Федя был внимателен и серьезен, смотрел вокруг с интересом и пел: "Здесь мой причал и здесь мои друзья, все, без чего на свете жить нельзя…" Украдкой поглядывая на него, я в который раз подумал, что он не хозяин и не царь природы, а любящий сын.
Протоку ту он знал, как свой дом, будто что ни день, то плавал по ней. Приближаясь к очередному повороту, говорил мне: "Сейчас слева будет заломчик, возьми шест, будем бить вправо". Или: "Там мелкий перекат с каменюками, проход под самым берегом слева". Он предупреждал о "расческах" - нависших над протокой больших деревьях с опущенными в воду ветвями, о развилках, утесах, уловах-водоворотах, устьях ключиков…
Я спросил:
- Ты сколько раз плавал по этой протоке?
Он повспоминал немного и ответил:
- Не считал. Может, раз восемь…
- А когда был здесь последний раз?
- Два года назад.
Я подумал: какую надо иметь память, чтобы все эти детали удерживать. И еще подсчитал: в Бикине на каждый километр из пятисот главного русла приходится в среднем два-три километра проток да доступных лодке притоков. Неужели он все помнит так же четко, как это место? Спросил его наугад:
- Ты по Змеиной плавал?
- Плавал. Интересная река.
- Помнишь ее?
- Если плавал, значит, помню.
- А сколько раз тебе надо пройти по реке, чтобы хорошо запомнить?
- Можно один… А лучше два. - И бесхитростно улыбнулся.
Не переставало удивлять его знание животных. В одном месте на протоке образовался свежий глухой залом, Федей еще не виденный. Причалили. Пришлось распиливать две валежины. Повозились, умаялись и решили передохнуть. Я взялся развести костер, а Федя - за удочки, уверенно объявив, что, пока закипит чай, он вытянет шесть-восемь хариусов на обед. Так оно и было: восемь. Но разговор о другом.
Метрах в шестидесяти на нависшей над водой ветке "дежурил", высматривая добычу, зимородок. Люблю я эту изумительной красоты птаху, оперение которой напитано чистыми тонами голубого, изумрудного, желтого и оранжевого цветов. Черным и белым. Она мне напоминала детство.
Пока костер разгорался, я рассматривал зимородка в бинокль. Минуты две видел его большеголовую, большеклювую фигурку, неподвижно уставившуюся в воду, потом он настороженно наклонился, превратившись в клиноподобное тельце, в неуловимое мгновение, резко оттолкнулся от ветки, коротко взмахнув крыльями, нырнул и тут же вновь оказался на своем месте. А в клюве - рыбка чуть меньше его самого. Ловко взмахнув добычей, он оглушил ее о ветку, подбросил и проглотил. Встряхнулся, немного почистил свой радужный наряд и снова застыл.
Вторая рыбка была маленькой - с клюв рыболова. Есть ее он не стал, а заспешил по-над самой водой в стремительном полете мимо нас. Я опустил бинокль.
Федя все это видел своими соколиными глазами без бинокля и заключил:
- Заботливый папаша. Понес рыбку птенчикам в гнездо.
- Каким птенчикам? Зимородки гнездятся рано, птенцы созревают быстро, теперь они сами с усами.
Как раз тут Федя подсек и вытащил хариуса. Поправляя на крючке червяка, спокойно пояснил:
- Теперь у них второй выводок… За лето два раза.
Мне стало неудобно. Казалось, знаком я с зимородком с детства, и в институте изучал его биологию, и слышал от орнитологов, что одна у них кладка. А вот те на. Этот нанаец знает больше. Недоумевая, спросил еще:
- А почему ты считаешь, что это папаша, а не мамаша?
Я был уверен, что со стороны определить пол этой птицы невозможно, потому что половой диморфизм не выражен. А Федя пояснил:
- У нее весь клюв черный, а у него снизу немного коричневый. Сейчас вернется, посмотри.
