Словом, хлебнул я полной ложкой. С огромным трудом уложил я его спать в два часа ночи и только затем принялся печь хлеб. Против ожидания (какой хлеб, казалось бы, можно было испечь в такой обстановке?!) хлеб вышел хорошим, пышным и по своим статьям приближался к моему лучшему, тулай-кирякскому.
В лагерь я пришел уж под утро и сразу стал готовить завтрак. С сегодняшнего дня Шеф распорядился объявлять подъем в шесть утра. Значит, мне придется вставать в половине пятого. Столь ранний подъем не прихоть, а необходимость: к месту работы ребятам нужно подходить теперь, пересекая прибойную террасочку. А сделать это можно только в полный отлив.
2 августа
Как только ребята ушли в маршрут, я сразу улегся спать. После этой веселенькой ночки мне требовалось восстановить силы. Проспал я до трех часов дня. Возможно, я спал бы и больше, но пора было готовить обед (или ужин?). Наконец-то подул долгожданный западный ветер, и лед от наших берегов потащило в открытое море. Но этот, такой нужный нам, долгожданный и теплый ветер дует теперь мне точно в створ палатки и создает тем самым множество неудобств. Вот ведь до чего я привередлив: ничем-то мне не угодишь!
3 августа
Сегодня опять надо идти печь хлеб. Что-то очень уж ходко он у нас идет. Тамара, к примеру, все, даже кашу, ест с хлебом (говорит, так приучена с детства). К счастью, из-за хмурой, ненастной погоды в маршрут не пошла Нина Кузьминична. У нас в отряде она - палеоботаник, то есть занимается окаменелой флорой: отпечатками на камнях разных трав, листьев и цветов (доисторических, разумеется), а в такую погоду, как нынче, рассмотреть ничего невозможно. Нина Кузьминична рада нежданному отдыху (каждый выход в маршрут дается ей с таким трудом!) и потому предлагает взять все заботы по обеду на себя, тем более что все у меня в основном уже готово. Только сварить картошки да разогреть суп и жаркое из все тех же зайцев (пока зайцы - наша единственная дичь). Сегодня тесто на хлеб буду ставить сам, без Кешиной помощи.
Поставил опару, подмесил ее, насобирал дров (для выпечки их надо довольно много), протопил печь, обезжирил две нерпичьи шкуры. Нерпы попались вчера в специальную нерпичью сеть, крупноячеистую и очень прочную (чем-то напоминающую волейбольную), которую Кеша поставил в своей бухте.
На обед Мария угощала нас жареной нерпичьей печенкой и жареной рыбой (в ту сеть, что стоит у них в лагуне, действительно влетел здоровенный чир), а заедали мы все это лепешками, изжаренными на все том же нерпичьем сале. Это, между прочим, единственный кулинарный жир, который признают тут промысловики. Пища, приготовленная на нем, горячая, с пылу, со сковороды, очень вкусна, но стоит ей остыть, как моментально превращается она в необыкновенную гадость, и, сколько потом ни разогревай ее, вкусней не становится. Вообще я давно заметил, что вкус пищи во многом определяется жиром, на котором она приготовлена. Так что те наивные рекламы, которые я, бывало, читал в стародавних газетах: "Домашние обеды, приготовленные на чистом животном масле", на самом деле имеют большой смысл. (Вторую, не менее важную роль в приготовлении еды играет еще и время - двумя минутами раньше снять с огня кастрюлю или сковороду либо двумя минутами позже оптимума - и вкус совсем другой. Но это уже отдельный разговор, сюда отношения не имеющий.)
Нынешняя выпечка была гораздо менее удачной: хлеб я пересушил и даже слегка поджег. Кроме того, по неопытности завел я слишком мало теста (к этим дрожжам и к этой таре я еще не применился), так что вместо запланированных шести булок вышло всего четыре, к тому же небольших, и еще одна крохотная: булка - не булка, лепешка - не лепешка. Однако и этот хлеб был принят с благодарностью, и даже Шеф воздержался от едкого замечания.
