– А что?! А мы не неженки! И там нас, между прочим, никакие партизаны искать не догадаются!
И Чико сошел с лошади, повел ее вслед за собой, мимо застывшего Хосе, к этим сараям. А там, распахнув первую попавшуюся дверь, он с деловым видом осмотрел открывшуюся ему непроглядную тьму, шумно принюхался… и довольно-таки бодро сказал:
– А вот и хлев. Тепло! И, главное, всем места хватит. Прошу вас, господа, располагаемся!
Отряд въехал во двор. Солдаты быстро спешились и вместе со своими лошадьми скрылись в хлеву. А вот уже сержант увидел, что они там высекают огонь. Значит, подумал сержант, там все в порядке. И точно:
– Сержант! И вы, Мадам! Прошу! – раздался голос Чико.
– Сейчас, сейчас! – откликнулся сержант, уже стоявший на земле. И, помогая Мадам сойти с лошади, вполголоса сказал: – Это, конечно, шутка. Но и в то же время я не знаю, как тут и быть. Они там в доме, закрылись. Но я уверен, что ради вас они бы сделали исключение.
– Ради меня? – удивилась Мадам. – Почему?
– Да потому что вы местная уроженка, Мадам.
– Кто вам такое сказал?!
Сержант молчал. К ним подошел Гаспар. Сержант передал ему поводья лошадей – своей и Мадам – и сказал:
– Располагайтесь, я немного задержусь. Я хлопочу о ночлеге для дамы.
Гаспар кивнул. Сержант еще немного помолчал, дождался, пока услужливый кучер скроется в хлеву и закроет за собой дверь, и только после этого продолжил:
– Поймите меня правильно, Мадам…
И в это время из дома раздался приглушенный стон! Сержант насторожился. Стон повторился. Сержант медленно потянулся за саблей… Однако Мадам приложила палец к губам, крадучись подошла к двери, прислушалась… потом негромко произнесла что-то на местном наречии…
Дверь приоткрылась…
Сержант в один прыжок оказался рядом с Мадам, рванул дверь в сторону…
И увидел перед собой маленькую перепуганную старуху в темном платке. Старуха, пятясь в черные сени, перекрестилась и испытующе посмотрела на сержанта, потом на Мадам.
Вновь послышался стон – долгий, протяжный. Мадам улыбнулась и что-то сказала. Старуха вначале с удивлением посмотрела на Мадам, на ее богатую шубу, и лишь потом уже нехотя ответила. Мадам спросила еще раз – настойчивей и многословней – и на сей раз старуха ответила ей уже безо всякой заминки и куда как пространнее…
Стон повторился!
– Там кто-то умирает? – спросил сержант.
– Н-нет, совсем наоборот, – смущенно ответила Мадам. – Подождите меня во дворе.
Старуха и Мадам скрылись в доме. Сержант осторожно прикрыл за ними дверь и осмотрелся.
Ветер утих, метель успокоилась, и на небе показалась ущербная луна. Из хлева выглянул Чико, сержант махнул ему рукой – мол, все в порядке – и Чико сразу исчез. И это правильно, подумал сержант, пускай они уже ложатся, отдыхают, потому что день сегодня выдался очень нелегкий… Потом сержант попытался еще хоть о чем-нибудь связно подумать, но у него ничего не получилось. Тогда он развернулся…
И увидел в глубине двора, на пороге еще одного дома, босоногого мальчишку лет десяти. В руках у мальчишки с негромким треском горела лучина. Сержант улыбнулся ему, однако мальчишка никак на это не ответил – он, наверное, совсем недавно проснулся от поднятого во дворе шума и вышел посмотреть, что же случилось, а вот теперь никак не мог взять в толк, во сне все это или наяву. Сержант развел руками, улыбнулся еще приветливей… А мальчик окончательно проснулся, нахмурился и ушел в дом.
Но ведь дверь оставалась открытой! Потому сержант, недолго думая, вошел в тот дом.
