Мне хотелось на следующий же день уйти с Борисом в дальний тысячекилометровый маршрут по Селемдже и ее притокам, но Владимир Федотович охлаждает мой пыл.
- Ха! Завтра! Пока Борис переберет мотор да заправит его горючим, два дня пройдет! Хорошо, если на третий отчалите.
Так оно и вышло. Но я не скучал, потому что в Стойбе много интересного. Только по одному гребневскому огороду ходил несколько часов и удивлялся: земля здесь оттаивает лишь со второй половины мая, лето короткое и прохладное, а ботва картошки - по пояс, и клубни уже теперь, в самом начале августа, огромные; кукуруза - намного выше роста человека, огурцов полно, помидоры зреют, кочаны капусты - ого-го! И опять-таки за этим всем - любовь, терпение и неустанный труд. Александра Александровна, хозяйка дома, уж больно любит свой огород. И трудится на нем от зари до зари.
Селемджа шумит рядом. Пошел я в полдень в самую стойбинскую "жару" искупаться. Не потому, что жарко было, а для интереса. Нырнул с крутого берега - и пулей вылетел из холоднющей воды. А в ста метрах от меня мальчишки бултыхаются - и ничего. Правда, у них для обогрева на берегу пылал здоровенный костер.
…Отплыли мы через два дня, сразу после обеда. Борис долго собирался, но зато собрался безукоризненно.
Лодка у него чудесная: сделана из алюминия, на уголковых шпангоутах и стрингерах. Прочная, легкая, вместительная. От носа до кормы двенадцать метров, ширина около полутора, а весу в ней не более семидесяти килограммов. Красивая лодка. И трудно поверить, что все это своими руками смастерил Борис.
Мотор не работает, а поет - чисто, ровно, с полной отдачей, и вниз по Селемдже мы не плывем, а чуть ли не летим. Я молю бога, чтобы не напороться днищем на камень или топляк, а Борис спокоен и торжествен. Спокоен, ибо знает реку как никто, уверен в лодке и моторе, а торжествен оттого, что едет по местам своего детства. Глядя на него, и я успокаиваюсь. И тоже знакомлюсь с доселе неведомым мне, диким и суровым царством марей и лиственничников, которое давно манило меня.
Долина Селемджи широкая, сопки подступают к ней где-то в километре от русла. Вдоль берегов - сплошная стена леса. Огромные заломы из спрессованных водой мертвых деревьев удивляют: какая невероятная сила в реке во время паводка! Я видел высоко на деревьях разный хлам, но мне трудно было поверить, что уровень воды здесь поднимался на восемь - десять метров. Глядел вверх, хорошо видел и понимал, а все-таки… сомневался.
Когда пройдут ливневые дожди, вода в Селемдже прибывает на метр, на два, на три метра в сутки. А в узких местах, где нет широкой поймы, поглощающей эту воду, уровень поднимается до пяти-шести метров. Представьте себе: за один час - двадцать сантиметров! Кто видел в наводнение горные реки, подобные Селемдже, тот знает, какими грозными они бывают. А кто не видел, советую посмотреть - подобные картины вызывают особое уважение к природе и заставляют больше думать о ней.
Такая, казалось бы, неукротимая мощь в Селемдже, такой грозной, даже страшной бывает она каждое лето, а вот человек совладал с нею - как бы играючи перекинул с берега на берег мост. Железобетонный, на века. Быки-опоры столь монументальны, что разве девятибалльное землетрясение их сдвинет. Фермы издали кажутся легкими и ажурными, но они даже не шелохнутся, когда уверенно мчится по мосту тяжелогруженый состав.
Да, человек все может. Созидать и разрушать. Может быстро построить чудо-город, чудо-машину, чудо-прибор… Полететь в космос, "сконструировать" невиданное доселе существо, пересадить сердце… И испепелить всю планету, все тысячелетиями настроенное, все живое на ней, и себя в том числе, в мгновение ока тоже может. О, если бы только строить, созидать, конструировать!.. Без вражды и войн!.. Как прекрасно жилось бы!