И "папаша" снова пролетел мимо нас, оповещая о себе мелодичным "пинк, пинк, пинк", и уселся на той же ветке. Я увидел, что подклювье у него действительно коричневое…
Изловив очередную рыбку, зимородок устремился с нею в противоположную сторону реки. Я недоуменно посмотрел на Федю, и он ответил на мой молчаливый вопрос:
- Этот двоеженец. У соседки друг погиб, однако, и он заменил его, но свою старую подружку не бросил. Такое бывает не только у зимородка.
Опять открытие для меня. И, видимо, для многих орнитологов. А Федя добавил:
- А ты разве не знал, Петрович? Ты ведь два института кончил. А еще кандидат би-о-ло-ги-чес-ких наук… - Широко улыбаясь, для усиления своих слов он многозначительно поднял указательный палец.
Довольный, что дал мне под самый дых, он беззлобно рассмеялся. Я растерянно улыбнулся ему в ответ.
Потом расспрашивал орнитологов о зимородках, читал о них. Получалось, будто у Феди чересчур развита фантазия. И лишь совсем недавно специалисты по птицам, дотошно изучив "голубого огонька", открыли то, что мой друг Федя давно знал.
Но все было потом. А тогда мы плыли дальше по протоке, и Федя рассказывал интересное о всех, кого мы встречали. О том, как собирает запасы для своих кладовых бурундук и как регулярно и тщательно следит за их состоянием, просушивая и перебирая ровно по мере необходимости. Об эгоизме самцов барсуков, о кукушках, филинах, цаплях, белках. Удивлению моему не было предела.
- Откуда ты все это знаешь?
- Старые люди любят рассказывать молодым, а мы и сами глаза имеем, наблюдаем. Потом будем передавать это нашим детям. И так из поколения в поколение…
Посматривая по сторонам и тихо переговариваясь, мы уже приближались к устью счастливой для меня протоки, как услышали громкий треск сучьев и недовольное ворчанье крупного зверя. Федя поднял палец и прошептал:
- Тихо. Белогрудка черемухой кормится.
Выплыв на плес, мы увидели крупного угольно-черного зверя. Стоя на задних лапах у самой кромки крутого берега, он дотянулся передними до еще не объеденных верхних веток, сильно согнул их, те трещали. Вытянув в трубку большие подвижные губы, он с жадностью объедал спелые ягоды черемухи.
Обернувшись и увидев лодку с людьми, белогрудка растерялся, неловко крутнулся и рухнул в воду. Там было глубоко, и он погрузился на несколько секунд. Вынырнув, ошалело оглянулся, фыркнул, взвизгнул жалобно. И почему-то не на берег полез, а торопливо поплыл по течению, выбрасывая лапы, словно саженками, продолжая оглядываться, фыркать и взвизгивать. Мы не стали его преследовать.
МЕДВЕДЬ НА ПЕРЕВЯЗКЕ
Однажды Федя предложил мне остановиться у речки Ганготу и отабориться там на три дня: ему надо было сбегать и туда, и сюда, и рыбки к возвращению в семью накоптить, и какой-то свой - "фамильный" - солонец проверить: ходят ли на него "зюбряки".
Мало того что вид у него был озабоченный и просящий, он и меня для пущей важности заинтересовал. И не просто заинтересовал, а заинтриговал-таки.
- Километров пять в тайгу пройти - там зимой медведь и тигр насмерть сражались. Такие верзилы! Амба победил мапу и съел. Знаешь, какой череп остался? Нет, ты таких громадных, Петрович, еще не видел, да и все ваши ученые… Я потом его на дерево подвесил, теперь с него, однако, мясо обклевали да пообгрызли всякие там птички-мышки… Сходим?
Мог ли я не согласиться!
Мы не стали останавливаться в охотничьей избушке у Ганготу, а немного протолкались шестами вверх по ней да и растянули палатку на высоком веселом мысочке, затененном маньчжурским орехом, бархатом-деревом, березами, хорошо продуваемом ветром. Были там и солнечные полянки, потеснившие тайгу от берега, и удобные места для рыбалки, и хорошо наторенная зверовая тропа манила сходить по ней в глубь леса. И другие планы в голове зрели.
