голосила:
- Внучку мою увели, проклятые, такую молоденькую!
- Обратись к Салическому праву, - посоветовал десятник. - За кражу свободной девицы следует большая пеня.
- К праву! - заголосили женщины. - В старину за грабеж и граф мог головы лишиться, а ныне кто знатен, тот и прав…
- В огонь ведьму! - ярилась Альда.
Сын пытался ее успокоить.
- Матушка! Да ведь у нас-то, кроме коровы, ничего не тронули… Да ты вспомни, матушка, ее отец, бывало, дешево нам молол и быстро. А у аббата на ручной зернотерке все втридорога…
- Так, значит, эта конская грива уж и тебя околдовала? Соседки, ну-ка! Разукрасим ей бесовскую рожу!
Десятник еле удерживал расходившихся женщин.
- Кто это, кто это с вас брал втридорога? - послышался квакающий голос. - Я за оградой постоял, послушал, как вы власть хулили.
Деревенский аббат в соломенной шляпе раздвинул толпу. Мужчины сдергивали колпаки, женщины ловили, целуя, его пальцы.
Завидев дочь мельника, аббат обрадовался ей, будто старой знакомой. Пытался погладить ее по голому плечу, но девушка рванулась так, что ее еле удержали. Горячо что-то говорила на непонятном языке. Поняли лишь, что она указывает в сторону мельницы, повторяя: "Отец, отец!" - Ишь ведьма и болтает-то по-чудному!
Аббат между тем достал свиток, поселяне с почтительным страхом увидели восковую печать на шнурке.
- "Именем всемилостивейшего державнейшего государя нашего Карла Третьего, - напыщенно читал аббат, - церкви святого Вааста, что в Туронской пустоши, пожалование. В благодарность за гостеприимство, а также в возмещение за сгоревший дом аббата, откуда мы чудесно спаслись от пожара, повелеваем всем мирянам в приходе заплатить святому Ваасту внеочередную десятину".
- Десятину! - ахнули женщины, а мужики заскребли в затылках.
- Что же нам теперь, - заплакала Альда, - по миру идти или детей на невольничий рынок?
- Ты бы, - сказал аббат, - прикусила, старая, язычок. Много себе позволяешь! Подумать только - свободная! Припишись-ка подобру-поздорову ко мне в крепостные, как повелевает капитулярий Карла Лысого: каждый да приищет себе господина. Честь своего рода бережешь? Скоро вы все будете моими, я вас выучу!
Десятник, напустив на себя простоватый вид, заметил:
- А я вчера слышал у господских оруженосцев, что нас всех - и тебя, твое преподобие, - отдают новому хозяину, из Самура…
- Заткнись, презренный! - Аббат топнул сандалией и, сорвав соломенную шляпу, вытер пот. - Уж мельницу-то я заберу себе, ее еще можно починить. Заплачу сколько надо сеньору, и молоть вы станете у меня. А эту, - он кивнул на девушку, - вяжите - и в церковь. Я буду из нее изгонять беса.
- Изгонять беса, - перекрестился десятник, - это по твоей части.
Мужики достали дратву и принялись обвязывать бьющуюся пленницу. Винифрид сначала стоял угрюмо, а потом вдруг замахнулся цепом на десятника, чуть не убил. Мать и раб Евгерий еле его оттащили.
Пленницу повели к церкви, дети шли следом, повторяя: "Ведьма, ведьма!" - а та кричала, в бессилии кусая себя за волосы.
На мостике через пересохший ручей их остановил повелительный оклик:
- Стойте!
Навстречу им вышел старый воин в железном шишаке, припадавший на деревянную ногу. Висячие усы и седые заплетенные косицы свидетельствовали, что уж давненько он не бывал в походах, потому что франки уже лет двадцать как бреют усы и стригут волосы. Воин приказал аббату предъявить грамоту, которую тот читал поселянам.
- Куда-то запропастилась… - ахал аббат, обшаривая рясу.
- Шарлатан ты, святой отец, - укорил его воин. - Все бы тебе простаков обманывать да ведьмами пугать. А ну-ка, развяжите эту несчастную!
- Она волшебница! - закричал хор детей.
Старый воин стукнул костылем оземь.
- Разрази меня гром! Перейдя мостик, вы вступили на землю, которая принадлежит еще мне!
Он прогнал обалдевших мужиков, достал нож и разрезал путы. Винифрид кинулся ему помогать, а аббат ушел, бормоча угрозы. Как только девушка почувствовала себя свободной, она пустилась наутек.
Винифрид растерянно теребил старого воина за рукав:
- Дядюшка Гермольд, ваша милость… Что же это она?
- Что она убежала? Ну и пусть себе на здоровье. Для чего же нам было ее освобождать? Впрочем, босиком по колючей стерне далеко не убежишь.
Он следил за далекой уже фигуркой на желтом склоне холма. Небо сияло, кузнечики стрекотали совсем по-летнему, и, если бы не вопли в разграбленной деревне, можно было бы подумать, что на земле воистину мир, а в человеках благоволение.
- Она упала! - встревожился Гермольд. - Мчись-ка, сынок, а я поковыляю следом.
Девушка лежала на меже в густом ковре осенних маргариток. Рядом на межевом камне сидел Винифрид. Лицо ее, словно обсыпанное мелом, казалось еще бледней от черноты сомкнутых ресниц. Старый Гермольд медленно поднялся на холм и остановился, опершись на костыль.