Охотничий участок семьи Гребневых - немного ниже Стойбы. Через каких-нибудь полчаса хода Борис с улыбкой махнул рукой налево и произнес всего два слова: "Наше начинается!" Сторона этого "нашего", примыкающая к реке, равнялась пятнадцати километрам. На этом протяжении стояло несколько избушек Гребневых, все на высоких незатопляемых увалах. Строения были большими, крепкими, продуманно сработанными, теплыми. Городскому человеку они показались бы каморками: всего десять квадратных метров, а на них все - кухня, горница, спальня, рабочее место. В углу у дверей железная печурка, слева у окошка - столик, у дальней стены - нары, покрытые звериными шкурами. На стенах развешана разная охотничья утварь, прибита полка для продуктов и посуды.
Я представил себе избушку зимой. С утра до вечера ее хозяин работает - ходит от кулемки к капкану, от капкана - по свежему следу. Солнцем залито все небо, мороз под пятьдесят, иной раз дышать нечем. Чуть спряталось солнце - надо быть "дома", при свете керосиновой лампы сварить ужин, потом обработать пушнину, и еще всяких разных хозяйственных забот набирается часа на два. Остаток ночи - на отдых. Чуть посветлеет оконце - подъем. Сборы недолги, и охотник встречает восход солнца уже в пути. И так день за днем. Только в пургу таежник не идет на свои тропы по глухомани, он остается в избушке, чтобы переделать кучу дел, специально откладываемых в погожие дни до такой вот поры. Трудно охотнику, но он не тужит, и более того - без работы не может.
Последняя избушка Гребневых стояла напротив устья речки Чалбы. Когда-то здесь было небольшое селение, жители которого заготовляли дрова для пароходов. От этого селения остался один дом. Место живописное, ягодное. В березнячке Борис показал мне очень старую могилу с каменным памятником и железным якорем в красивой металлической ограде с филигранными лавровыми листочками. По словам Бориса, в начале нашего века, осенью, плыла по Селемдже лодка с людьми. У Чалбы она потерпела аварию. Молодая женщина заболела и умерла. Спустя много лет ее сын нашел место погребения и поставил памятник… Мне как-то даже неловко об этом писать: в несколько строчек пытаюсь вместить чужое большое горе…
После Чалбы мы плыли полным ходом. Солнце шло уже на закат, а до устья Быссы, где намечалась первая ночевка, оставалось еще сто километров. Мелькали острова, косы, перекаты, водовороты. Ленты приречных ельников сменялись лиственничниками, потом тянулись шеренги тополей, то и дело чередовавшихся с тальником. Все эти леса и лесочки хорошо знакомы дальневосточникам. Но о чозенниках, которых по Селемдже порядком, я хочу немного рассказать.
Растет чозения вдоль берегов рек близко к чистым в холодным струям. Безвестное, скромное дерево. Деловые люди им не интересуются: древесина малоценна, промышленных зарослей чозения не образует, ягод, орехов или еще чего-нибудь полезного людям не дает. Не дерево, а лесная золушка.
Между тем в чозении много симпатичного, оригинального, возбуждающего не то что любопытство, а просто жгучий интерес. Это очень древнее по происхождению реликтовое дерево. Оно росло здесь, наверное, миллионы лет назад. На юге Дальнего Востока много таких "старцев", но большинство из них нежатся в жарких лучах: приморского солнца. На Селемдже чозения могла бы вспомнить, как о стволы ее предков в былые времена чесали свои грубые спины и бока мамонты, львы, шерстистые носороги, а может быть, и динозавры. Современному дальневосточнику трудно представить такое, но это было!
Силуэт у чозении своеобразный. Взрослое дерево имеет длинный чистый от сучьев прямой ствол с шершавой шелушащейся корой. Ажурная, как бы прозрачная крона сдвинута вверх, ближе к солнцу.
