Глава XXIX
1. Бероз, толкователь Бела, говорит, что эти [катастрофы] связаны с движением светил. Он настолько убежден в этом, что указывает даже срок мирового пожара и потопа. Все, что есть на земле, сгорит, по его уверению, тогда, когда все движущиеся сейчас различными путями планеты соберутся в созвездии Рака и выстроятся под ним так, чтобы через их центры можно было провести прямую линию. Потоп будет, когда те же самые светила соберутся в Козероге. В первом из этих созвездий происходит летнее солнцестояние, во втором - зимнее; оба - знаки чрезвычайно могущественные, ибо от них зависит поворот года.
Некоторые полагают, что потоп будет сопровождаться также и землетрясением, и расступившаяся почва обнажит истоки новых рек, более полноводных, чем обычные, ибо потекут они из непочатых запасов.
2. Что до меня, то я принимаю и эту причину: ведь столь огромное бедствие едва ли будет вызвано чем-то одним; думаю, что здесь следует также поместить и ту, которую считают причиной гибели мира наши стоики - всемирный пожар. Чем бы ни был мир - животное ли он, или управляемое природой тело наподобие деревьев и трав - внутри него уже заключено все, что ему надлежит совершить и претерпеть от самого его начала до конца.
3. Как в семени содержится законченный образ всякого будущего человека, как у неродившегося младенца уже есть в принципе и борода и седина - ибо в малом скрыты черты всего тела и последовательность его изменений - так и начало мира уже содержало в себе не только солнце, луну, смену светил и рождение живых существ, но и смену всего земного. Там заключен и потоп, который наступает по закону мира точно так же, как зима и лето.
4. Так что произойдет он не из-за дождя, но помимо прочего и из-за дождя тоже; не из-за наступления моря, но в том числе и из-за него; не из-за землетрясения, но и из-за землетрясения тоже. Все придет на помощь природе, дабы могли свершиться ее предначертания. Однако главная причина затопления земли будет в самой земле, которая, как мы сказали, способна распускаться, превращаясь в жидкость.
5. Итак, когда подойдет предел делам человеческим, либо какие-то части земли должны будут погибнуть, либо всем суждено быть истребленными до основания, чтобы возродиться совершенно заново, невинными и непорочными, чтобы не осталось ничего, что могло бы склонить их к дурному, - тогда влаги будет образовываться больше, чем когда бы то ни было. Ибо сейчас элементы пребывают в должном равновесии; чтобы равновесие нарушилось, нужно, чтобы одного из них стало больше. Больше станет жидкости. В самом деле, сейчас ее хватает на то, чтобы омывать земли, а не затоплять; прибавь к ней немного, и ей непременно придется занять чужое место.
6. Так что ты сам видишь: земле нужно будет умалиться, и тогда она, слабая, уступит более сильному. Итак, она начнет потихоньку рыхлеть, загнивать, а затем и распускаться, растекаться жидкой грязью. Тогда из-под гор начнут вырываться реки, сотрясая их своим напором, и потекут дальше, захватывая себе новые берега.
7. Почва вся будет сочиться водой; вершины гор превратятся в фонтаны. Подобно тому как нарыв распространяет болезнь на соседние здоровые участки тела, так и все, что находилось рядом с растекающимися участками земли, само начнет размываться, сочиться и, наконец, расползаться, пока прилив не хлынет в зияющие разломы скал и не соединит между собой моря. Не будет больше Адриатики, не будет ни Сицилийского пролива, ни Харибды, ни Сциллы; все предания смоет новое небывалое море, и океан, опоясывающий земли, покинет край света и явится в его середине.
8. Что еще? Зима по-прежнему будет распоряжаться чужими месяцами, не давая дороги лету, и созвездия, иссушающие землю зноем, замрут в бездействии, сдерживая свой пыл. Сколько имен канет в забвение: Каспий и Красное море, Амбракийский и Критский заливы, Пропонтида и Понт; сотрется всякое различие; сольется все, что природа развела по своим местам. Не уцелеют ни стены, ни башни. Умоляющим об убежище не помогут ни храмы, ни городские твердыни - волна обгонит беглецов и смоет их с крепостных высот.
