- Забеспокоился я, будто что-то ударило меня... Вбегаю... Парень лежит на верстаке, грудью к тискам привалился, в спине нож. Немецкая финка с костяной ручкой у лейтенанта была... Я сразу к стеллажу, там, знаю, бомба-сотка лежит, стокилограммовка, значит, без взрывателя она. Ну сразу увидел - толовая шашка к ней прижата, засунута между стенкой и бомбой, и шнур уже горит. Ну, я обрезал...
Паренька унесли, он был убит наповал. Обследовали мастерские, больше ничего не нашли. Командир сразу же поднял по тревоге весь отряд и всех бросил на поиск. Проверили каждый метр вокруг лагеря до самых дальних постов. По тропам никто не уходил из отряда, все часовые были на своих местах. Но самое удивительное, что и по снежной целине тоже никто не уходил - новых следов после вчерашнего снегопада там не было.
Все оставшееся светлое время, пожалуй, часа четыре, вся команда отрядных разведчиков во главе с Хохловым продолжала поиск. Поговорили со всеми, кто в то время стоял на посту. Стояли везде по двое, никто никуда не отлучался и ничего не видел и не слышал. Значит, по тропам никто не ушел. Это было однозначно. Очень внимательно обследовали снежную целину. Никаких следов. Ни человеческих, ни конских, ни даже звериных. Никаких. Осмотрели все землянки, жилые и подсобные, конюшни и все прочее, где мог укрыться человек. Ничего подозрительного не обнаружили.
Хохлов долго беседовал с лейтенантом Галкиным. Тот тоже ничего такого, что хоть чуть прояснило бы обстановку, сообщить не мог. Он только утверждал, что Бармин человек надежный, верный, что предателем он никак не может быть. Он проверен концлагерем, совместным побегом с ним, Галкиным. И он, Галкин, никак не может поверить в то, что Валя Бармин убил подрывника и скрылся...
Игнат вместе с Хохловым внимательно осматривал место убийства, пытался принюхаться к рукоятке ножа, чтобы запомнить запах того, кто воткнул этот нож, но мешал едкий, вязкий дух тола. Его здесь разогревали, и этот запах пропитал все вокруг. Для всех он казался слабым, незаметным, большинство людей его вообще не чувствовали, но Игнату он лез в ноздри, густой, тягучий, какой-то прогорклый... В общем, не удалось даже выделить, отличить запах человека, державшего рукоятку, от других запахов.
До обнаружения исчезнувшего офицера или его следов в лагере было объявлено особое положение, отменяющее все: запланированные заранее выходы на задания, выходы разведчиков. Караулы были удвоены, и это тоже приказано было соблюдать опять же до прояснения дела с исчезновением лейтенанта Бармина.
Весь лагерь молчаливо бурлил. С наступлением темноты никто, даже те, кто сменился с караула, не спали. Вот-вот командир объявит о свертывании лагеря. Но командир не объявлял, потому что исчезнувший пока что не ушел из расположения отряда. Это было ясно.
Часов в десять вечера к Игнату пришла Оля Оль-шина. После того, как выяснилось, кто такой Хромой и что за человек сам Игнат, она испытывала чувство неловкости перед ним за свои подозрения, и он ей нравился все больше, как самый необычный среди самых отчаянных в отряде - среди разведчиков. Они дружили. Но побыть вместе, посидеть, поболтать удавалось очень редко. Оля знала о заданиях, которые он ловко выполнял, о его смелости, выдержке, обо всем.
В отряде были еще женщины, пожалуй, человек десять разного возраста - от девушек до старух. Работали на кухне, занимались стиркой, радистка тоже была девушка. Но Оля Ольшина среди них выделялась не только своей молодостью, ей ведь было всего шестнадцать, но и необычной серьезностью, даже замкнутостью, не свойственной такому юному возрасту.