Дерево необыкновенно светолюбиво: ветви растут почти вертикально, совсем немного уклоняясь от ствола и как будто стремясь донести султаны мелких ланцетовидных серебристых листьев до солнца, чтобы через эти листья всему дереву было тепло. А на самом верху кроны, где свистит-гуляет ветер и облака вроде бы совсем рядом, эти султаны свободно колышутся, беседуя между собою, а то и неподвижно свисают, как бы думая о чем-то… Очень симпатична чозения.
Бешеные паводковые воды спрямили речное русло на излучине и образовали новое. А старое, забитое плавником, превратилось в тихую протоку. Уровень воды в ней снижается, оголяются галечные и песчаные косы, островки. Но остаются безжизненными они совсем недолго. Уже следующей весной на них появляется густая щетка ростков, быстро тянущихся кверху. Это чозения. Она настолько неприхотлива, что прижилась - да еще так быстро растет - на песке и камнях без крупицы гумуса. Вместе со своими верными и неразлучными спутниками ивами. Кроме них, пожалуй, никто первым не начинает освоение таких безжизненных переувлажненных пространств.
Сбросив листья осенью, чозения чуть-чуть удобрила грунт. С каждым годом тот темнеет - начинает образовываться почва. Сначала это едва затемненный перегноем песок, потом песчаная почва, а через несколько десятков лет, когда отомрут два-три поколения чозении - это уже настоящая черная земля. Дерево обладает большой энергией роста. Оно ежегодно вытягивается на метр в высоту, утолщается на сантиметр, а в Приморье, где намного теплее, и того больше, В двадцать лет вымахивает до двадцати метров, и не так-то просто его обхватить руками.
Под прикрытием стойкого дерева-пионера, когда песок и камни уже сдобрены перегноем, поселяются ольха, черемуха, тополь, многочисленные кустарники и травы. Пройдет какое-то время, и эти спутники чозении станут ее "могильщиками"- закроют от солнца, без которого она не жилец. Впрочем, в свое время и сами будут вытеснены: их место займут другие деревья, иные сообщества. В этом - история лесов, закономерность их жизни.
Устье Быссы появилось внезапно, хотя я его и ожидал с минуты на минуту. Лодка почти уперлась в высокий скалистый берег, затем круто свернула влево и сбавила ход.
- Бысса, красавица, - заулыбался Борис радостно, будто встретил любимую.
Мы вплыли в реку, совершенно не похожую на буйную Селемджу. Она была мирной, спокойной. Повеяло теплом и новыми своеобразными запахами. Рыба безбоязненно резвилась на тихих плесах. Над головой с шумом пролетали утки, где-то тревожно кричала цапля.
Мы долго будем путешествовать по Быссе, поэтому я припоминаю: в сравнении с Селемджой она почти втрое короче, но площадь водосбора меньше в десять раз. И тем не менее глазом всю ее не охватишь и из поднебесья.
Местность низменная в нижней и средней ее частях и гористая в верхней. Нет ни населенных пунктов, ни дорог. Но люди часто плавают по Быссе, потому что в ее верховьях есть "дикий курорт" со сказочно целебными, как говорят, горячими сернистыми источниками. Туда едут больные из Благовещенска, Хабаровска, Владивостока и даже с Урала. Те, кто знает об этих источниках, конечно. Среди охотников Селемджинского района Бысса известна как "самая косулья, самая сохатиная, самая утиная и самая рыбная река". Что и говорить, интересное путешествие предстояло совершить нам с Борисом! Я заранее пытался представить, какие переживания подарит нам Бысса.
Остановились мы на косе неподалеку от устья Быссы. Было темно и тихо. Чистые струи реки ласково переливались и журчали, словно напевая колыбельную. Как-то не верилось, что через два-три часа их подхватит, закрутит, перемешает Селемджа, и ничего от Быссы не останется в ней. Разве только прибавится воды…
С вечера нас обволокли комариные туманы, приходилось обороняться от них дымокуром, но к десяти часам похолодало, насекомые попрятались, угомонились. Мы растянулись на брезенте и стали слушать ночь.