4 августа
Завтра день моего рождения, а сегодня я сам, не дожидаясь никого, решил сделать себе небольшой подарок: вымыться и выстирать белье, чтобы завтра быть совсем чистым. Кеша с Машей ушли на косу собирать дрова и возиться с сетями, а я как следует натопил печь, принес много воды и с наслаждением вымылся в двух корытах. Затем выстирал все белье и даже вкладыш спального мешка. И тут передо мной неожиданно возникла сложная задача: как высушить это белье на веревках при здешних-то ветрах без единой прищепки? (А дует все он же - треклятый северо-восток!) Кое-как, с помощью английских булавок и проволоки, решил эту, казалось бы, безнадежную задачу. Странно, что у Кеши с Машей нет никаких прищепок. Как же, интересно, они сушат свое белье?
А Кеша с Машей целый день колдовали на косе с сетями. В бухте полно льда, а омуль здесь идет считанные дни. И рыбы поймать хочется, и сети жалко. Потому-то они целый день то ставят сети, то вновь снимают их. Представляю, какими словами поминает Кеша сейчас этот чертов северо-восточный ветер, это треклятое ледяное лето, эту распоганую Арктику.
Вернувшиеся с поля геологи ахнули, увидев меня чистым, красивым и ухоженным. Я рассказал им про подарок, который сделал себе сам. И тут, совершенно неожиданно, взорвался Альберт:
- Мать-перемать! Промысловик, называется! Двадцать лет у такой богатой косы живет, не мог бревен насобирать и хотя бы худенькую баньку изладить! Ну что это, скажи, за мытье: в избе натопит, ковш воды принесет, задницу помочит - вымылся! И главное, мы из-за него мучайся! Как бы оно сейчас было ничего - после маршрута да попариться!
Нынче днем, готовя обед, услышал я, как мне показалось, четыре карабинных выстрела. Кого сейчас можно стрелять из карабина? Только медведя. За ужином рассказал об этом ребятам, и Шеф тотчас собрался к Кеше, а вместе с ним - любопытствующие Тамара и Нина Кузьминична. Вернулись они через полчаса. Шеф зол. Оказалось, что Кеша действительно стрелял, но не из карабина, а из ружья, и, как едко заметил мне Шеф - "слушать надо ухом, а не брюхом, чтобы не гонять попусту добрых людей после маршрута неизвестно зачем за два километра". Кеша добыл четырех нерп: двух убил из ружья, а две попались все в ту же нерпичью сеть. А вот рыбы по-прежнему нет как нет.
Пока Шеф с женщинами бегал смотреть на предполагаемого медведя, Валера по секрету признался мне, что он, кажется, здорово потянул мышцы живота. Да так, что боится, как бы не случилось у него грыжи - работа у ребят очень тяжелая. Рюкзаки килограммов по тридцать-тридцать пять, нести их приходится по раскисшей тундре, где нога, временами, проваливается в болотягу по колено. При этом ни Шеф, ни женщины практически ничего не несут, так что мужикам приходится пахать за двоих. Да, врачей-то тут у нас нет, случись что - никто не поможет, а рация наша глухо молчит, не работает то есть совершенно. Уж кажется, все мы сделали как надо: и антенну выставили по азимуту, и противовесы навесили, и специальную палатку под рацию соорудили, но пока что Нина Кузьминична (она у нас по совместительству еще и радистка) никого в эфире даже не слышала. Мы подозреваем, что дело в питании. Уж не посадил ли тот ленинградский прощелыжистый начальничек нам батареи? Коля опасается, что он их нам просто-напросто подменил. Коля даже уверен в этом.
- А за такие вещи, - прищурившись, говорит Альберт, - голову отрывают сразу и безо всяких объяснений.
Полагаю, что в этом он совершенно прав.
