- Слушай, Ефим, ты грамотей средь нас, многажды читал скитское покаяние, там написано: "Отпусти мне, боже, беззакония моя: зависть, сребролюбие, славолюбие, гордость и непокорение…" Скажи, что у меня есть: серебро, славолюбие? Неужли ты не поймешь, что это ладно для того, кто правит нами. Не быть гордым, быть покорным. А я мужик, я рожден быть гордым и непокорным. Ты хочешь исделать меня другим? Не выйдет, Ефим, потому нишкни и не пужай меня. Могу осерчать и выдрать бороденку.
- Тяжко спорить с тобой, зловредный ты мужик.
- Не зли, Иване, раба Ефима, - притворно запричитала Харитинья, повела глазами, а в них задор, смешинка - Пропадем мы тогда, ить спать вместях не дадут, у попадьи в подполье будут держать, - дрогнули брови-дуги, потянулась гибким телом.
Крякнул Ефим от греховных мыслей, хохотнул Иван, усмехнулся Феодосий. Харитинья, когда надо, любого в соблазн введет, и потянется за ней мужик, как бычок на поводке. Зубин большие деньги предлагает за короткую любовь. На то же подбивает и Мякинин. Но Харитинья горазда подразнить мужиков, а дальше не подпустит.
- Придется бегать к Зубину аль, на худой конец, к Фоме - рыжему. Не люблю рыжих, а что делать?
- Будя молоть языком, - оборвал Феодосий - Нашли время чесать языки, нужда в дугу гнет, а они про блуд. Кормите.
Ели шумно, ели долго, набивали животы травой. Запили квасом. Жить можно. Не грех и подремать чуток, кто горазд, а кто хочет говорить о деле - пусть говорит.
- Есть у меня думка шальная, бродяга ту думку заронил, душу сволновал. Бежать нам надо в Сибирь и еще за Сибирь. Там где-то есть Беловодское царство, вольные земли, вольные люди. Земли пустошные, ничейные, знать, наши, мужицкие. Ни царя там, ни разных живоглотов.
- Хэ, спятил, старик, - хохотнула Меланья, - в Сибирь за долги гонят, а он сам готов бежать по сказу бродяги.
- А че, пошли, Меланья, может, хошь раз наемся досыта, - подмигнула Харитинья.
- Я хошь завтра готов чапать, - потянулся Митяй.
- Сиди уж, по дороге свои мосталыги растеряешь, - цыкнула Марфа.
- И все ж подумать надо, мужики и бабы, здесь дожили уже до ручки.
Феодосий долго рассказывал о неведомом царстве, своего добавил, и выходило так, что хоть сейчас снимайся и убегай в ту страну.
- Антиресно, - крутнул лохматой головой Иван.
- Может, и антиресно, но рази можно оторваться от родной земли? Не было бы солоно? Как здесь ни тяжко, но свой дом, свои дороги. Не подходит! - взвился Ефим. Было с чего.
- А может быть, подходит? Подумать надо, - подала свой голос Марфа - Рази здесь мы живем? Не живем, а сырой головешкой шаем.
- Пошли, Ефиме, доделаем мы тебя нашим святым, - захохотала Харитинья.
- Можно и здесь стать святым, молись и бога не гневи.
- Нет, Ефиме, здесь тебе не быть святым, здесь палку брось и в святого попадешь.
На сук села сорока. И ну трещать, свистеть, мешать душевному разговору.
- Киш! Затараторила! Шугните ее, парнишки! - крикнул Феодосий.
А парнишкам того и надо. Надоели им разговоры о нужде, о голоде, бросились гонять сороку. Митяй тоже не отстал. Сорока, разморенная жарой, метнулась в кусты, затем в лесок, на покос. Не отстает ватага. Загоняли сороку, упала в куст. Митяй выхватил ее из куста, шепнул мальцу:
- Сбегай принеси просмоленную веревку, мы ей счас комедь устроим.
Привязали к лапкам кусок веревки, подожгли и под свист, улюлюканье отпустили сороку. И понесла она за собой огонь, понесла пламя. До такою мог додуматься тоже только Митяй. Кругом сушь, одной искры хватит, чтобы сжечь всю округу.
- Ехать надо, - доказывал Феодосий - Терять нам нече.
- Нищему пожар не страшен, подпоясался и пошел дальше.