Разведчики, с которыми Игнат жил в землянке, не испытывали той мужской ревности, которая бывает, когда девушка среди многих мужчин часто общается только с одним. Товарищи понимали, что Оля выходила его, когда он болел, и потом, война, ежедневный смертельный риск часто делает людей благородными и независтливыми, чего не скажешь о размеренной мирной жизни. Да и Оля понимала, что каждый раз, уходя на задание, Игнат может уже больше не вернуться... Она переживала за него, пожалуй, больше, чем за всех остальных, но, конечно, не подавала виду.
- Здравствуй!
- Здравствуй, Оль...
- Ну, что теперь будет?..
- Ищем... Все ищут...
- Дела... Не помню ничего такого с самого начала. Такого в отряде еще не было...
- На то и война, Оленька.
- Найдут?.. Найдете?..
- Постараемся.
Ни о чем другом говорить не хотелось. Все мысли были заняты только этим. Под угрозой было само существование отряда, его борьба с врагом. Все, даже Оля, понимали: тот, кто убил подрывника, ну этот лейтенант Бармин, и убил и сбежал только потому, что хочет выдать отряд, сообщить место его расположения немцам. И поэтому надо найти, поймать предателя или свернуть отряд и перебазироваться на другое место.
- Ну, я пойду, Игнат.
- Иди.
Она протянула ему руку, он взял ее в свои ладони - теплую, тонкую, нежную, маленькую - и долго, очень долго держал, волнуясь, слыша сильные и гулкие удары своего сердца и испытывая невыразимую сладость от этого волнения. Пэтом Оля ушла, и Игнат думал о ней, о сбежавшем лейтенанте и убитом молодом парне-подрывнике, вспомнил Седого, вожака, встреченного вместе с его стаей в поле по дороге с задания в отряд, своего Хромого и всю ночь до рассвета не смог заснуть.
15. ЧУЖАЯ КРОВЬ
Едва стало рассветать, а Игнат уже занимался поиском. Почти ползая на четвереньках, он внимательно осматривал снег вокруг землянки ремпункта. Так получилось, что вчера до темноты он этого не успел, потому что вместе со всеми разведчиками обследовал подходы к лагерю. А сейчас наконец занялся изучением местности вблизи центра вчерашних событий.
Ему и сейчас надо было торопиться, потому что ярким днем он плохо видел. Летом хорошо разбирал следы, видел все мелочи и днем. Но зимой белый снег ослеплял его даже в пасмурную погоду, хотя и не так, как в солнечную. Да и в темноте разбирать следы не очень удобно было. Все-таки самые мелкие мелочи он, как волк, замечал лучше всего в сумерках. И вот в утренних рассветных сумерках у него и было минут тридцать времени для самого удобного разбора следов.
Вокруг землянок всюду петляли тропы, исхоженные, истоптанные, а между ними стояли ели и сосны и лежали глубокие снега. Местность, где располагался отряд, была и ровной, и бугристой, но лес рос всюду. Поляны для такого дела не годились, лагерь на поляне можно засечь с воздуха.
Игнат осмотрел все обочины тропинок и вдруг на повороте тропы, где снежная целина круто уходила под уклон, заметил на сосне след... Он замер, как ищейка, и стал еще более тщательно рассматривать и Дерево, и снег вокруг. В двух метрах снежный покров круто уходил вниз, в маленькую лощинку, забитую мелкими елочками, вершинки которых торчали не выше уровня тропы, что проходила по склону бугра. Так что дальше двух с половиной метров с тропы уже не было видно снежной поверхности, исчезавшей в лощинке. А вся целина от тропы до овражка была чистой, потому очевидно, что никто здесь с тропы в сторону не сходил. Но Игнат увидел, что снег, наметенный на одну сторону сосны, имеет едва заметную узкую поперечную полоску, которую нельзя нанести, задев рукой или чем-то еще случайно. Сосна стояла в двух метрах от тропы. Может быть, кто-то прыгал с тропы и ненароком задел свежий снежный слой на стволе. Ни падающая шишка, ни птица не могли оставить такого следа. Игнат принюхался и уловил стойкий запах замерзшей крови...
До землянки разведчиков было недалеко, но там Хохлова не оказалось, Игнат нашел его в штабе, и через минуту оба они и еще один из разведчиков уже стояли возле этого дерева.