В том – втором – доме было сумрачно и тихо; догоравший смоляк едва освещал голый, тщательно выскобленный стол и стоявшие вокруг него лавки. А в углу, под закопченной божницей, сидел все тот же мальчик и настороженно смотрел на сержанта. Сержант, переступив через порог, снял кивер, слегка поклонился иконам и снова вопросительно посмотрел на мальчика. Мальчик важно шмыгнул носом и поставил локти на стол. Тогда сержант осторожно прикрыл за собой дверь и сказал:
– Добрый вечер.
Ответа не было. И это правильно! Ведь если ты хочешь понравиться детям, так сделай им какой-нибудь подарок – орехи, миндаль, горсть сушеного винограда. Сержант, задумавшись, сделал еще один шаг вперед, похлопал себя по груди – так, будто у него за пазухой и впрямь был спрятан рождественский подарок… Но только брякнула медаль! Сержант виновато глянул на мальчика…
А у того в руке уже был нож – широкий и длинный, должно быть, для хлеба… и для незваных гостей! Но сержант все равно улыбнулся и, больше уже не думая про нож, смело пошел к столу, снимая на ходу медаль.
Мальчик проворно соскочил с лавки и поднял нож! Но:
– Посмотри! – как ни в чем ни бывало сказал сержант и протянул ему медаль. – Это редкая вещь, но я дарю ее тебе, потому что ты славный мальчик.
Но тот не шелохнулся – не поверил. Тогда сержант осторожно положил медаль на край стола, поближе к мальчику. Медаль была большая и блестящая, с красивым ярким бантом… И мальчик успокоился – сел к столу и принялся рассматривать подарок.
Сержант же скромно сел напротив. Сержанту было хорошо и даже, как это ни странно, он совсем забыл про голод. Мало того! Да, подумал сержант, он подарил чужому мальчику медаль – и что в этом такого? Это же его медаль, он честно заслужил ее и теперь может делать с ней все, что пожелает – таков закон войны. Вот, скажем, маршал, тот может делать со своими солдатами все…
Но когда мальчик решил узнать, что же скрыто в середине и принялся царапать боевую награду тупым зазубренным ножом, сержант слегка поморщился и отвернулся… Но это было все, что он себе позволил, потому что дар – он на то и дар, дары не отнимаются. Вот так-то вот! Сержант украдкой вздохнул, расстегнул ворот мундира, потом опять глянул на мальчика, хотел было что-нибудь сказать, то есть начать разговор… Но мальчик опять насупился, и сержант ничего не сказал. Потому что, подумал он, нужно говорить только тогда, когда тебя хотят услышать. Или когда ты уже сам ну просто не можешь молчать!
Итак, сержант молчал. Сидел, совсем забыв про голод…
И вообще забыв обо всем на свете! И вообще, как будто света не было! И самого сержанта тоже! Вот до чего он был тогда уставший – ну просто смертельно!
Артикул пятнадцатый
АФИСЬОН
И его солдаты тогда тоже очень сильно устали. Но им об этом думать было некогда. Потому что едва только они вошли в хлев и разместились, развели огонь…
Как Франц вдруг радостно всплеснул руками и молча указал на дальний угол…
Где и действительно было на что посмотреть! Ведь там, понурив голову, моргая грустными глазами, стоял годовалый бычок. А может, был тот бычок и значительно старше, но из-за своей пугающей худобы он смотрелся очень молодым. Но разве дело в возрасте? Вот как он уцелел после всего того, что здесь творилось, вот что было действительно странно. Прямо колдовство какое-то! Поэтому, завидев теленка, Гаспар опасливо перекрестился, Хосе задумчиво покачал головой…
И только Чико как-то уж очень нехорошо рассмеялся и даже потянулся было за саблей…
Но тотчас и он передумал! И подошел к бычку, дружелюбно почесал ему за ухом, похлопал по тощей спине и сказал, обращаясь к товарищам:
– Держу пари, что перед нами круглый сирота. Но характер в нем есть.
– А ты его все равно зарежешь, – мрачно добавил Хосе.
– Я? – удивился Чико. – С чего ты взял? Это у вас в Испании убивают быков, а нас такому не учили.
– Вот и прекрасно. Не трогай его.
– Как прикажите, сир. Чего еще изволите?