Поздно вечером вместе с Колей пошли мы к Кеше за тем хлебом, что я выпек вчера. Коле очень не нравится Тамара, и всю дорогу он только и говорит об этом:
- Ну как по-вашему, рабочий это в поле или нет? Ведь она же у нас рабочим числится. Ни в маршрут, ни с рюкзаком, ни сварить, ни по дрова. Как говорится, ни в дудочку, ни в сопелочку! А место это она, между прочим, у моего брата отбила. Вот вы скажите, кого лучше было бы рабочим сюда, в Арктику, взять: ее или моего брата? Ему хоть и восемнадцати нет, а он поздоровее меня будет, и как рвался он сюда, как хотел! Парень он такой, что сам себе работу ищет, его по дрова, к примеру, посылать бы не пришлось... Вот сегодня в маршрут пошли - она в море провалилась. Пришлось ее в лагерь отправлять, да она, вишь ты, одна идти боится, ей провожатого надо, пришлось Валеру с маршрута снимать. Крррасавица!!! И главное, я ведь уже с Ниной Кузьминичной насчет брата совершенно договорился. Его уже оформлять начали, а тут, откуда ни возьмись, вдруг эта красотка! Позвонил директору, вишь, ее свекор - академик! Ну, директор и приказывает: зачислить ее - и никаких гвоздей. Ей, дескать, диплом писать надо, а тут она материалу наберет себе интересного, и опять же такого руководителя, как наш Шеф, ей больше нигде не найти. А против директора не попрешь. Против лома нет приема! Хотя, с другой стороны, могла бы, конечно, Нина Кузьминична, если бы захотела, сказать: мол, все, мы уже его оформили и приказом провели, а больше, вакансий в отряде нету, так что извините... Да не захотела, похоже, с начальством ссориться. И запела другую песню: "Извини, Коля, я и не знала, что брату твоему только семнадцать, а ведь это Арктика, не шуточки, тут все случиться может. А я тогда за него, несовершеннолетнего, отвечай. Ведь под суд пойду..." Ну и все такое прочее... А вы гляньте-ка на нашу Тамару, тут всякий скажет, что ежели с кем тут и случится какое происшествие, так только с ней... Особливо когда она в мороз да в ветер стоит распустив перья... А Альберту каково? Он же литолог, ему же вон сколько камней поперетаскать надо, образцов. Ему рабочий вот так нужен... Ее-то к нему брали, а какая от нее польза? Так что Альберт теперь за двоих вкалывать должен. Это что, честно? - И вновь, в который раз: - Крррасавица!!!
Я же шел рядом, молчал, а сам думал: "Удивительное дело, ежели говоришь с женщинами и о женщинах, сам смысл слов имеет гораздо меньшее значение, чем интонация, окраска речи, общий контекст. Вот, к примеру, тут слово - "красавица" - просто ругательство. А бывают ситуации, когда женщину можно назвать дурочкой - и это будет лаской. А попробуй, изобрази все это на бумаге!"
5 августа
Сегодня мне тридцать восемь лет. Восьмой раз отмечаю я свой день рождения в поле. Были подарки и поздравления: Альберт преподнес мне томик стихов А. Т. Твардовского с памятной надписью, а Шеф милостиво потрепал рукой по спине. Однако праздник на сегодня он отменил - перенес его на предвыходной день, а сегодня всего-навсего "четверг".
Вчера из маршрута Коля принес двух убитых им якобы уток-тундровок (на самом деле - кайр) и одну куропатку, которую он отнял у канюка (уже убитую этим хищником и наполовину разорванную). Канюк летел за Колей километра три и истошно вопил, требуя свою добычу назад. Сегодня из этого сомнительного материала я попробую сварить суп. Да, скудновато нынче наше поле, может, попозже, как унесет льды, будет посытнее?