В реке булькала рыба, но она мало нас интересовала. Недалеко в заливе крякали утки - волновало только Бориса. А вот брачные крики косуль будоражили нас обоих.
В теплое время года на Быссе и по другим нижним притокам Селемджи косуль много. Живут они на лесистых релках в окружении марей, где кормов для них достаточно. Здесь вырастает молодняк, здесь же в августе к взрослым приходит время размножения. Как и у большинства животных, в эту пору наиболее возбуждены самцы. Они становятся сварливыми и злыми, постоянно дерутся между собою, и даже тихим и скромным самочкам достается. По ночам соперники кричат, да так громко и грубо, что несведущий человек принимает эти крики за медвежьи.
Голоса козлов доносились из шести мест. Для меня это означало, что в пределах слышимости - в радиусе примерно двух километров от нашей палатки, живут шесть взрослых самцов, столько же козочек и около десятка подрастающих козлят. Утром в моем полевом дневнике появится "казенная" запись: "На приустьевой части реки Быссы в августе этого года плотность населения косули составляла около шестнадцати - восемнадцати особей на десять квадратных километров".
После гона косули набираются сил до холодов. В октябре они объединятся в большие и малые табуны, а ко времени выпадения снегов потянутся своими извечными кочевыми путями на юго-запад, на Зейско-Буреинскую равнину, где меньше снега, а потому легче пережить суровую зиму. Косуль станут нещадно преследовать волки и рыси, у переправ через реки их будут караулить браконьеры, потом на них навалится на законных и незаконных основаниях целая армия охотников. И наконец уцелевших прижмут морозы… Трудные зимы у этих симпатичных и безобидных животных. Каждая вторая косуля гибнет, и лишь наиболее удачливые возвращаются в места своих летовок, чтобы снова плодились козлята и рявкали козлы, а осенью - в который уже раз! - все они двинутся в сторону Амура.
Утро выдалось ясное и росистое. Вода за ночь заметно прибыла: с верховьев, после недавних дождей, шел паводок. Упругую тишину "продавливал" только стрекот катушки Борисова спиннинга. Этим орудием лова он владеет виртуозно, и щуки одна за другой попадали под мой нож. Когда их набралось около десятка, я отобрал спиннинг у заядлого рыболова: хватит. Потом были ароматная уха, бесконечные рассказы моего проводника о Быссе и охотах на ней, созерцание дивного восхода солнца, мечты о предстоящих днях путешествия.
Поднимаясь вверх, мы часто заплывали в тихие заливы, чтобы посмотреть на утиные выводки, посчитать их. Каждый из многочисленных заливов Борис знал "в лицо". В детстве, когда не было лодочных моторов, он со своим дедом плавал на шестах до "курорта": шесть дней туда, месяц там и неделя обратной дороги. Дед любил рыбачить, и они останавливались чуть ли не в каждом заливе. Борис говорит, что лет двадцать назад здесь были непересчетные скопища уток, рыбы невпроворот, а лосей и косуль видели ежечасно. Теперь всего этого намного меньше. Я спросил его, а что будет еще через двадцать лет. Подумав он ответил: "Останутся, наверное, одни воспоминания… Если, конечно, не перестроиться на доброе отношение к природе по законам, а главное - совести".
Бысса, как и большинство равнинных рек, извилиста: от истоков до устья по прямой линии ровно в два раза ближе, чем по руслу. Берега ее своеобразны. Я больше всего любовался сосняками, потому как раньше в Приамурье их не видел: они растут лишь в северной его части. В самых живописных местах мы выходили на берег для коротких экскурсий - и очень быстро возвращались: с лодки берега выглядели намного красивее. Не только потому, что со стороны лес зачастую кажется прекраснее. Тут дело было еще и в другом: наш пыл быстро охлаждали валежник, множество сырых мест, колючих кустарников, а главное - тучи комаров и мошек.