9. Разом хлынет и с запада и с востока. В один день исчезнет род людской с лица земли; все, что так долго взлелеивала благосклонная судьба, все, что она вознесла над прочим, все знаменитое и прекрасное, царства великих народов, - все уничтожит вода.
Глава XXX
1. Как я уже говорил, для природы нет ничего трудного, в особенности в таком деле, которое она постановила совершить изначально, к которому приступает не внезапно, а провозгласив его заранее. С первого дня мира, когда он еще только разворачивался из бесформенного единства в свое нынешнее состояние, было предрешено, когда ему утонуть; и дабы предприятие это, будучи внезапным, не оказалось непомерно трудным, когда придет время его осуществления, моря испокон веков упражняются в этом.
2. Или ты не видишь, как волны набегают на берег, как бы стремясь выйти за его пределы? Не видишь, как прибой то и дело переходит свои границы, увлекая за собой море в наступление на землю? Не видишь, как оно вечно сражается со всем, что его сдерживает? Чего же тебе еще? Недаром море и бурные реки, порождающие столь великое смятение, вызывают в нас страх.
3. Есть ли такое место, где природа не поместила бы влагу, чтобы повести на нас наступление со всех сторон, когда ей это заблагорассудится? Пусть меня назовут лжецом, если вода не встречается на пути всех, кто копает землю - алчность ли заставляет нас в нее зарываться, или какая другая причина гонит все глубже - рано или поздно вода преграждает путь. Добавь к этому, что в бездне скрыты огромные озера и большая часть моря, множество рек, никогда не вытекающих на поверхность.
4. Так что потоп сможет хлынуть откуда угодно: ведь воды текут и под землей и вокруг земли; долго сдерживаемые, они вырвутся, сливая потоки с потоками, озера с болотами. В отверстия, из которых бьют источники, вольется море, разверзая их все шире. Подобно тому, как извержения желудка истощают наше тело, как вместе с потом уходят наши силы, так и земля будет разжижаться и даже без всяких внешних воздействий сама себе доставит, в чем потонуть. Впрочем, я склонен думать, что сойдутся вместе все причины.
5. Ждать гибели осталось недолго. Гармония трещит под ударами и раздирается на части. Стоит миру хоть на миг ослабить свое обычное неусыпное попечение о ходе вещей - тотчас со всех сторон, сверху и снизу, видимые и невидимые прежде, вырвутся воды.
6. Нет ничего более буйного, непостоянного, своевольного, чем могучая волна, которой ненавистно все, что пытается ее сдерживать; тут уж она разгуляется на свободе и, следуя велению своей природы, заполнит все, что прежде омывала и через что протекала. Как языки пламени торопятся навстречу друг другу и огонь, начавшись в разных местах, быстро вспыхивает единым пожаром, так во мгновение ока сольются моря, в разных местах вышедшие из берегов.
7. Впрочем, такую свободу волны получат не навсегда: когда покончено будет с родом человеческим и истреблены будут дикие звери, у которых люди переняли повадки, тогда земля снова впитает воду, преградит путь пучине и заставит ее бушевать в своих границах; океан, отброшенный от наших жилищ, будет загнан назад в свои невидимые бездны, и восстановится исконный порядок.
8. Всякое живое существо народится заново, и появится на земле человек, не ведающий греха и рожденный под более благосклонными созвездиями.
Но и он сохранит невинность лишь на первое время. Быстро, как змея, заползет в него подлость. Добродетель найти трудно, требуется и наставник и руководитель; а порокам живо выучиваются без всякого учителя.
Книга IV
О Ниле. Об облаках.