Ох, и намучился я, ощипывая этих кайр! Перо сидит в них так крепко, что впору дергать его пассатижами. Ко мне в гости зашел Кеша, принес в подарок нерпичьей печенки, жиру и немного мяса (нерпичье мясо - довольно специфического, неприятного вкуса, приготовлю чуть-чуть, на гурманский извращенный вкус), помог щипать злополучную дичь. А потом мы вдвоем с ним отправились искать Кешин якорь, брошенный в оны времена его неудачным компаньоном, якутом. По дороге мы все время подбирали куски угля, вымытые талыми водами (сейчас Кеша почти не расстается с "угольным" мешком), а Кеша рассказывал:
- Этот якорь мне якут в лед вморозил... Один год я решил себе якута в компаньоны взять. С того, первого года, когда мы с Женькой Белоноговым летовали и избу себе срубили, я все один да один зимовал. А тут, дай-ка, думаю, себе товарища возьму, все ночью-то веселей будет. Вот и взял этого якута. Ох, и принял же я с ним греха на душу! Летом, только мы приехали, я его здесь, на косе, в избе оставил, а сам по берегу поехал капканы проверить, привады завезти, дров да угля на зиму запасти в избушках. У меня ведь на участке еще три избушки есть, но поменьше, похуже этой. Недели две, однако, меня не было. Приезжаю, смотрю, он пьяный валяется, посуда вся бардой загажена, наблевано во всех углах. И весь, почитай, сахар и все дрожжи на нуле - все на брагу перевел. Ни полена, ни куска угля не запас, ни одной нерпы, ни одного хвоста рыбы - ничего! Это за две с лишком недели! Вот так компаньон! Да еще зачем-то спьяну хороший якорь под самый мыс Цветкова увез и там в лед вморозил! Ну, я ему сразу говорю: "Шабаш, парень, продукты пополам делим". Я свою долю взял да в дальнюю избу к устью Чернохребетной речки увез. А потом ему и говорю: "Жить я там один буду, а ты тут без дров и угля один хоть околей, мне на твою копченую морду плевать! А еще лучше вот что: перед самой поляркой вертолет непременно будет - рыбкооп нас завсегда проверяет, как да что перед зимней ночью, - садись на него и катись отсюда к едрене Матрёне! А не уедешь - смотри, я шутить с тобой не стану, карабин у меня завсегда в исправности, и я из него не по бочкам с пьяных глаз стреляю. Ну, он от меня в ноябре и улетел в Хатангу. Стал было там на меня жаловаться рыбкооповскому начальству. А начальство-то, оно хоть на словах вроде бы за них, за якутов, а на самом деле русского промысловика перед якутом в обиду ни за что не даст. Потому как и пушнину и рыбу в основном русские дают. У нас ведь даже план разный: на одинаковом участке у якута раза в полтора поменьше. Есть даже какой-то Герой Труда среди якутов. Так вот я, средней руки, между прочим, промысловик, есть и лучше меня, раза в два поболее этого Героя добываю. У меня, вон видал, на стенке в избе диплом ВДНХ за пушнину висит.
- Ну, мне кажется, тут ты, Кеша, заливаешь, - усомнился я. - Они же потомственные рыбаки и охотники. Деды-прадеды их тоже охотниками и рыбаками были. На много колен вглубь веков. У них охотницкая сноровка должна быть в крови. Я где-то даже читал, что в последнюю войну лучше их снайперов не было.
- Да кого там, - всплеснул руками Кеша, - вояки из них!.. Нет, ты их просто не знаешь, а уж я-то насмотрелся. У них в крови только одно: спирту нажраться да нагадить в переднем углу. Вот тут они точно на первом месте будут. А зверя добыть или рыбы - тут русский промысловик десяти якутов стоит. Кому нужна эта нация, не понимаю. И зачем только ее начальство терпит?
- Просто, наверное, есть у них свои обычаи, свой уклад жизни, который мы не понимаем, - не сдавался я.
