Леденящий душу скрип, Франческо вскочил и уцепился за скалу, готовый выпрыгнуть из каноэ.
Но мы уже неслись дальше, и я даже не успел отдать ему приказ сейчас же отпустить скалу. Минуту спустя мы угодили в грот, который вода за века выдолбила в гладкой стене скалы. Я попытался смягчить удар, перегнувшись через борт и вытянув руки. Но не мои руки коснулись скалы, а скала обрушилась мне на голову.
Волна приподняла каноэ, и я стукнулся головой о свод грота. Каноэ застряло в узком проходе, носом внутри грота, кормой снаружи. Я валялся на дне лодки с окровавленным лицом, а снаружи Франческо отчаянно цеплялся за каменную стену, в полнейшей растерянности глядя на меня. Решение я принял почти мгновенно, без малейшего колебания - снова направить каноэ в бурлящий поток.
Собственно, мысль об этом пришла мне задолго до начала путешествия. Добровольно ни я, ни Франческо никогда не оставим каноэ, если только оно само нас не покинет. Я часто думал, что рано или поздно мы можем очутиться в таком положении, когда перспектива разбиться о скалу заставит нас бросить каноэ и попытаться спасти шкуру. Тогда же я твердо решил, что этого нельзя делать ни в коем случае. Бросить каноэ - значит, навсегда потерять и его, и припасы, и патроны. Если бы даже нам удалось избежать ярости водной стихии, то потом мы погибли бы от холода и голода. Питаясь лишь твердыми, как дерево, корнями, мы с Франческо вряд ли добрались бы до какого-нибудь затерянного в пустыне ранчо. Пока наше судно не затонет, мы будем держаться за него руками и ногами.
Наконец мы с великим трудом выбрались из грота: давление воды гнало нас назад - казалось, лодка вот-вот разломится надвое. Но вот нас вновь понесло вниз по течению. Мы еще попали в водоворот, задели днищем о подводные камни, но теперь каноэ уже можно было как-то управлять.
Победа была близка; схватив весла и подбадривая себя дикими криками, мы выбрались в конце концов в долину, где течение было потише, и ценою отчаянных усилий подогнали к берегу нашу отяжелевшую от обильных порций воды посудину. Промокшие до нитки, озябшие и слегка одуревшие, мы разожгли торжественный костер. Нас начала бить нервная дрожь. Я молчал и потихоньку трясся в ознобе. Обсуждение всего пережитого было решено отложить на будущее. Теперь мы получили полное право, поеживаясь от холода, посматривать издалека на негостеприимный водопад. Потому что мы наконец-то могли позволить себе такую роскошь, как страх. В полнейшей безопасности, на берегу, этот страх был нам даже приятен.
Во время схватки с рекой и я, и особенно Франческо сохраняли полнейшее самообладание и старались любой ценой помочь один другому. Если бы даже на пути встретился второй водопад, мы выдержали бы и это испытание. Но сейчас нами владел страх, и скрыть это было невозможно. Быть может, потому, что мы Лишь теперь осознали, что произошло и какой опасности нам посчастливилось избежать. При этом событие не распадалось, как прежде, на отдельные части.
Рана на голове оказалась неопасной. Франческо обмыл ее своим лечебным чаем и больше ею не занимался.
Тепло костра не просто согревало нас; понемногу к нам возвращалось обычное благодушие и драгоценное чувство юмора.
Заливаясь смехом, мы вспоминали, как я бодал головой скалу, а Франческо сжимал эту каменно-холодную красавицу в страстных объятиях. Нас переполняла радость жизни, и мы не сразу заметили, что костер начал угасать. В одних трусах мы бросились за сучьями и, комично пританцовывая, , кидали их в костер, освещавший довольные лица двух неосторожных путешественников, которых любовь к природе и тишине забросила в безлюдные долины Патагонии. Взметавшийся все выше к небу огонь был символом нашей свободы и нашего богатства, языческой одой жизни. Верно, о таком вот костре мечтает зимой в большом городе изрядно намерзшийся бедняк.