Хосе промолчал, сел на охапку соломы и задумался. В хлеву стало тихо – так тихо, что только и было слышно, как сопит бычок. И этот звук – по-своему, конечно – был просто невыносим! Так что Франц очень быстро не выдержал и очень сердито сказал:
– Ну, знаете! Я ничего не понимаю! Я голоден. Я больше не могу терпеть! Так что, с вашего, конечно, позволения… – и он уже шагнул было к бычку…
Но тут Хосе проворно удержал его за руку. Франц недоуменно посмотрел на товарища.
– Сядь! – приказал Хосе, и Франц послушно опустился рядом с ним. Франц явно испугался.
А Чико, тот потрепал бычка по загривку, вернулся к товарищам и сел поближе к огню, разведенному прямо на земляном полу. Спроси тогда у Чико, почему это он не зарезал бычка, и Чико не ответил бы. Он же сам себя тогда не понимал, он только чувствовал – нельзя это делать, и все. Но если Чико останется жить, то он когда-нибудь обязательно вспомнит об этом удивительном случае и скажет: "Я тогда вдруг подумал, что все мы как годовалые бычки. Пляшем, мычим. А после вдруг приходит некто в кожаном фартуке и режет нам глотки. Нет, лучше сдохнуть от голода, подумал я тогда, чем съесть товарища!". Но это им будет понято только потом, если, конечно, повезет и Чико выживет. А пока что он просто сидел у огня и молча – и совершенно бездумно! – считал языки пламени. И Франц, наверное, считал. Да и Хосе, небось, был занят тем же самым. А что? Они ведь все трое сидели молча, и не шевелясь, и глаз от огня не отрывая…
Так что теперь один лишь Гаспар стоял посреди хлева и почему-то надеялся, что о нем сегодня не вспомнят. Но тут Франц вдруг резко отвернулся от огня и, повернувшись к кучеру, сердито спросил:
– Гаспар, да объясни ты мне, что это они задумали?!
Гаспар пожал плечами, еще немного постоял, а после подошел и тоже сел к огню. Гаспар привык не выделяться, отец учил его, что в жизни это очень важно – не выделяться, это помогает.
А вот Франца никто ничему не учил, Франц во всем был круглым неучем. Поэтому он еще раз внимательно осмотрел товарищей и начал, как ему казалось, издалека:
– Эх, если бы вы только знали, как я умею готовить жаркое! Многое, конечно, зависит от приправы, и тем не менее…
– Молчи! – прикрикнул на него Хосе.
– Молчи, молчи! – обиделся Франц. – Я-то, конечно, могу и замолчать. Но ты сначала объясни мне, почему ты обрекаешь меня на голодную смерть? Ты что, император? Или генерал-кригс-комиссар?
Хосе раздраженно поморщился, но не ответил. Хосе, конечно, мог бы тогда многое сказать и объяснить! Но не хотелось ему этого, потому что есть в нашей памяти такое, о чем просто так, по заказу, не станешь рассказывать. А вот другие, те пожалуйста, им только дай языком почесать! Поэтому Хосе отвернулся от Франца и посмотрел на Чико. Но тут даже Чико посчитал за лучшее отшутиться – и сказал с наигранной серьезностью:
– Ты знаешь, Франц, тут, как я думаю, дело вот в чем. Этот теленок не просто теленок, а нечто… Ну, ты понимаешь! Хвост, рога. То есть не к ночи поминать такое! Или все-таки помянуть?
– Смеешься надо мной! – обиделся Франц.
– Нет, почему же, – улыбнулся Чико. – Да ты только представь себе: идет по дороге Великая Армия, грабит, сжигает, убивает… И вот Армия ушла, и ничего, как всегда, после нее не осталось. Ничего земного! А этот жив. Почему? Как он от наших тогда спасся? А очень просто – он тогда сквозь землю от них! Провалился! Дым, пламя, запах серы… Ну, и что там еще?
– Да брось ты! – уже совсем зло сказал Франц. – Я же серьезно!