- И обычаи ихние мне известны, - махнул рукой Кеша, - и уклады. Рассказывали мне охотники, что задумало как-то начальство в Сындаско всех тамошних якутов в дома переселить из чумов. Ну, понастроили им хороших щитовых домов, а они туда - ни в какую! Это как, по-твоему, а?! Наконец загнали чуть не силком две семьи, а они все чохом, вместе с собаками поселились в одной комнате, там же и шкуры выделывать стали, и мочиться по углам - шкуры-то они в основном мочой выделывают... Загадили одну комнату-- перешли в следующую - и так, пока весь дом в сортир не превратили. Тогда и вовсе его бросили, а сами назад в чум перебрались... Вот так-то. А ты говоришь, нация! А уж какие они охотники!.. Вот поздней осенью олень, бывает, шибко идет на юг. Дня три-четыре, а то и всю неделю. Русский-то, порядочный охотник, набьет оленей себе впрок, чтобы на всю зиму хватило, про завтрашний день думает. А эти?.. Оленя убили, все бросили - есть его всем кагалом уселись. И пока всего не съедят, не встанут... Нажрутся так, что, бывало, животы по коленкам стучат. А олень тем временем ушел, все, тю-тю, теперь только по весне будет. А что дальше? А дальше кулак соси! Ну не дураки, скажи на милость?! А уж как напьются, чисто чумные делаются. Тут только ножи да ружья от них хорони...
- Да ведь ты и сам, Кеша, - усмехнулся я, - во хмелю хорош. Хлебнул я с тобой позапрошлой ночью...
- Это верно, - потупился Кеша, -- есть грех. Да ведь столько лет рядом с якутней живу. Тут поневоле таким же станешь.
Тем временем вырубили мы вдвоем изо льда здоровенный Кешин якорь (я рубил ломом и топором, а Кеша раскачивал его), с трудом вытянули на береговую полосу и по-бурлацки вдвоем потащили его домой.
- А что, - спросил я, - нынешнее лето обычное или из рук вон холодное? Какого ты и не упомнишь?..
- Лето сегодня шибко холодное, - отозвался охотник. - И льду много. И ветер паршивый... Но мне не в диковинку. Однако с шестьдесят пятого по шестьдесят девятый, пять лет кряду вот так же лед до самой зимы стоял. Нынче хоть нерпы полно, а тогда ничего не было: ни моржа, ни нерпы, ни медведя... Правда, в те года шибко густо олень по осени шел. Так что мяса-то хватало и мне, и собакам, и на приваду.
- Может, это все взаимосвязано, - предположил я, - что в холодный год олень гуще идет, чем в теплый. Так что и нынче, глядишь, ты с оленем будешь...
- Дай-то бог, - вздохнул Кеша. - Уж как нынче этот лед некстати! Главное, мне ребята с Преображения лесу на полозья привезти должны. А то у меня нарты совсем никуда стали... А в такие-то льды куда же они сунутся?.. Вчера ваш начальник был у меня, говорил, что с краю мыса видать кругом только чистую воду. И уже пароходы восточным берегом Преображения в устье Хатанги идут... А тут кругом льды да льды, чтоб они пропали!
- А знаешь, Кеша, - ни к селу ни к городу вдруг сказал я, - нынче ведь у меня день рождения. Тридцать восемь лет мне сегодня. Может, вмажем по стопочке, а?
- Нет-нет, - замахал он руками, - пить я нынче не буду. А вот подарок тебе сделаю. Красивую нерпу я вчера шлепнул. Возьми - твоя. Мясо-то ее тебе ни к чему, а вот шкуру, печенку и сало - бери.
Нерпа и вправду оказалась очень хороша: большая, серебристая, с легким золотым отливом и маленькими перламутровыми пятнышками. В два ножа мы быстро сняли шкуру, обезжирили ее и бросили вымокать в море.
Вечером, возвратившись из маршрута, Коля скинул на землю свой чудовищный рюкзак с образцами (килограммов под сорок было в нем, не меньше!), быстро и плотно пообедал, а потом, ни слова не говоря, схватил ружье и скрылся в тундре. Вернулся он поздно, когда уже все спали, и бросил к моим ногам прекрасный подарок - еще теплую тушку красавца полярного куропача.
6 августа
Как долго мы ждали этого дня! Пошел наконец омуль! В маленькую рваную сетешку, что стояла в самом основании Моржовой косы, влетело шесть таких красавцев! Пуда полтора отменной рыбы! Трех омулей Кеша подарил нам. Одного на уху, другого на малосол, третьего на согудай (туда же, на уху, головы и плавники всех трех рыбин).