Наше каноэ получило серьезные повреждения.
Нужно было устроить привал и привести все в порядок. Мы спустились еще ниже, в долину, ведя каноэ на поводке. В тот день ни я, ни Франческо ни за какие блага в мире не ступили бы на борт нашего "корабля". Вниз же мы спустились, чтобы удрать как можно дальше от глухого бормотания водопада, в котором нам чудились насмешка и угроза. Этот злобный ропот воды всю ночь не давал бы нам спать и преследовал бы нас кошмарными сновидениями.
Шкуры и припасы насквозь пропитались водой.
Киль, предусмотрительно обитый стальным листом, все же не выдержал, и его прорезала широкая трещина. Целый день мы чинили и конопатили каноэ, сушили все, что еще можно было высушить. Работы было столько, что мы не стали обедать, да и, по правде говоря, нам обоим совершенно не хотелось есть.
Это был единственный случай за все время экспедиции, когда у нас пропал аппетит. Зато поужинали мы весьма сытно - ведь не выбрасывать же подмокшие продукты; куда лучше поскорее отправить их в рот. После ужина при свете костра состоялась простая и торжественная церемония. Мы вырезали из пустой картонки нужные буквы и наклеили их на левый борт нашего каноэ, которое получило отныне звучное наименование "Спагетто I".
Франческо тут же вручил доблестному каноэ награду, прикрепив сбоку, у надписи, сверкающую гильзу.
Этим мы выразили нашу признательность неуклюжей и грубой плоскодонке, хладнокровию и мужеству которой мы были обязаны своим спасением. Иначе разве смогли бы мы продолжать наш разбой?
ТРАГЕДИЯ В ЛАГУНЕ
Нанду - это страус Южной Америки. Он немного ниже своего африканского кузена, но этот недостаток частично компенсируется наличием лишнего пальца на ноге и позволяет нанду не чувствовать себя бедным родственником. Нанду горделиво выставляет напоказ две несоразмерно длинные ноги и длиннющую шею. Приплюснутый, поросший шерстью лобик, согласно книгам по судебной медицине, неопровержимо свидетельствует о кретинизме его владельца.
Если вы в Патагонии или в Пампе упомянете в присутствии индейцев о нанду, вас не поймут. Индейцы решат, что вы задавака, и посмотрят на вас весьма косо. Может случиться, что один из них даже выхватит fachon - длинный нож, который они носят за поясом.
Однако, если вы скажете авеструц, птица страус, индейцы мгновенно исчезнут и вскоре прискачут верхом на коне, вооруженные особым лассо, болеодорой. Окинув зорким взглядом местность, индейцы бросаются на конях в погоню. Кроме печального выражения, общего для всех лошадей в этих краях, местные кони не имеют никаких характерных особенностей. Но .их обучили преследовать нанду. Как и нанду, эти кони привыкли с пятидесятикилометровой скоростью одолевать крутые холмы и молниеносно менять ритм бега, что весьма опасно для неопытного наездника. Только на этих конях можно подобраться к нанду на нужное для набрасывания лассо расстояние.
После пленения у огромной бегающей птицы забирают лучшие перья и, дружески хлопнув по плечу, отпускают ее на свободу. Понятно, если под рукой есть еда повкуснее.
Куда менее живописный способ охоты заключается в том, что, устроив на нанду засаду, его предательски убивают.
Иной раз с нанду можно встретиться и совершенно случайно на глухой тропинке, что заставляет иных верить в судьбу.
Спустя два дня после поединка с водопадом я шел в свой лагерь и очутился лицом к лицу с неосторожным нанду. Мы оба крайне удивились и не знали, что делать.
Ноги у нанду оказались куда послушнее моих, а реакция почти мгновенной. Со стремительностью бегуна-спринтера он бросился наутек. Это помогло мне разрешить сложную дилемму: коль скоро он обратился в бегство, я не обязан был делать то же самое. Выяснив, что серьезная опасность мне не грозит, а главное, желая утихомирить указательный палец, нервно плясавший на спусковом крючке, я вскинул свою двустволку и выстрелил. С того дня, слыша охотничьи рассказы, я самодовольно улыбаюсь: невезучий нанду, удиравший не разбирая дороги, опрометчиво подставил свою маленькую голову под мой шальной выстрел. Бедная птица замертво рухнула на землю. Мне даже не понадобился охотничий нож, который я смело выхватил из-за пояса, чтобы нанести врагу последний удар.