Федя, заметив, что здесь мне нравится, подкрепил свои позиции:
- Тут недалеко табор Володи Канчуги, завтра я сбегаю к нему за мяском… А если хочешь, походим по тайге, места покажу - закачаешься.
И он действительно показал мне много интересного, и рекордно крупный череп бурого медведя мы приволокли, и ленков для своей семьи Федя накоптил, но мой рассказ о другом.
Однажды к нашему табору приковылял небольшой медведь, издавая то обиженный рев, то болезненный стон. Он лег на полянке неподалеку, держа левую переднюю лапу на весу и продолжая реветь-стонать. Полизав подошву лапы и повозившись с нею, он снова приподнял ее и заскулил совсем как страдающая собака. А на нас, насторожившихся и на всякий случай вооружившихся, зверь смотрел просяще и призывно. Он потерял всю свою природную бдительность и будто силился сказать что-то взглядом и голосом.
Федя сосредоточенно всматривался в нежданного, необычного гостя, внимательно слушал его завывание и поскуливание. И понял он его быстро и правильно:
- Больной он. С ногой что-то. Пришел к нам за помощью… Лечиться. Надо помогать. А?
Пошли мы к нему осторожно, все еще не рискуя оставить ружья. Приблизились с двух сторон, уставились на него, не теряя бдительности.
И тут произошло нечто, не укладывающееся в обычные представления. Медведь завалился на спину, как провинившийся и кающийся пес, и вдруг примолк. Когда он стал лизать лапу, мы увидели, что она багровая от оголенных мышц. Федя вскрикнул:
- Я же говорил! Вон нога пораненная! Верно ведь, Петрович, я догадливый!
Что нам было делать? Как помочь зверю? Просто вот так подойти, подлечить, перевязать мы не решались - знали силу и ловкость медведя, его мощные клыкастые челюсти, сильные ноги с большими когтями и исключительную верткость.
Федя, ни слова не говоря, бросился в палатку и через несколько секунд появился с мотками веревок.
- Надо его на всякий случай связать, а лечить потом. А то, не дай бог, еще треснет по башке, палки-елки, и будет сотрясение. А что мы без мозгов-то?.. Даже смеяться по делу не сумеем, а так только… И пустобрехами станем.
Решили обездвижить медведя растяжками. Набросили поочередно на все четыре лапы веревочные петли, концы привязали к деревьям и распяли беднягу, а голову для надежности, чтоб успокоился, укутали в мешок. Работа эта далась неожиданно легко, потому что "больной" особо-то и не сопротивлялся, безошибочно улавливая своим звериным чутьем наши добрые намерения.
Оказалось, что в широкой медвежьей лапе глубоко сидела огромная заноза. Зверь измочалил и откусил все, что было снаружи, но вытащить злосчастную щепку не смог. Мы ее извлекли с помощью плоскогубцев. Промыли рану спиртом, густо засыпали стрептоцидом, перевязали.
Освобожденный от веревок и мешка медведь удивленно смотрел на свою снежно побелевшую лапу, нюхал ее и уморительно чихал, а Федя покатывался со смеху. Я еще не видел, как он от раздиравшего его гогота терял способность что-либо сказать, а только тыкал в зверя пальцем и лил слезы. Потом нанаец свалился и стал кататься по земле, будто у него самые жестокие, непереносимые колики. Подумалось: "Как же я далек в восприятии веселого от этого человека". На всякий случай принес ему пол-литровую кружку воды: не зря же говорится в народе - "со смеху помирал".
Медведь не уходил. Федя притащил кусок вареного мяса, проколол его концом длинной палки и протянул медведю. Тот обнюхал и проглотил подношение. Шамкнул раз, другой и снова уставился: "Тащи, мол, еще". Тот принес копченого ленка - "больной" съел и его. Хлеб тоже проглотил. А куском сахара хрумкал с довольным урчанием.
Накормили мы медведя, напоили сладким чаем, "приправленным" спиртом, и "пациент" мертвецки крепко заснул. Всю ночь нас разбирал смех, потому что в довершение дневных событий он храпел совсем как подвыпивший мужик.
