Там, где ты найдешь больше всего радости, там будет больше всего и страха. Где все тебе покажется исполнено покоя, там опасность лишь замерла и притаилась. Считай, что всегда непременно должно случиться что-то обидное и неприятное. Кормчий никогда не станет беспечно распускать паруса, не приготовив всех снастей для того, чтобы быстро свернуть их в случае необходимости. (6) Помни прежде всего о том, что вредить другим - самое гнусное и мерзкое дело, самое противное природе человека, чья доброта приучает даже свирепых зверей. Взгляни, как покорно слоны подставляют шею ярму, как быки позволяют детям и женщинам безнаказанно плясать у себя на спине, ударяя по ней пятками; как змеи безобидно скользят вокруг наших кубков и, не кусаясь, заползают под складки одежды; как приветливо смотрят морды медведей и львов на того, кто за ними ухаживает, когда он заходит к ним в клетку; как дикие звери ласкаются к своему хозяину - нам должно стать стыдно, что мы поменялись нравами с животными.
(7) Нельзя причинять зло родине. Значит, нельзя также и гражданину, ибо он - часть родины, а если целое заслуживает почтения, то и части его священны. И значит, нельзя причинять зла человеку вообще, ибо он вместе с тобой гражданин большого города. Подумай, что было бы, если бы руки захотели причинить вред ногам, а глаза - рукам? Нет, части нашего тела живут в согласии, ибо сохранность каждой - в интересах целого; так и люди, рожденные для союза, должны щадить отдельных его членов, ибо здоровое сообщество может существовать при бережном отношении и любви друг к другу всех его частей. (8) Мы бы, наверное, не стали убивать даже гадюк и ядовитых водяных змей, отравляющих нас зубами и жалом, если бы могли надеяться когда-нибудь приручить их или сделать неопасными для нас и для других. Следовательно, мы и человеку не станем причинять зла потому, что он провинился, но только для того, чтобы он не провинился впредь: наказание всегда должно считаться не с прошлым, а с будущим, ибо оно есть выражение не гнева, а предосторожности. В самом деле, если наказывать всякого с дурным и испорченным характером, то ни один из нас не избежит наказания.
32. (1) "И все-таки в гневе есть какое-то наслаждение; сладостно причинять боль за боль". - Нет; как нет ничего достойного в том, чтобы отвечать благодеянием на благодеяние и подарком на подарок, так же постыдно и отвечать обидой на обиду. В состязании позорно быть побежденным, здесь позорно быть победителем. "Месть" - бесчеловечное слово, хоть она и считается чем-то законным и справедливым; тот, кто причиняет боль за боль, тоже виноват, хотя у него и есть оправдание. (2) Какой-то неразумный человек, не узнав Марка Катона, побил его в бане: сознательно никто не поднял бы руку обидеть такого мужа! Когда впоследствии этот человек пришел просить прощения, Катон ответил: "Я не помню, чтобы меня побили". (3) Он решил, что лучше не признавать обиду, чем требовать воздаяния. Ты спросишь: "Неужели подобная наглость так и осталась безнаказанной?" - Не просто безнаказанной, но, напротив, получила еще и награду: ведь он смог узнать Катона. Великий дух презирает обиды. Самый обидный род мести - признать обидчика недостойным нашей мести. Многие, ища возмездия за легкие обиды, сами делают их более глубокими для себя. Велик и благороден тот, кто спокойно слушает лай мелких собачонок, как крупный и сильный зверь.
33. (1) "Если мы будем мстить за свои обиды, нас меньше будут презирать". - Если мы прибегаем к мести как к средству, то следует прибегать к ней без гнева, и не потому, что мстить сладостно, а потому, что полезно. Однако часто гораздо полезнее не мстить, а сделать вид, будто ничего не произошло. Например, обиды от власть имущих нужно сносить не просто терпеливо, но с веселым лицом: если они решат, что и впрямь задели вас, непременно повторят. Кроме того, в душах, развращенных большим успехом, есть скверная черта: они ненавидят тех, кого обидели. (2) Тут стоит прислушаться к примечательным словам человека, состарившегося в услужении у царей. Когда кто-то спросил его, как ему удалось достичь столь редкой при дворе вещи как старость, он отвечал: "Я принимал обиды и благодарил за них".