Я бы еще долго соображал, что мне делать с этой тушей, если бы на помощь не пришел Франческо, привлеченный громом салюта. Исследуя, куда же угодила моя пуля, он не удержался от изумленного восклицания: - Карамба!
Франческо сказал, что лишь такой меткий стрелок, как я, мог целиться в голову. Сам он обычно старался попасть нанду в бок или в бедро, что, понятно, куда проще. К тому же ему вряд ли удалось бы попасть в крохотную голову нанду или в его тоненькую шею. Франческо еще долго поздравлял меня. Я не остался в долгу и заявил, что он превосходно гребет и непонятно, почему он отказывается вести каноэ.
После обмена любезностями Франческо, к моему удивлению, не ощипал бедного нанду, а снял с него шкуру, не повредив и не потеряв ни одного перышка. Все это он проделал с такой же легкостью, с какой снимают рубаху.
С некоторого времени шкура нанду стала цениться дороже перьев. Из нее делают экстравагантные кожаные туфли со вмятинками в тех местах, где были перья. Эта мода весьма отразилась на судьбе нанду: уменьшился спрос на его перья, но сильно возросла в цене его шкура. Если раньше у бедной птицы были кое-какие шансы на спасение, то теперь их не осталось вовсе.
По указанию Франческо я срезал с крестцовой и тазовой костей нанду куски мяса, которых хватило бы на два огромных бифштекса, и отделил желудок.
Очищая его, я удивился содержимому этой большущей сумки: месиво из листьев, множество камешков, два кактуса величиной с кулак со всеми колючками и какие-то незнакомые мне коренья.
Назначение двух бифштексов я понял сразу; немного твердоватые, они все же пришлись нам по вкусу. Но вот зачем нужно было вырезать несъедобный, с моей точки зрения, желудок, я никак не мог догадаться.
В лагере Франческо, как всегда подробно и убедительно, все мне объяснил: желудок разрезается на тоненькие дольки, которые затем оставляют сохнуть на солнце. Когда они хорошенько высохнут, их измельчают в порошок, добавляют немного соли и сахару и высыпают в мешок. Если у вас, не дай бог, заболит живот или возникнут трудности с пищеварением, тут же примите щепотку порошка, разбавленного в воде.
Итак, мы сделались обладателями своего рода домашней английской соли.
Увы, мое знакомство с американским страусом началось и кончилось в тот же день. Больше мне уже не удалось встретиться с ним с глазу на глаз.
И все же благодаря Франческо нанду стал нашей ежедневной жертвой.
Прервав охоту на зайцев с огнестрельным оружием, мы предоставили наши ружья в полное распоряжение бедной птицы. Для зайцев же остались лишь силки. Собственно, это были даже не силки, а обыкновенные петли из тонкой проволоки. Обычно мы ставили их в узких проходах, где было много заячьих следов. Высота выбиралась с таким расчетом, чтобы заяц угодил в силки. головой, и тогда петля намертво схватывала шею. Нередко мы ставили до ста силков, и часто в них попадалось десять – двенадцать зайцев. В этом районе зайцев предостаточно, хотя и не так много, как в более северных районах страны, где они стали истинным бичом земледельцев. Это обычный европейский заяц (Lepus Europaeus), завезенный сюда моряками. На своей новой родине заяц весьма легко акклиматизировался.
Как бравый и трудолюбивый эмигрант, он стал быстро размножаться и завоевывать все новые и новые земли. Однако и в этих затерянных в пустыне уголках до них добрался человек, представленный - хорошо ли, плохо ли - мною и Франческо. И вот теперь мы предали бедных зайцев огню и мечу, и по вечерам их шкурки уныло висели на кустах у нашей палатки. Рядом со шкурками нанду, лисиц, нутрий.