В трех метрах от тропы в глубоком снегу склона овражка лежал труп лейтенанта Бармина...
- Углов, за мной! - крикнул командир, и, оставив на месте третьего разведчика, они бросились в конюшню.
Станислав Иванович мгновенно все понял, а Игнат по его действиям тоже сообразил, но было, пожалуй, поздно. Галкина на конюшне не было, никто его с утра здесь не видел, хотя именно здесь он и должен был находиться. Быстро схватив двух коней под седлами, разведчики поскакали к передовым постам. Посты были сменены в восемь часов, а сейчас около девяти. Проверили два поста, там ничего тревожного часовые не видели.
Третьего поста возле тропы не оказалось. Разведчики нашли часовых, дежуривших в паре, в пяти метрах от тропы в снегу. Оба были убиты ножом. Один в спину, другой - в горло...
При беглом осмотре Хохлов сразу же сказал, что в обоих ножи были брошены. Второй даже успел обернуться, он и получил нож в горло...
Топорков приказал седлать всех имеющихся лошадей, и несколько верховых групп по десять-двенадцать человек ускакали в предполагаемом направлении пути Галкина. Одновременно было приказано свертывать лагерь, готовиться к передислоцированию. Однако приказа разбирать и снимать, например, печи из железных бочек и кое-что еще, что делается в последний момент, такого приказа пока не поступало. Была еще надежда поймать беглеца.
И тут вдруг выяснилось, что сегодня перед рассветом не кто иной, как лейтенант Галкин, приходил к радистке. Он заглянул в землянку, но его встретили неприветливо, потому что приказом Топоркова заходить в землянку с радиостанцией посторонним запрещалось. А после объявления отряда на особом положении из-за исчезновения лейтенанта Бармина охрана рации и радистки была усилена: у входа стояли двое часовых с автоматами, а внутри дежурил вместе с радисткой шифровальщик. Галкину позволили заглянуть из уважения к нему как офицеру, но войти не разрешили. Он сделал вид, что хотел полюбезничать с радисткой, молодой, миловидной девушкой, с которой был едва знаком, но разочарованно развел руками и ушел. После этого его не видел никто.
Командир с комиссаром и начальником штаба совещались. Конечно, меры, принятые командиром, были не лишними. Иначе и радистка была бы убита, и рация уничтожена. Но наружную охрану, усиленную и, казалось бы, надежную, этот Галкин сумел переиграть. И ребят было жалко до боли: как обидно погибли, у себя на базе, можно сказать, дома. И главное, если его не удастся поймать, то надо срочно сниматься и уходить в глубь леса. После того, как сообщение поступит в гестапо, уже часа через три-четыре каратели могут быть здесь...
Дед Елисей поставил сани у дерева и пошел за хворостом. Был полдень, у полицаев - обед, а у деда - время связи. За пятнадцать минут его отсутствия записку заменили. Отъехав с километр, он остановил сани, извлек и прочитал записку. Смысл шифровки был такой: "Готовимся к смене стоянки. Подробности сообщим позже. Галкин - провокатор, ему удалось бежать из отряда. Будьте осторожны. Одиннадцатый".
Топорков никогда раньше не писал "будьте осторожны", и это удивило деда. "Напугал их этот Галкин, елки-палки,- подумал он,- "опасен"... Каждый провокатор опасен. Мы тоже не лыком шиты".
Он аккуратно отогнул часть записки, адресованной ему, прогладил ногтем, оторвал и тут же сжег. Оставшийся листок с запиской уложил в тайник. Он был осторожен.
Нахлестывая своего мерина, дед Елисей ехал в полицию и думал, чем же может обернуться для подпольщиков и для него самого побег этого Галкина. Он знал, что это лейтенант, то ли пехотный, то ли артиллерийский, в общем, один из двух, направленных подпольем в отряд. Пожалуй, натворил там бед, гад, да и теперь меняют место из-за него. А в городе все, кого он видел, должны теперь попрятаться. Надо было срочно ехать в город. Через час там контрольное время связи. А про самого-то деда этот Галкин наверняка ничего не знает... Это-то ясно. "Королевич" у Топоркова - под большим секретом. Да... Надо срочно ехать. А как объяснить поездку начальству? Он подумал немного и вместо полиции свернул к своему дому.