Иногда не только мстить невыгодно, но не стоит и виду подавать, что ты обижен. (3) Гай Цезарь посадил в тюрьму сына блестящего римского всадника Пастора, обиженный тем, что юноша слишком нарядно одевался и слишком изысканно причесывался; когда отец пришел просить даровать жизнь сыну, Цезарь, словно ему вдруг напомнили о казни, приказал вести его на казнь тотчас; но чтобы не быть совсем бесчеловечным в отношении отца, пригласил его на этот же день к обеду. (4) Пастор пришел без тени упрека на лице. Цезарь велел ему пить гемину за свое здоровье, а рядом поставил стража: бедняга выдержал, хотя пил так, словно это была кровь сына. Цезарь послал ему благовония и венки и велел наблюдать, примет ли; принял. В тот самый день, как схоронил сына, более того - когда еще и не схоронил сына, подагрический старик возлежал среди сотни других пирующих, накачиваясь вином в таком количестве, какое едва ли уместно было бы даже на празднике в честь сыновнего рождения, и за все это время не проронил ни слезинки, ни единым знаком не выдал своей боли; он пировал так, словно добился помилования сыну. (5) Ты спросишь, почему? У него был другой сын. Вспомни Приама: разве он, спрятав свой гнев, не обнимал царских колен, не целовал руку убийцы, еще забрызганную кровью сына? Разве не обедал с ним? Да, но без благовонных притираний, без венков; свирепейший из врагов долго утешал его, уговаривая хоть немного подкрепиться пищей, а не заставляя осушать громадные кубки, поставив над головой надсмотрщика. (6) Ты был бы вправе презирать этого римского отца, если бы он боялся за себя; но его гнев сдерживала отцовская любовь. Поистине он заслуживал того, чтобы отпустить его с пира собрать кости своего сына; но юноша-хозяин не отпускал его, хотя во всем прочем был чрезвычайно радушен и любезен: он то и дело поднимал чашу за его здоровье, заставляя его пить без передышки, и напоминал не без угрозы, чтобы он развеселился, отбросив все заботы; и старик всем своим видом показывал, что веселится, забыв о том, что произошло в тот день. Чуть-чуть не угоди гость палачу - погиб бы и второй сын.
34. (1) Итак, нам следует воздерживаться от гнева, кто бы его ни вызывал: равный, высший или низший. Ссориться с равным рискованно, с высшим - безумно, с низшим - унизительно. Лишь жалкие ничтожества норовят ответить укусом на укус. Протяни руку к мыши или муравью: они станут кусаться; так все слабые существа: если до них только чуть дотронуться, им кажется, что их уже ударили. (2) Если кто-то вызвал наш гнев, вспомним о том, что он нам когда-то сделал хорошего: это заставит нас смягчиться; заслуги перевесят обиду. Стоит подумать и о том, что репутация снисходительного человека будет много способствовать нашей доброй славе; и о том, скольких полезных друзей мы приобретем благодаря прощению. (3) Не стоит гневаться на детей наших врагов и противников - пусть нас отвратит от этого пример жестокости, преподанный Суллой, который очищал государство от детей проскрибированных граждан. Делать кого-то наследником ненависти, вызванной отцом, - верх несправедливости. (4) Всякий раз, как нам трудно бывает простить кого-нибудь, давайте подумаем: а выиграем ли мы сами, если впредь никому ничего не будет прощаться? Как часто приходится просить прощения тому, кто прежде отказывал в нем! Как часто он бывает вынужден обнимать колени того, кого оттолкнул когда-то от своих! Что может быть замечательнее, чем сменить гнев на дружбу? Самые верные союзники римского народа - это те, кто были самыми упорными его врагами. Что бы осталось сегодня от римского владычества, если бы спасительная прозорливость не перемешала в свое время побежденных и победителей?
(5) Пускай кто-то сердится: ты в ответ сделай ему что-нибудь хорошее. Вражда сама угаснет, если одна из двух сторон откажется ее поддерживать: сражаться могут лишь двое равных соперников. Но если с двух сторон сошлись и схватились два гнева, лучше поступит тот, кто первым оставит поле битвы: здесь победителем будет побежденный. Тебя ударили? - Отступи. Отвечая ударом на удар, ты только даешь повод ударить тебя еще, и к тому же даешь оправдание своему противнику; и вырваться из схватки ты уже не сможешь, когда захочешь.