На смену красной лисе мало-помалу пришла серая, к счастью, значительно меньших размеров.
Ведь наша работа становилась все более тяжелой: когда все двадцать пять капканов вступали в действие, а это случалось почти каждый день, нам приходилось шагать вдоль фронта капканов два километра. Если прибавить к этому расстояние от палатки до ближнего фланга, то получалось, что мы не менее четырех раз в день проходили по три – четыре километра. Путь от палатки до капканов с одним лишь ружьем за плечами был приятной прогулкой, но возвращение превращалось в мучительный марш-парад. Мы еле плелись, согнувшись под тяжестью богатой добычи. Кроме того, силки на зайцев, хоть мы и ставили их вблизи палатки, тоже надо было обойти один за другим. Тем более что эти карманные "мины" можно было поставить не всюду: в некоторых местах растительность была слишком редкой.
Подвешивая силки, я вспоминал, как украшал в детстве рождественскую елку. И то и другое можно доверить даже ребенку. Достаточно было подвесить маленький сюрприз к нижним веткам кустов, и силки застывали в боевой готовности. Конечно, и гут требовалась кое-какая маскировка. Короткая тренировка может превратить полнейшего профана в более или менее удовлетворительного охотника на зайцев при помощи силков. Но если ставить силки можно научиться, то собирать их - никогда. Обнаружение силков требует от охотника титанического напряжения памяти и зрения. Ведь нужно отыскать тоненькие куски проволоки, длиной в несколько сантиметров, спрятанные тщательно и в самых немыслимых местах.
По моим наблюдениям, когда старые опытные охотники теряют десять-пятнадцать процентов всех силков, то это уже крупный успех. Я обычно терял от восьмидесяти пяти до девяноста процентов. Франческо же достаточно было пяти-шести обрывков бумаги, чтобы найти силки все до одного. В нашем товариществе потерять силок еще можно было, так как его нетрудно заменить. Но вот потерять капкан не разрешалось. Думаю, что Франческо даже мысли об этом не допускал. Если бы подобное несчастье все же случилось, поиски должны были вестись до полного изнеможения.
Безвозвратно потерять капкан означало не только распрощаться с ним и с утянувшим его животным, но и со всеми животными, которые могли бы в этот капкан попасть.
Рассуждения Франческо отличались железной логикой, и я признавал их абсолютно справедливыми. Труднее всего было отыскивать капканы.
На берегу животное, волоча капкан, оставляло четкие следы, и за все время мы не потеряли здесь ни одного капкана. Что же до капканов, поставленных под водой, все зависело от сообразительности нутрии. Если зверек понимал, что, только достигнув берега и скрывшись в кустах, он сохранит слабую надежду спастись, наша задача сильно облегчалась.
Ум зверька был нам только на пользу. Но частенько нутрия этого не понимала и пыталась уйти под воду. В этих случаях тяжелый капкан утягивал на дно и топил глупую нутрию. Приходилось отыскивать .утопленницу, застрявшую в придонных водорослях.
Неприятное открытие было сделано во время утреннего обхода. Две нутрии порвали цепочки капканов. Одну из них мы тут же обнаружили в прибрежных кустах, и ее постигло неотвратимое возмездие. Но другая нутрия, выбравшая свободу, не оставила никаких следов. Капкан был поставлен на илистом берегу лагуны и прикреплен к тонкому колу.
Как видно, нутрии удалось его вырвать без особого труда. Почти наверняка это был крупный, сильный самец, и он сразу ушел под воду.
Пришлось нам снять ботинки, засучить штаны и лезть в воду. Мы потеряли тьму времени, разыскивая пропавшую в густых водорослях нутрию.
Вода была просто ледяной, но Франческо не сдавался. То и дело мы выскакивали на берег, чтобы погреться у костра, разведенного предусмотрительным трампеадором.
Затем мы снова лезли в воду и шарили палкой там, где уже не могли достать ни ногой, ни рукой.