Извлек из-за печки припасенную на черный день бутылку самогонки, сунул ее в сено и, не подъезжая к зданию полиции, погнал Руслана по дороге к Верховску. Пропуск у него есть, как у служащего в полиции возчика, а своему начальнику он уж сумеет объяснить, что знакомый старик в городе обещал ему бутылку самогонки. Вот эту бутылку и отдаст полицаю. А тому больше ничего и не надо.
- Конечно! Срочно пропустить! - Хорст вскочил, открыл шкафчик, извлек бутылку коньяку. Нажал кнопку, дверь приоткрыла секретарша. - Кофе. Две больших чашки, погорячей!
- Слушаюсь!
Дверь закрылась и сразу же отворилась снова.
- Хайль! - Он был в разорванной и окровавленной шинели советского офицера, прошел в кабинет Хорста, как в свой, устало плюхнулся в кресло.
Все это было очень неприятно штурмбанфюреру, потому что это был его кабинет, и еще более потому, что вошедший был ниже его по званию да и намного моложе... Но Хорст, опытный, видавший виды гестаповец, хорошо знал силу, и влиятельность эмиссара главного управления и всячески старался произвести на него выгодное впечатление.
- Рад вас приветствовать, гауптштурмфюрер! Рюмку коньяку? Сейчас будет кофе.
- Благодарю.
- Как вы? Не ранены?
- Нет. Это чужая кровь.
- Всегда приятней видеть чужую кровь, чем свою. Хартман принял шутку штурмбанфюрера, но не улыбнулся, а просто кивнул.
Секретарша, в черной форме шарфюрера СС, внесла на подносе кофе и по знаку шефа учтиво поставила на столик возле кресла, где сидел гость.
Хорст подвинул второе кресло и сел рядом. Гость пил кофе и молчал. Осторожно молчал и хозяин кабинета.
- Штурмбанфюрер!
- Да?
- Теперь можете взять всех тех, чьи адреса в городе я вам оставил перед уходом в лес.
- Сейчас?
- Немедленно, а то могут уйти. Хорст встал и снял телефонную трубку.
- Шнабель? Выезжайте немедленно по тем трем адресам. Да-да! Всех, кого там застанете. Да! И оставьте засаду. И сразу же доложите. Герр гауптштурмфюрер - у меня. Все!
Хартман снял шинель, бросил ее на подлокотник кресла, отпил несколько глотков кофе. Рюмка коньяку перед ним на столике оставалась нетронутой.
- А знаете, штурмбанфюрер, операцию можно начинать. И как можно быстрее. Мы уже сейчас можем не успеть. Но надо попробовать.
Хорст снова позвонил.
- Вилли? Да, это я! Начинай операцию "Ликвидация". Чтоб через двадцать минут люди были готовы. Я повторяю: выезд через двадцать минут. Да, весь батальон. На бронетранспортерах.
С минуту в кабинете стояла тишина, только было слышно, как гость снова хлебнул кофе.
- Вы, Вальтер, поедете в гостиницу? Моя машина внизу. Только покажите на карте эту их базу...
- Я буду руководить операцией.
- Но вы устали, Вальтер...
- Ничего. Я привык. Вы, штурмбанфюрер, можете остаться здесь.
- Хорошо, если вам так удобней...
- Удобней.
"А он со мной не очень-то церемонится,- с досадой подумал Хорст,- и действительно, чем-то напоминает удава..."
- И еще, штурмбанфюрер, пусть ваши люди дежурят у рации. Еще лучше, если вы сами.
- Хорошо, не беспокойтесь. Я буду наготове.
- И пусть мне принесут мою форму.
16. ОБЛАВА
Бой уже затихал. Только кое-где в лесу звучала автоматная очередь. И "шмайссеры", и ППШ. Но из "шмайссеров" стреляли и наши тоже.