Вдоль берегов рос лес, за которым простирались обширные, сверх всяких мер напитанные водой луга и мари с озерами, лиственничными релками и ерниковыми кустарниками. Забравшись на невысокую сопку, я уселся на каменной глыбе, осмотрелся вокруг. Видимость горизонта прекрасная. На бескрайней равнине кое-где возвышались одиночные горки да хребтики, все же остальное пространство занимали мари и лиственничники. Это было настоящее царство лосей, так же, как кедрачи и дубняки - владения кабанов, а тундра - вотчина северного оленя.
Подумав о лосях, я поймал себя на мысли: а где же они, эти лоси? И сам себе ответил: летним солнечным днем их трудно увидеть - лежат где-нибудь в безопасном прохладном месте. Однако одного старого быка мне все же посчастливилось заметить. Он стоял на небольшой релке, в тени старых обнявшихся лиственниц. Я направил на зверя бинокль, наши взгляды встретились. Лось, оказывается, давно заметил меня, но не шевелился, надеясь на лучшее. Откуда знать ему, простаку, что оптика делает меня зорче в восемь раз и я стою как будто рядом с ним! Бык, увенчанный "новой" ветвистой короной рогов, был внушительным и красивым. Трудно представить наши лиственничные мари без лосей, как саванну без слонов.
Вроде бы странно: здесь, на этих мокрых, топких и холодных марях, живет лось, а южнее, где суше, теплее да и кормов больше, нет его теперь и раньше не было. Оказывается, основная причина кроется в холодолюбивости лося. На юге Приморья, например, пищи для этого животного полным-полно, но тамошнее лето, жаркое и влажное, не для лося: у него плохая терморегуляция тела, он не переносит зноя. Даже на Селемджинских марях, где редко бывает жарко, вода почти всегда ледяная, а вечная мерзлота залегает совсем неглубоко, - даже здесь днем лоси отлеживаются в тени или погружаются в воду.
Это не только потому, что зверям и в прохладе жарко: не меньше зноя боятся они слепней, оводов, комаров, мошек и другого гнуса, которого летом на марях превеликое множество. Особенно досаждают лосям носоглоточный и подкожный оводы. Первый из них с фанатической настойчивостью гудит перед мордой до тех пор, пока не забрызнет массу паразитических личинок в ноздри несчастного животного или сам не погибнет. Очень подвижные личинки по слизистой оболочке шустро передвигаются в носоглотку, а иногда и в слуховые проходы, где присасываются к живой ткани. Они будут мучить бедных животных (а лоси почти поголовно ими поражены) до следующего лета. Закончив развитие, личинки в июне или июле покидают тела своих жертв, а спустя месяц новые полчища оводов с ожесточением набрасываются на лосей. Подкожный же овод откладывает свою нечисть на спине, боках, ногах сохатых.
Вы, вероятно, видели, как в августовскую жару бьют себя ногами, стегают хвостами, мотают головами лошади, коровы. Это они защищаются от слепней и оводов. Вам наверняка приходилось убивать на своем теле слепня - крылатую мерзость с золотистым брюшком в поперечных кольцевых полосах, и вы знаете, как больно она жалит. А когда на животное, у которого нет рук, садится и впивается орава таких мучителей, оно от страданий просто безумеет. Я однажды увидел, как по мари к озеру мчался здоровенный лось, его сопровождал гудящий клубок оводов. Лось с налету прыгнул в воду и погрузился в нее. Вынырнув, он сразу же увидел меня, но, набрав воздуху, снова ушел под воду. Лишь когда оводы улетели, потеряв свою жертву, я увидел в глазах лося не страх или любопытство, а муку, отчаяние и боль. Он вышел из воды минут через десять и перешел в другое озеро, рядом. В такие моменты всегда глубоко сожалеешь, что человек еще не заслужил доверия зверя…
Отсиживаясь днем в воде или отлеживаясь в гуще кустов, сохатый выходит на кормежку вечером. Он страсть как любит сочные прибрежные и водные растения и ходит по воде часами, наслаждаясь обильной пищей и прохладой. В это время зверь часто забывает о бдительности и становится жертвой своего давнего врага - бурого медведя. Подкравшись, косолапый обрушивается на сохатого, трагическая развязка наступает быстро.