Но все наши усилия оказались тщетными, и мы вернулись в лагерь. Я решил, что поиски закончились и теперь у нас будет одним капканом меньше.
Франческо почернел от злости, таким мрачным я его еще не видел. После обеда он нагрузился канатами, проволокой, топором, ящиком с гвоздями, сунул мне свой карабин и велел трогаться в путь.
Он говорил отрывисто, резко, и я почел за лучшее не задавать ему никаких вопросов. Все же я попытался угадать, куда мы идем.
Места для охоты здесь великолепные, залив очень красив. Вероятно, мы соорудим тут хижину и неделю-другую будем отдыхать. Уже целый месяц мы путешествуем и непрерывно охотимся. Я немного устал и мечтал подолгу наслаждаться тишиной и дикой природой. Мысль о хижине была просто чудесной, и я в душе горячо благодарил Франческо за его внимательность. Если бы нам удалось слегка заправить тишину и одиночество неделей блаженной лени, мы вкусили бы блюдо, достойное самого взыскательного сибарита.
Я даже не заметил, что мы подходим к лагуне.
Опять этот проклятый капкан!
Вместо хижины мы соорудили плот. До полудня мы кружили по лагуне в тщетной надежде извлечь из воды утонувшую нутрию. Дно мы исследовали теперь длинными шестами. Лагуна была довольно широкой, и нам не улыбалась перспектива лезть голыми в ледяную воду и потом долго плыть к берегу, чтобы погреться у костра.
Полчаса спустя у меня уже не хватало мужества смотреть на мои вспухшие, кровоточащие и синие от холода ноги. Каждый раз, когда мне приходилось двигаться по нашему зыбкому плоту, я испытывал такое чувство, будто ступал по стеклянной кровати.
Но Франческо пожелал обследовать дно той части лагуны, которая покрылась коркой льда.
Итак, вперед, наш гордый плот-ледокол! Мои нервы начали сдавать. Я почувствовал, что терпение мое кончилось.
У меня зародилось подозрение, что я попал в руки фанатика и садиста, способного в любой момент сбросить меня в воду и продержать там до тех пор, пока я не принесу в зубах мертвую нутрию с капканом.
Он сумасшедший, и я тоже схожу с ума! По тому, как яростно он греб веслом, было ясно, что взывать к разуму или пробовать с ним договориться совершенно бесполезно. Я готов был взбунтоваться и заставить его отступить... В таких случаях лучше стрелять первым. Я радостно и злобно ухмыльнулся.
Наконец-то меня осенило. Надо выстрелить первым.
Всегда стрелять первым! Кто дал перед отъездом этот драгоценный совет? Я отлично помнил: это был Хуан Эрейра, по прозвищу Красавчик. Он шесть дней скакал на коне, чтобы сразиться на ножах с нахалом, посмевшим утверждать, что может выпить больше, чем мой приятель. Однажды после очередной драки Хуан сказал мне: "В Патагонии всякое может случиться. Главное не растеряться и выстрелить первым. Из тюрьмы выйти нетрудно, но вот с кладбища..." Я хорошо его помню, Хуана Эрейру!
огромный детина, весь в рубцах, шумный и разговорчивый, щедрый с друзьями и беспощадный к врагам.
При этом разговоре присутствовал и Франческо.
Значит, и он знает, что, когда настанет момент... Но, к счастью, настал момент прекратить поиски. Возвестил об этом могучий залп живописнейших и непотребных андалузских ругательств.
У огня мои преступные планы, порожденные адским холодом и отчаянием, вновь удалились в область смутного, подсознательного. Только выпив чашку горячего чая, я признал, что это тоже была работа; не бесполезная трата времени, а настоящая работа.
Ведь и электрик, очутившись вдали от мастерской, будет долго искать запропастившиеся куда-то клещи, а шофер - разводной ключ. К несчастью, сами места и способ наших поисков были не слишком благоприятны для того образцового самообладания, которое писатели-юмористы рекомендуют сохранять при розысках затерявшейся в спальне запонки. Отсюда я сделал вывод, что следует лучше вбивать колья и крепче привязывать цепочку.