- А наших сопляков с собой возьмем али здесь оставим? - похохатывает Харитинья, не верит она в эти задумки. Осиновского мужика сковырнуть с места, от своей земли оторвать? Нет. Вперед Кама вспять потечет, чем пермяк свой угол оставит.
- Коров тоже с собой возьмем, привяжем к хвостам сено и пошли искать то царство, - улыбается Меланья.
- Нишкни! - насупился Феодосий.
- Да подите вы, пустомели. Затеяли пустое, людям мозга засоряете, - отмахнулась от мужа Меланья.
Харитинья знала мечту Ивана - разбогатеть. Но не получалось: ловил рыбу - прогорел, плавил лес - денег не прибавилось, а на углежогстве и вовсе нищим стал. Ведь копейка к копейке липнет, а рубль к рублю, а у Ивана все богатство, что полон дом детворы. Вот если бы Иван вышел на разбойную дорогу, как это сделал когда-то Фома, то можно было бы и разбогатеть. Честный человек богачом не станет: либо разбой, либо обман. А у Ивана - душа чижика, не приемлет разбоя, а обмана с детства не терпел. Такому не разбогатеть.
- Меланья, ты не серди меня, я ить правда той землей живу в думах и во снах.
- Ну и живи, без нас-то вы все равно не трекнетесь. Мелете языками, как псы хвостами, - бросила Харитинья и прилегла на сено.
- А как ты, Марфа, про то думаешь? Ты голова семьи, Митяй… - Феодосий не договорил, поперхнулся, глаза полезли из орбит, вскочил, закричал: - Караул! Горим!
Что ни говори, а веселущий человек Митяй. Даже когда сорока села на первый стог, с горящей веревкой за хвостом, он, вместе с мальчишками, хохотал, приседая на журавлиных ногах, бил себя по бедрам. Только дикий крик Феодосия оборвал его смех и хохот.
Сорока сорвалась с пылающего стога, полетела на другой стог. А стога выстроились рядком возле леска, знай поджигай. А их тринадцать.
И загудел огонь, заревели люди, заржали кони. Тугое пламя метнулось в небо, туда же искры, черный дым. К стогам на двадцать сажен не подступишься. Те, что уже горят, - не спасти. Надо спасать остальные стога. Но огонь полыхнул по засохшей траве, перекинулся на лес, охватил кольцом еще цельте стога…
На помощь бежали соседи, ведь огонь мог перекинуться и на их покосы. Бьют, сбивают огонь ветками, но они горят, армяками, чем только можно. Но… Загорелась даже земля. Теперь уже горели все стога. Однако общими силами удалось укротить огонь, что ходко бежал по травам. Стога спасать и думать нечего.
Крики, стоны, бабий плач. Ефим подскочил к Ивану, схватил его за бороду, дико закричал:
- Вот где твое богохульство отрыгнулось! Антихрист! Бейте его! - и первым ударил в скулу.
Иван не остался в долгу, хрястнул Ефима в челюсть, тот откатился на горелые травы. На Ивана бросился сын Ефима Роман. Тоже был сбит. Но вскочил, а тут на Романа метнулся Степан Воров. Куча мала. Горшковы, Пятышины, Пырковы бросились разнимать драчунов, но, получив по удару, тоже влезли в драку. Дрались за прошлые обиды, дрались, что не могут вырваться из нужды. А стога догорали. Пятышины взяли сторону Воровых, Пырковы пошли за Ждановых. Втянули в эту драку и Андрея. Все смешалось. Дрались бабы, таскали друг друга за волосы, дрались мальчишки, они тоже что-то не поделили. Гудел пожарище.
Марфа подозвала Митяя, сняла с него осторожно очки, в очках она его никогда не била, слишком дорогая вещь, можно и разбить, начала бить и приговаривать:
- Охлопень! Это ты мальчишек надоумил веревку поджечь! Ты сжег сена! Ты в разор нас пустил! - Била ритмично, наотмашь, будто вальком по белью. Голова Митяя моталась из стороны в сторону, не кричал, не сопротивлялся, а только мычал. Шибко била.
И вдруг крик:
- Митяй поджег сена! Пошли бить Митяя! Бить Митяя!
От крика драка распалась, хотя кое-кто напоследок дернул "недруга" за бороду, но все повернулись в сторону Митяя. Затем бросились к нему. Но Марфа загородила собой Митяя, раскинула руки, закричала:
- Не подходи! Зашибу! Не дам забижать Митяя! Всех в узел свяжу!