35. (1) Неужели кто-нибудь захотел бы поразить врага с такой силой, чтобы вся рука погрузилась в рану и ее нельзя было вытащить назад? А ведь гнев - именно такое оружие: оно не вытаскивается. Оружие мы выбираем себе поудобнее, присматриваем легкий и сподручный меч. Неужели же мы не станем избегать этого тяжелого, обременительного, неповоротливого оружия души: порывов гнева? (2) Мы любим быструю езду, но только такую, когда можно в случае надобности замедлить скорость, свернуть в нужную сторону, где надо, остановиться, а где надо - перейти с галопа на шаг. Если против нашего желания у нас дергаются мышцы, мы решаем, что нервы не в порядке.
Только старики и больные начинают невольно бежать, когда хотят идти шагом. Самыми здоровыми и сильными мы считаем те душевные движения, которые повинуются нашей воле, а не несутся, куда им самим заблагорассудится.
(3) Но полезнее всего будет как следует приглядеться к гневу: сначала увидеть все его безобразие, а затем - его опасность. Ни одно другое чувство до такой степени не выдает смятения своим видом: гнев способен сделать уродливыми прекраснейшие лица, исказить судорогой самые спокойные черты. В гневе люди теряют всякое благообразие: если плащ лежал на них красивыми складками и по моде, то вместе с заботой о себе они утрачивают и внимание к одежде, которая теперь висит как попало; если волосы красиво лежали благодаря природе или искусству, душевное волнение поднимает их дыбом; вены взбухают; грудь сотрясается от частого прерывистого дыхания; горло раздувается от бешеных выкриков; ноги дрожат, руки трясутся, все тело содрогается и трепещет. (4) Какова, по-твоему, в это время душа внутри, если снаружи ее отражение так отвратительно? Насколько страшнее выглядит гнев в сердце, насколько жарче внутри его дыхание, насколько сильнее порыв, грозящий взорвать человека, если не найдет себе выхода! (5) Вспомни, какое выражение бывает у врагов или у диких зверей, когда они насквозь промокли от еще теплой крови после резни или устремляются на убийство; вспомни придуманных поэтами подземных чудовищ, опоясанных змеями и выдыхающих пламя; вспомни, какие жуткие существа встают из преисподней, сея раздоры между народами, разжигая войны и в клочья раздирая мир, - именно таким мы и должны представить себе гнев: глаза горят огнем; из горла вырывается то ли шипение, то ли вой, то ли мычание, то ли скрежет, словом, самые отвратительные звуки, какие вы можете вообразить; каждая рука потрясает копьем (в оборонительном оружии он не нуждается, ибо мало заботится о своей безопасности); лицо сведено судорогой, окровавлено, покрыто шрамами и черно-синими пятнами от ударов; походка сумасшедшего; весь окутанный мраком, он нападает, опустошает, обращает в бегство и страдает от ненависти ко всем, а больше всего - к самому себе; равно ненавидящий и ненавистный, он жаждет уничтожить землю, моря и небо, если иначе нельзя уничтожить врага. (6) Или, если хочешь, вообрази его таким, каким он является у наших поэтов:
Бич окровавленный в правой руке сжимает Беллона,
Рядом в разодранном платье шагает Раздор, усмехаясь
Или, если сможешь, придумай еще более устрашающий образ этого устрашающего чувства.
36. (1) Секстий говорит, что некоторым людям в гневе полезно было посмотреться в зеркало: столь сильная перемена в себе смущала их; поставленные лицом к лицу с действительностью, они не узнали себя самих. А ведь лишь самая малая доля душевного безобразия обнаруживается на лице, отраженном в зеркале. (2) Если бы нам можно было показать нашу душу, если бы было какое-нибудь вещество, в котором она стала бы видима, то в какое смятение пришли бы мы, глядя на нее, - черную, грязную, бурлящую, корчащуюся, раздутую. Если даже теперь ее безобразие в состоянии пробиться наружу сквозь кости и мышцы, сквозь множество плотных преград, то что было бы, увидь мы ее голой? (3) Впрочем, я думаю, не стоит верить, будто зеркало заставило кого-то испугаться собственного гнева: ты спросишь, почему? Дело в том, что, если человек подошел к зеркалу, готовый перемениться, значит, он уже переменился. Для разгневанного самое красивое лицо на свете то, чьи черты перекошены, а волосы дыбом, ибо люди хотят выглядеть такими же, какими хотят быть.