Часть первая. О Ниле
Вступление
1. Ты пишешь, добрейший мой Луцилий, что от души наслаждаешься Сицилией и прокураторской должностью, оставляющей много свободного времени; и будешь наслаждаться, если и впредь решишь держаться в должных границах, не превращая простое управление в верховную власть. Не сомневаюсь, что так и будет; знаю, насколько ты чужд честолюбию, насколько привержен досугу и книгам. Пусть окружают себя деловой и людской суетой те, кто не в силах вынести собственного общества; а ты наедине с собой чувствуешь себя превосходно.
2. Это удается немногим, и неудивительно: по отношению к себе мы самодурные деспоты и сами себе в тягость; страдаем то от любви к себе, то от отвращения; бедный наш дух раздуваем спесью, раздираем алчностью; то изнуряем похотью, то разъедаем суетностью; а хуже всего то, что мы никогда не остаемся одни. Там, где живет в тесноте такое скопище пороков, не может не быть постоянного раздора.
3. Так не изменяй же своим привычкам, мой Луцилий: по возможности избегай толпы, чтобы не стать жертвой льстецов. Они мастера умасливать начальство - как бы ни был ты всегда начеку, с ними тебе не справиться. Но, поверь мне, если ты дашь себя поймать, считай, что сам выдал себя предателям.
4. Есть у ласковых речей одно природное свойство: они приятны, даже когда мы их отвергаем. Сто раз пропустим мимо ушей, на сто первый - примем; само то, что мы отказываемся их слушать, делает их еще приятнее; даже оскорбления не заставят их отступить. То, что я сейчас скажу, невероятно, но правда: всякий беззащитнее всего именно там, где на него направлено это оружие; впрочем, может быть, потому туда и направлено, что там он беззащитен.
5. Словом, постарайся освоиться с мыслью, что как бы ты ни исхитрялся, неуязвимым ты стать не сможешь; прими все меры предосторожности - и будешь поражен сквозь доспехи. Один станет льстить тебе незаметно, понемножку; другой открыто, не стесняясь, прикидываясь простаком и выдавая искусство за прямоту. Планк, бывший до Вителлия величайшим мастером этого дела, говаривал, что не следует скрывать лести или выдавать ее за что-то иное: "Искательство пропадает, если его не видно".
6. Нет ничего выгоднее для льстеца, как если его поймают на лести; еще того лучше - если выбранят, если заставят краснеть.
Помни, что на тебя найдется там не один такой Планк, и что нежелание, чтобы тебя хвалили, ничем тебе не поможет. Крисп Пассиен - человек самый утонченный из всех, кого я встречал на своем веку, в особенности же тонко разбиравшийся в пороках, говаривал, что перед лестью мы не запираем дверей, а только слегка прикрываем, как делаем перед приходом возлюбленной; нам приятно, если она, придя, распахнет дверь; еще приятнее, если она на своем пути вовсе разнесет ее в щепки.
7. Помню, как Деметрий, муж весьма замечательный, говорил одному могущественному вольноотпущеннику, что ему нетрудно будет разбогатеть, как только надоест быть порядочным человеком. "Я не стану ревниво прятать от вас секрет этого искусства, я обучу ему всех, кто стремится нажить богатство: это не сомнительная прибыль, какую дает море, не судебные дрязги, неизбежные при купле-продаже; им не придется полагаться ни на обманчивые обещания земледелия, ни на еще более обманчивые обещания рынка, - я укажу им не просто легкий, но даже веселый способ делать деньги, обирая простаков, которые станут радоваться и их же благодарить. [8.] Я стану божиться, что ты, например, ростом выше самого Фида Аннея и кулачного бойца Аполлония - неважно, что сложением ты рядом с любым фракийским гладиатором напоминаешь мартышку. Поклянусь, что нет на свете человека более щедрого, и даже, пожалуй, не совру: ведь можно посмотреть на дело и так, что ты подарил людям все то, чего не успел у них отобрать".
9. Вот так-то, мой Луцилий, чем откровеннее и наглее льстец, чем меньше он краснеет, вгоняя в краску других, тем скорее добивается своего. Мы в нашем безумии дошли уже до того, что всякий, кто льстит умеренно, кажется нам зложелателем.