Мы не неволили Мишку, но кормили сытно. Думали, он уже и привязался к нам, но через несколько дней, перестав хромать, зверь сорвал повязку и ушел в лес.
Читатель, наверное, посмеется: слыхали мы, мол, охотничьи байки! Но я не обижусь. Если бы я сам не был свидетелем и действующим лицом этой истории, тоже улыбался бы: уж очень странно вел себя медведь. А странные звери и их необычное поведение или наводят на размышления, или вызывают улыбку.
У РОКОВОЙ ЧЕРТЫ
Как-то под утро наведалась шут знает каким образом забредшая так высоко вдоль Бикина енотовидная собака на наш табор, порылась, покопалась в чужом имуществе, вытащила из лодки и съела почищенных к завтраку хариусов, потом засунула голову в бидончик с остатками меда да и застряла ею в горле коварной посудины - шерсть прилипла, завернулась.
Проснулись мы от звона и приглушенного визга. Выскочили из палатки, увидели, как носится по косе насмерть перепуганный зверь с бидоном вместо головы, гремя им о гальку, и вмиг поняли случившееся.
Федя изловил воришку, привязал его тесьмой за лапу к колышку и снял бидон. Мордашка енота выражала испуг, удивление, раскаяние и покорность. Мой друг для порядка постыдил незваного гостя, отвязал, запросто взял на руки, будто не дикий зверь был, а своя смирная собака, хорошенько отмыл в речке и уложил у палатки. Енот попытался было убраться восвояси, но Федя крикнул на него, разбойно свистнул, и тот испуганно лег, вдавившись брюхом в косу, и вытянул голову. И даже прикрыл глаза.
- Енот-покойник, - заметил Федя.
Для нас это удивительное притворство енота не было новостью. Я попросил Федю заняться делом, сам же на освобожденном пленнике закрепил алюминиевую метку с номером. Феде пояснил: с помощью такого меченья выясняется подвижность животных, миграция птиц. Он тут же предложил:
- У енотов теперь дети, а самцы - заботливые папаши, и этот помчится к своей семье. Можно выследить нору и пометить щенков.
- Но как же выследить сейчас - без снега? - поинтересовался я.
- А подвесим ему консервную банку с камешками, он будет на ходу позвякивать ею, а мы по слуху - за ним… Или навяжем на хвост ваты, и останутся по ходу клочки… Белое на зеленом хорошо видно. Нора недалеко, походить - можно и так догадаться где.
Этот план требовал времени, а у нас его не было. Но предложения Феди понравились: надо же этак сообразить!
Слушая Федин смех, я как-то подумал, грешным делом, не с пустинкой ли человек. А он, словно уловив эту мысль, вдруг посерьезнел и сам рассудил: не к добру столько смеха.
Я и раньше замечал, что Федя непонятным образом, по каким-то не только мне, ной ему, должно быть, неведомым, неосознанным признакам угадывает характер впервые встреченных им людей, и соответственно этому своему внутреннему голосу ведет себя с незнакомцем: с кем-то тут же сходится на короткую ногу, будто брата встретил, к другим проявляет бесхитростное почтение или настраивается явно неприязненно. Мои мысли он просто читал, а намерения часто разгадывал еще до того, как я их обдумаю. Возможно, по взгляду, даже по неуловимой тени на лице, а может, и по какому-то излучению, биополю, которое сблизившиеся люди взаимно воспринимают. Такое я неоднократно замечал в своих собаках, понимавших меня.
Вроде бы и нехорошо проводить параллели между Федей и собаками, но я бы нисколько не обиделся, если б мне приписали собачьи способности по части улавливания психического настроя близкого существа. Да и не только этого. Нам, людям, порой не хватает бескорыстной преданности другу, искренности в любви и ненависти, остроты чувства и переживаний, наблюдательности и многого другого… Федя, как истинное дитя природы, еще не успел растерять ее наследие, как растеряли его мы, самовлюбленно считающие себя хозяевами природы, а потому обладал такими чувствами, которых по крайней мере в себе я, к сожалению, не находил.
А смеялся он тогда действительно не к добру.