(4) Лучше давай посмотрим, какой большой вред наносит людям гнев как таковой. У кого-то от чрезмерной разгоряченности лопаются вены; кто-то через силу кричал, и у него хлынула кровь горлом; у кого-то портится зрение от переувлажнения глаз; у выздоравливающих возобновляются сильные приступы болезни. Кроме того, это самый быстрый путь к безумию. (5) Многие так и остались в буйном помешательстве гнева: они не смогли вернуть назад ум, который на время отбросили. Аякса гнев подтолкнул к безумию, а безумие - к смерти. Охваченные гневом призывают смерть на головы детей, нищету себе, крушение - дому, и при том уверяют, что они отнюдь не разгневаны, как сумасшедшие, что они в здравом уме. Они враги друзьям и пугало для близких, им нет дела до законов, кроме тех, с помощью которых можно как-нибудь ущемить обидчика, их выводят из равновесия мелочи, их не трогают ни уговоры, ни благодеяния, они не признают никакого образа действий, кроме насильственного, и всегда готовы поднять меч или броситься на него.
(6) Они находятся во власти величайшего из зол, превосходящего все прочие пороки. Другие захватывают нас постепенно - этот налетает и завладевает нами без остатка. Ведь он в конце концов подчиняет себе все остальные чувства. Он побеждает самую пламенную любовь, так что люди пронзают любимые тела и лежат в объятиях тех, кого сами зарезали. Гнев попирает даже алчность - самый жесткий и несгибаемый из пороков: он заставляет скупца швыряться накопленными богатствами или поджигать дом, собрав в него все свое добро. А разве не случалось самым честолюбивым людям в гневе срывать с себя знаки отличия и власти или отказываться от дарованных им почестей? Нет такого чувства, над которым гнев не взял бы верха.
Книга III
1. (1) Теперь, Новат, мы попробуем, наконец, исполнить самую главную твою просьбу: показать, каким образом можно изгонять гнев из душ или, во всяком случае, обуздывать его и останавливать его порывы. Иногда следует делать это прямо и откровенно - когда гнев невелик и допускает такое обращение; иногда - тайком, когда он распален до чрезвычайности и всякое препятствие лишь раззадоривает его и увеличивает. Тут важно знать, сколько сил у гнева и насколько они еще не израсходованы; а в зависимости от этого решить, стоит ли ополчаться на него и наступать, или, напротив, уступать и пятиться, пока не отшумит первая гроза, чтобы ее порыв не унес с собой и средства своего позднейшего обуздания.
(2) Выбирая образ действий, следует исходить из нравов данного человека. Есть люди, которые не могут отказать просьбам; другие, напротив, издеваются и нападают на тех, кто кажется им безобидным: этих мы напугаем, чтобы успокоить. У кого-то едва начавшийся приступ гнева пройдет от сурового порицания, у другого - если перед ним признают свою вину, третьего остановит стыд, (3) четвертого успокоит отсрочка - медленно действующее лекарство от стремительного недуга, к которому надо прибегать в последнюю очередь. Ибо все прочие чувства не так быстро распространяют свою власть, и там лечение можно начать не сразу; это обрушивается внезапно, увлекая само себя в бурном порыве; оно не развивается постепенно, но является во всем своем объеме с самого начала. В отличие от других пороков оно не соблазняет душу исподтишка, а захватывает ее силой, лишая власти над собой и заставляя ждать, если угодно, хоть и всеобщей погибели, и ярость его устремляется не только на вызвавший его предмет, но и на любой другой, случайно подвернувшийся. (4) Другие пороки возбуждают душу, гнев заставляет терять голову. Даже когда человек не в силах устоять против чувства, само чувство может приостановиться, но только не гнев: разбушевавшись, он не может остановиться, подобно молнии или урагану и прочим неудержимым порывам, ибо они не идут, а обрушиваются. (5) Другие пороки - восстание против разума, этот - против здравого ума вообще. Другие приближаются потихоньку и растут постепенно; в гнев души падают, как в пропасть. Словом, нет другой такой вещи, оглушающей, как удар грома, столь уверенной в своих силах, столь высокомерной при удаче, столь безумной при неудаче; гнев не может угомониться, даже если все его выпады оказываются тщетны, и если фортуна уведет противника за пределы его досягаемости, он бросается грызть самого себя. Велика или ничтожна породившая его причина, не имеет никакого значения: начавшись с пустяка, он достигает огромных размеров.