Крик не остановил, пришлось защищать Митяя силой: схватила за руку Ивана Ворова, полетел в сторону, будто пушинка, подвернулся Ефим, того поймала за ногу, на десять саженей отлетел. И пошла воевать. Кого хватит кулаком, - волчком завертится, а кого сведет лбами, - искры из глаз. Митяй за спиной, да еще подсказывает, кто откуда заходит…
Феодосий не дрался. Он стоял на угорье и смотрел куда-то за огонь, за дымы, еще более взлохмаченный, пламенел на солнце, на огне, щерил зубы, ноздри трепетали. Ветер надул его рубашку колоколом, сейчас улетит старик.
Драка, как и огонь, начала затухать. И вдруг над этим затишьем повис мощный голос Феодосия:
- Гроба мать! Смотрите, видение зрю! Вона на небеси показалось!
Люди вздрогнули и замерли, вскинули побитые лица в небо, зажимая расквашенные носы, смотрели туда, куда показывал Феодосий.
А в небе действительно плясали Иисус Христос и черт с рожками и хвостом, такие коленца выделывали, что любому плясуну на зависть.
Мираж был настолько четким, видимым, что казалось, завис над покосами. Ахнули люди, кто-то упал ниц, закрыл голову руками, другие бросились в деревню. Ефим Жданов часто-часто крестился, читал молитвы.
- Зрите, люди! - гремел Феодосий - Христос с дьяволом "Барыню" отплясывают. Вот как наш бог радеет о людях! Вот почему нет на земле радости и сытности! Отрекаюсь! Будь ты проклят! - грозил в небо волосатым кулачищем Феодосий, еще, более могучий, страшный.
- Сатано! Сатано! Феодосий - сатано! Дьявольское наваждение ниспослал нам. Душу дьяволу продал, чтобыть он сомустил наши!
- Зрю рога на его лбу! - завизжал Ефим и в ужасе бросился бежать.
Мираж растаял. Феодосий устало сказал:
- Вставайте, люди. Не я сатано, а наш бог сатано. Вставайте, подружки наши. Теперь мы стали боле того нищи. Теперь нам одна дорога - в Сибирь. Больше не на че надеяться: хлеба высохли, сена сгорели, денег нет. А там голод, розги, болесть душевная.
И встали люди, кудлатые, побитые, ошалевшие, в глазах боль, страх, тоска.
- Как же ты смог показать нам бесовское игрище?. - закричала впервые в жизни на мужа Меланья.
- Не показал, а само показалось. Откель оно пришло - не знаю.
- Бога проклял! Отрекся от бога. Господи, прости ему согрешения вольные и невольные.
- Мне однова, простит аль нет, у нас нужда, а он с чертом пляску затеял.
Люди, осеняя себя крестом, расходились по своим покосам. Остались погорельцы, кто не убежал в деревню. Присели на кочки, головы опустили.
- Вот оно, явление Христа народу! Все видели?
- Тогда не судите меня за отречение. Доходил я душой давно, что бог и дьявол - едины, счас глазами узрел. Все, отрекаюсь от бога, совсем отрекаюсь, - неуверенно говорил Феодосий.
- Не спеши, Феодосий, отрекаться, может быть, дьявол в лик божий превратился, чтобыть нас сомустить, - проговорил Иван, сморкаясь кровью.
- Я тожись отрекаюсь от бога! - с плачем бросил Митяй - Марфа бьет, жрать нече, жисть дохлая. Отрекаюсь!
- Я те отрекусь, на одну ногу встану, за другую дерну и сделаю из тебя двух Митяев, - прохрипела Марфа, прикрыла толстые колени изодранным в драке сарафаном.
- Уходить надо. Это уж точно, жисти здесь не будет.
- Отрекаюсь! - хныкал Митяй, поправляя очки.
На колокольне загудел набат.
- Неужли где еще горит? - завертел головой Феодосий - Ну беда.
- Это Ефим полошит народ. Дурак старый! Пошли в деревню, - поднялся Иван - А ить славно подрались. Мне так звезданул Горшков, что досе скула ноет.
- В Сибирь уходить надо, - тянул свое Феодосий.
- Нет, на месте и камень обрастает.
- Нашей нуждой.
- Бабы тожить ладно дрались, хоть чуток вшу из голов повыскребли. Пошли быстрее, может, и не Ефим полошит… А вы, бабы, приберите грабли, что не сгорело, несите домой, - наказал бабам Иван.