10. Я не раз рассказывал тебе о моем брате Галлионе, человеке, достойном такой любви, какою не могут любить его даже те, кто любит от всего сердца; так вот, для него всех прочих пороков просто не существует, а этот он ненавидит. Ты можешь пытаться найти к нему подход с любой стороны. Начни преклоняться перед его выдающимся, несравненным умом: его-де недопустимо растрачивать по мелочам, а следовало бы хранить и почитать как святыню; он легко уйдет от твоей ловушки. Примись расхваливать его хозяйственность, которая настолько не вяжется с нашими нравами, что кажется вовсе с ними незнакомой и даже не выглядит им упреком; он прервет тебя на первом слове.
11. Примись восхищаться его обходительностью и непритворной ласковостью - он раздает ее даром всем, кто попадается на его пути, подкупая даже случайных встречных; ни один из смертных даже с единственным другом не бывает так любезен, как он со всеми, и сила природной доброты так велика, что всякий, не обнаружив в ней ни капли искусственности и притворства, не может не принять за лично ему оказанное расположение эту благосклонность, распространяющуюся на всех; но и тут он устоит перед твоими комплиментами, так что ты воскликнешь, что нашел, наконец, человека, недоступного соблазнам, на которые любой другой поддался бы с удовольствием.
12. Ты признаешься, что его благоразумие и упорство, с каким он избегает неизбежного зла, вызывают у тебя тем большее уважение, что ты говорил хотя и приятную, но правду, и надеялся, что уж ее-то охотно выслушает всякий. Но он решил, что в подобном случае нужна тем большая твердость, ибо лжец всегда стремится позаимствовать у правды ее правдивую убедительность. Впрочем, не досадуй на себя, не думай, будто ты плохо сыграл свою роль и он заподозрил насмешку или подвох; он не разоблачил тебя, а просто оттолкнул.
13. Руководствуйся таким примером. Как приступит к тебе какой-нибудь льстец, ты ему скажи: "Ступай-ка ты с этими речами, которые переходят от магистрата к магистрату вместе с ликторами, к кому-нибудь, кто сам этим занимается и не прочь выслушать из чужих уст то, что сам говорил [выше себя стоящим]. Я не могу ни обманывать, ни обманываться; ваши похвалы я принял бы с удовольствием, если бы вы не хвалили злодеев так же, как и достойных людей".
Впрочем, разве непременно нужно так до них опускаться, чтобы они могли разить тебя в упор? Лучше держи их на почтительном расстоянии.
14. А если ты захочешь доброй похвалы, зачем тебе для этого кто-то посторонний? Сам себя похвали. Скажи себе: "Я посвятил себя свободным искусствам. Бедность советовала другое, и талант влек меня к тем занятиям, которые тотчас вознаграждаются, но я обратился к поэзии, хоть за нее ничего и не платят, и принялся за благодетельное изучение философии.
15. Я доказал, что всякое сердце может быть вместилищем добродетели; рождением обреченный на борьбу с трудностями, вопреки своему жребию и благодаря своему духу добился я того, что встал наравне с величайшими из людей. Гай не заставил меня предать моей дружбы к Гетулику. Мессалина и Нарцисс, долго бывшие врагами всего Рима, прежде чем стали врагами себе самим, не смогли заставить меня изменить отношение к тем, кого я любил несмотря на то, что это грозило бедой. Ради верности я был готов поплатиться головой. Никогда не удавалось вырвать у меня хоть слово, идущее не от чистого сердца и спокойной совести. За друзей я боялся всего, за себя - ничего, разве что, как бы не оказаться недостаточно хорошим другом.
16. Не лил я бабьих слез; никого не хватал, умоляя, за руки; не делал ничего, недостойного мужчины и доброго человека. Я был выше грозивших мне опасностей, готов был идти на казнь, которой мне угрожали, благодарил судьбу за то, что решила испытать, во сколько я ценю свою честь; не подобало мне продавать ее дешево. Я не размышлял долго, стоит ли мне погибнуть ради чести или чести ради меня: слишком неравные были чаши весов.