Игнат лежал на утоптанном снегу, ожидая, что немцы начнут прочесывать ельник на склоне длинного холма, где он расположился. Если пойдут сюда, то надо будет дороже взять с них за свою голову. Потому что с Кулешовым никак не уйти. Его надо тащить, у него обе ноги ранены. А с таким грузом разве уйдешь от них. Они-то налегке...
Игнат разложил на снегу гранаты, четыре штуки - две своих и две кулешовских, автоматные диски, приготовился. Он слышал, как где-то в полукилометре звучали команды на гортанном языке оккупантов. До него отчетливо доносился, будто звучал рядом, лай овчарок-ищеек. Их было три. По звуку лая Игнат понял, что они на длинных "следовых" поводках.
Большого боя, можно сказать, и не было. Передовые группы немцев, спешившие к лагерю, вступили в перестрелку с прикрытием отряда. Смяли прикрытие... Партизаны, прикрывавшие отход, рассыпались, отступая среди густого и глухого ельника. Были потери у партизан, были. Но почти весь отряд все-таки успел уйти. Топорков остался верен себе.
И сейчас каратели перегруппировались и начинали прочесывать лес, чтобы выловить всех, кто не успел скрыться - раненых или отрезанных от своих цепью немцев. Однако светлое время уже кончалось. Свет дня еще оставался в лесу, но приближающиеся сумерки сделали снег серым, а елки черными, и было понятно, что в распоряжении карателей осталось не более получаса. Но они находились совсем рядом, в пяти минутах хода. Да еще с собаками... Собаки... Вдруг Игната осенило! Неожиданно к нему пришла мысль, которая обещала шанс на спасение.
Васька лежал на спине и кусал губы, чтобы не стонать. Бинты на ногах пропитались кровью и были наполовину красными...
Игнат быстро встал, приложил ладони ко рту, чтобы звук был громче и пронзительней, и завыл...
Погода стояла тихая, безветренная. Еще с полудня мороз стал крепчать, и сейчас в промерзшем и застывшем воздухе звук воя был отчетливым, ясным и катился далеко.
Хартман молчал, но командир карательного батальона видел его недовольство, раздражение, которое проявлялось во всех его движениях, в походке, в плотно сжатых губах.
Партизанский отряд ушел, потеряв убитыми всего несколько десятков человек. Хартман приказал взять двух-трех пленных, хотя в таких операциях он пленных не брал. Но на этот раз ему не надо было заботиться о сохранении своей собственной скрытности, потому что его уже и так знали в лицо, знали, что не погиб, а ушел. Так что пленные могли быть только "языками". Но никак не получалось с пленными. Все, кого немцам удалось обнаружить, были мертвы.
Комбат карателей, молодой щеголеватый гауптштурмфюрер, равный по чину с Хартманом, приказал солдатам прочесать холм слева и потом, если успеют до сумерек, лощину справа, заросшую молодым сосняком.
И вот впереди на этом лесистом холме неожиданно завыл волк. Громко, протяжно, пронзительно. И сразу же овчарки, рвавшиеся вперед, остановились, заволновались, поджали хвосты.
Волк снова завыл, и где-то в стороне, может, километрах в трех, ему откликнулись несколько волчьих голосов, протяженно завыли, то сливаясь в хор, то вытягивая поодиночке унылую песню зимней тайги.
Еще в юности Хартман часто слышал волков, их было немало в Поволжье, и сейчас он был уверен, что это не шутка партизан, хотя такая шутка не нужна и нелепа. Солдаты ведь не боятся волков. Выли самые настоящие волки. Сначала он удивился, потому что звери обычно сторонятся выстрелов, уходят в глубь леса. Но сейчас было короткое затишье, а волки в этих лесах все-таки привыкли к стрельбе, да и приближались сумерки - волчья пора. И потом, если ошибается он, то собаки ошибиться не могут.
И он решил не гонять впустую солдат по склону, а использовать оставшееся светлое время для прочесывания лощины. Потому что волк никогда не будет выть там, где рядом с ним - люди. Значит, на склоне партизан нет. Да и овчарки теперь уже не пойдут туда, даже если их заставлять. Вон как поджались...
Он распорядился, и цепи солдат повернули в другую сторону...