Ефим влетел в церковь грязный от сажи, в крови, в поту и тут же запнулся за дьяка, который валялся в блевотине. Бросился в клетушку звонаря, тот тоже лыка не вяжет. К попу, но его шугнула поленом попадья. Влетел на колокольню и начал бить в колокола. Очнулся дьяк, полез на колокольню. Ефим заорал:
- Силов бога проклял, отрекся от бога! Анафеме предать надобно.
- Неможно, на то надо разрешение епископа аль еще кого. Проклял бога? Эка невидаль, я давно его проклял и отрекся. Все мы от него отреклись, а батюшка еще раньше меня. Нет бога. Все то дым, туман, - пьяно говорил дьяк - Зелье - это бог, дажить лучше, тьма, но не вечная. Бог - тьма вечная.
Ефим влепил дьяку затрещину, закричал:
- Ты что глаголешь? С ума спятил от зелья? В губернию пожалуюсь! Цыц, дьявол!
- Погодь, погодь… Гришь, отрекся от бога! Анафема! Гони звонаря сюда, я пороблю. Анафема!
Ефим облил звонаря холодной водой из колодца, тот очнулся, понял, что от него хотят, пополз на колокольню, сменил дьяка и ударил в колокола веселую "Барыню". Так и слышалось: "Барыня с перебором, ночевала под забором…"
Сбегался народ. А дьяк уже стоял на паперти и могучим басом орал:
- Анафема! Грешнику и богоотступнику рабу Феодосию - анафема!
- Анафема! - визжал Ефим Жданов.
- За что Силова предают анафеме?
- Не знаем.
- Анафема! - орал дьяк.
- Анафема! - прокричал звонарь с деревянной колокольни и свалился под колокола досыпать.
- Тиха, Ефим Тарасович говорить будет.
- Такие дела, братья во Христе, значитца, у нас был пожарище. Потом Феодосий показал нам сатанинское видение, будто Исус Христос с дьяволом "Барыню" плясали. А как отплясали, Феодосий тут же отрекся от бога. Сатано он, давно в его душе дьявол сидит. Он меня не однова подбивал отречься от бога, - забыв о старой дружбе, о том хлебе и соли, что съели вместе в мытарствах по земле, рассказывал Ефим.
- Анафема! Отлучить от церкви и сжечь на кострище колдуна.
- Анафема! В омут нечестивца! Зовите попа, пусть отлучит от церкви!
- Поп не могет, намедни он крался от Параськи, а Ларька его перестрел и колом хлобыстнул. Анафема!
- Пымать Феодосия и на судилище! Сюда его, сатано!
- В церковь нельзя, осквернит святыни! Анафема! Анафема…
8
Косоротились мужики, изрыгая проклятия, а из синей дали накатывалась Дробь барабана.
Трам-та-та-та-там! Трам! Трам! - барабан гремел, густела его дробь. Это Никита Силов шел со службы царской. Двадцать пять лет отбарабанил, за это получил ружье, амуницию и барабан. На груди Георгиевские кресты, медали.
Трам-та-та-там! Трам! Трам! Трам!..
Феодосий и Иван, не зная, что творится у церкви, подбежали к толпе. И их тут же вытолкнули на паперть. Не успели и слова сказать, как скрутили руки, прижали к стене. Больше всех старался Зубин, между делом дал Ивану под дых. Тут же крутился Фома Мякинин. Хотел было торскнуть по сопатке Феодосию, но сдержался.
Звенят на груди кресты и медали. Все это добыто в бою, через свои раны, кровь людскую. Может быть, впервые в свое удовольствие тянул носок Никита. Радовался, что еще в силе. Артикулы ружьем выкидывал. Что есть мочи бил тяжелыми ботинками по пыльной дороге. Все позади. Впереди жизнь, какой-то она будет?..
- Анафема! Несите дров на кострище! Колдуна сожгем, а Ивана плетьми выпорем!
- Сжечь и Ивана! Анафема! Он давно воротит нос от бога!
На паперть поднялся Митяй. Встал рядом со связанными друзьями, вскинул голову, крикнул:
- Коли их жечь, то и меня жгите!
- Не трогать Митяя! Гоните его прочь!
- Я тожить отрекся от бога! Анафема! - невпопад закричал Митяй. В толпе захохотали - Не уйду, они мои побратимы, я до последнего издыхания с ними.
- Чего с дурака взять? Гоните его! Где Марфа, пусть бы она наклепала ему по загривку.