…Заломов на Бикине я повидал много. И всяких. Одни хаотической плотиной цедят сквозь себя чуть ли не всю мощь реки, которая здесь кипит, грохочет и стонет. Другие, растянувшись беспорядочно нанесенными деревьями и разным плавником по главной струе, коварно простирают на будто свободную часть реки притопленные стволы и коряги, а в себя беспощадно стягивают, пожирая, все по воде плывущее. Третьи возвышаются посреди реки скопищем мертвого леса, шевелящегося отмытыми космами корней и ветвей, оставляя просветы бушующей воды лишь у берегов.
Чаще всего река громоздит заломы на крутых поворотах, где вода всей своей силой прет в берег. Они здесь вековые, от времени черные, от беспрестанно вбираемого в себя плавника громадные, мрачно и угрожающе нависающие и над водой, и над землей. В горах их слышно за несколько километров. Они самые опасные для лодок.
…Погода явно портилась: посеревшее небо напрочь заслонило солнце, воздух напитался влагой, горы катали долгое эхо, сатанели комары. Собравшись в очередной переход по реке, я уселся на среднем сиденье лодки и попросил Федю достать из рюкзака плащ. Но он и не подумал сделать это, сказав: "Дождь пойдет только к ночи, когда мы будем на Светловодной". Так оно и стало, хотя небо затяжелело тем дождем еще с утра.
Лодка гудела почти два часа, старательно осиливая встречное течение. Очередной широкий мелкий перекат мы прошли на малом ходу, постоянно цепляясь "сапогом" мотора за дно, а за ним оказался тихий плес, где река отдыхала от буйства. Подплыв к притопленной вершине смытого дерева, Федя зацепился за него и заглушил мотор.
- Покурим. "Вихрь" надо подшаманить, что-то на больших оборотах стал тарахтеть… Слышь, ревет впереди? Это залом Погибельный. Много там потонуло… - Прогремев инструментом и найдя нужный торцовый ключ, он ловким рывком запрокинул мотор и стал вывинчивать свечу. - Раньше, когда такой техники не было и плавали на батах с шестами, залом проходили с веревками. Как бурлаки. А когда спускались - теми же веревками придерживали. Теперь-то что… Подбрось-ка и мне сигаретку… Ого, фарфор в свече лопнул, хорошо, что посмотрел, заменим…
Мы тот залом проходили уверенно: Федя был невозмутим и внимателен, мотор гудел старательно, лодка повиновалась хозяину, как хорошо объезженная резвая лошадь. Я смотрел на залом и думал, что он действительно погибельный: высоко, широко и страшно громоздился на резком изгибе реки. В его хаосе чернели железные бочки из-под бензина, торчали шесты и обломки искореженных лодок, а наверху возвышался широкий фартук бата, зацепившись за который, выбелевшая брезентовая куртка махала и махала рукавом, будто напоминая о чьих-то недавних бедах и предостерегая нас.
Для прохода оставалась свободной лишь узкая полоска воды у круто намытой и густо закоряженной галечной косы, в которую она не текла, а вдавливалась, измученно выбрасываясь из бушующего залома.
Я хотел спросить Федю, который из заломов Погибельный, но он упредил мой вопрос:
- Залом двойной! - прокричал, пересиливая грохот, и улыбнулся: ничего, мол, не робей, видали мы всякое.
Случилось непредвиденное. Когда, описав почти полную крутобокую восьмерку между двумя заломами, лодка уже прорывалась к рябому от волн перекату, за которым свинцово посверкивала гладь плеса, мотор ударился обо что-то скрытое в воде и резко взревел. Я похолодел: "Шпонки, теперь нам хана…" На что-то надеясь, Федя сбросил обороты, переключил нагрузку и раз и два, но винт ее не принимал. А лодку теми секундами резко разворачивало и уже несло в прорву залома.
Мы схватили шесты - они лишь достали дна, не оставив нам рычагов для упора; уцепились за весла и торопливо загребли ими. Но поток был столь тугим и стремительным и так неодолимо тянул под залом, что было совершенно ясно: не вырваться.