- Еще с покоса не вернулась, сейчас придет. Анафема!..
Шел Никита по ровной дороге, его всюду встречали доброй лаской, с той же грустью в глазах провожали. Дети махали ручонками вслед, а он им на потеху бил в барабан, будил сонных собак…
Анафема!..
Шел Никита и широко улыбался родной земле, солнцу палящему, небу, все это будто увидел впервые. Млел от песен жаворонков, хмелел от трелей соловья. Но и тревожился, видел, как горит земля, неурожай… Падал в нескошенные травы и тут же засыпал. Засыпал под говор пересохшего ручейка, с теплом в душе и радостью в сердце. Знал, что больше не закричит на него служака-фельдфебель: "Подымайсь! Стройсь! Мать вашу поперек!" Спит Никита где захочет, радуется тишине, к сердцу прислушивается. А оно трепещет, дом близко, дом чует…
- Анафема! Читай, Феофил, очистительную молитву, и с богом почнем. Да пусть примут покаяние, ить были христианами.
- Детей и жёнок в огонь!
- Анафема!..
…Загрустил Никита при виде родных мест, прошлое темной тучкой накатилось, грустью наполнились глаза, на сердце камень. Отяжелели ноги, не спешит Никита в родную деревню. А зря. Зубин и Мякинин уже подбили народ, чтобы сжечь всех трех еретиков. Уже Митяя связали. Давно, конечно не считая Митяя, стоят эти двое у них рыбьей костью в горле. Урядник тоже спешит к церкви. Он не будет вмешиваться в дела церковные, но все же приятно посмотреть, как будут жечь врагов.
- Анафема!
- Сжечь еретиков и бунтовщиков, царя бунтуют, бога отвергают. Анафема! - визжит Мякинин.
Тяжко народу. Голод страшной тенью маячит впереди. Убить Феодосия, а случись бунт, ведь без Феодосия они стадо баранов. Он всегда даст совет, может встать в голову бунта. Ошалел Ефим - супротив друга пошел. Дурит старик. Рвет путы Феодосий, хочет что-то сказать, но рот кляпом забит. Уже слышны голоса:
- Наложить епитимью!
- Отлучить на чуток от церкви, а потом спросить сызнова, что и как.
- Пусть каются!
- Их бес попутал!
- Анафема! - глушат эти голоса сытые глотки богатеев.
Иезуитство, время жестокой веры, пусть все это не так сильно выпячивало на Руси, но сжечь в срубе могли. Тем более колдуна. Анафема! Хотя без разрешения верховной власти церкви - это уже самосуд.
А люди все бегут и бегут на крики. Бегут бабы, дети, всем интересно, как будут жечь колдунов.
Выли собаки. Быть беде.
- Анафема! - громче всех орет Зубин, гоношит костер, мужики копают ямы под столбы, сам же косит глаза на Харитинью, которая только что подбежала, в немом испуге прикрыла рот платком, часто дышит, еще не знает, что делать: броситься ли на выручку мужа или закричать истошно. Может быть, это шутка, может быть, новое представление дает Иван - Анафема! - "Теперь не уйдешь ты от меня, - думает Зубин - Моя будешь…"
Смолк барабан. Никиту захлестнули воспоминания. Вот мостик, совсем развалился, не чинят, а тогда был новым. Вон озеро, и оно уже заросло камышом. На этом озере Ефим и Никита ловили карасей. Тогда Никита был верткий, как щуренок. Все ушло, все мимо прокатилось. Стал сед, неповоротлив. Служба укоротила жизнь. Годы, годы, вернуть бы их назад! А вот здесь Никита спасал Ефима. Ефим врухался в болотину и начал тонуть. А через год - Ефим Никиту.
- Поди, забыл, что я есть на свете, - выдохнул Никита - Как они живут? Скоро увижу. Должно быть, как все мужики расейские.
Еще один мостик, еще один ручеек. Скрипнули под ногами бревна, защемило сердце, туман застлал глаза.
- Ксина, любушка! Жива ли ты? Вот и я возвернулся. Отзовись!
Нет, не проскочить голосу из прошлого, через двадцать пять лет. Не сможет крикнуть из небытия Аксинья Стогова. Забил ее вожжами суровый и ревнивый муж Трефил Зубин, замурыжил. Двадцать пять лет! Ничего назад не возвращается, даже вчерашний сон…
- Анафема!..