– А, ты желаешь серьезно! Изволь! – и Чико, вдруг и вправду сразу став серьезным, продолжал: – Я не зарежу этого бычка! Потому что я уже достаточно резал, а теперь я устал и хочу отдохнуть. И ты бы отдохнул, мой друг, не трогал бы его! Понятно?
– Да, понятно. Куда уж понятней! – никак не мог успокоиться Франц. – Значит, и ты, и я, мы все умрем от голода. Вот как мы отдохнем! То есть сдохнем! Так, Чико?!
– Нет, я не думаю, что уже совсем так! – мрачно ответил Чико. – У нас кроме теленка есть еще кое-что. Или я ошибаюсь? – и тут он весьма и весьма многозначительно посмотрел на Гаспара.
Гаспар сидел, не шевелясь. Чико сказал:
– Гаспар! Я тебе говорю!
Гаспар медленно встал. Чико, продолжая пристально смотреть на него, очень недобрым голосом сказал:
– Я думаю, пора уже тебя распотрошить. И посмотреть, что у тебя внутри.
Гаспар зажмурился. А Франц, хоть это его напрямую не касалось, побелел от ужаса. Еще бы! Ведь он о подобном только слышал. А вот чтобы такое видеть самому…
А Гаспар уже не жмурился – Гаспар вот такими глазами смотрел на Хосе – наверное, искал защиты…
Но тот, не говоря ни слова, вытащил из-за голенища нож и протянул его Гаспару. Гаспар дрожащей рукой взял нож и тихим голосом сказал:
– Франц, наши друзья совершенно правы. Мы сделали очень много дурного на этой земле. Вот и сейчас мы ворвались в чей-то дом и намереваемся убить бессловесную тварь, единственную, возможно, надежду и опору бедной крестьянской вдовы…
– Короче! – зло перебил его Хосе.
– Да-да, короче, – согласился Гаспар, перехватил нож поудобнее и с силой воткнул его себе в грудь…
Вспорол подкладку и стал вытаскивать спрятанные на груди сухари.
– Я их берег на черный день, – попытался оправдаться кучер. – Я думал…
Но только Чико замахнулся кулаком – и Гаспар сразу умолк, торопливо раздал сухари, глянул на те две жалкие горбушки, которые ему остались… и сказал:
– А бедное животное пускай себе живет. Оно еще всех нас переживет.
Однако этих его слов уже никто не расслышал, потому что треск сухарей на зубах лишает уши чуткости.
Но что такое сухари?! Они же не только гусю, но даже и воробью не товарищи. И поэтому, торопливо слизав с ладони последние хлебные крошки, Франц грустно прищурился и сказал:
– А помните Москву? Когда мы уходили оттуда, у каждого гвардейца было по четыре белых хлеба и по ведру вина.
– По фляжке, – поправил Гаспар…
И горько пожалел об этом, потому что все сразу посмотрели на него – между прочим, очень подозрительно. А Хосе еще и сказал:
– Так ты, выходит, тоже из гвардии?! То-то я вижу, повадки не наши!
– Да что вы, господа! – перепугался Гаспар. – Разве я похож на гвардейца? Я простой скромный кучер из армейского обоза. Четвертый корпус, дивизия генерала Дельзона. Ну та, тринадцатая пехотная! И что можно ожидать от такой цифры? Конечно, одних только неприятностей. Вот и начались все эти московские ужасы! А потом, после них, мне стало еще хуже – я же попал к этому чудовищу, к этому – вы его только один раз видели, а я ему служил – к этому Оливьеру. – Тут Гаспар даже немного помолчал и сокрушенно покачал головой. После чего с тоской добавил: – А ведь начиналось всё очень красиво и даже возвышенно! Я же сопровождал самого господина Гудона.
– Кого? – переспросил Чико.
– Гудона, есть такой мастер. По скульптурной части. – Гаспар опять вздохнул. – Господин Гудон был, и надеюсь, еще есть, человек совсем невоенный. Но очень тонко чувствующий доблесть и славу. Поэтому именно он вылепил самый лучший, самый внушительный бюст императора. А потом с этого бюста наделали целую фуру копий и повезли их в Москву. Предполагалось расставить эти бюсты вначале только на московских площадях и в прочих людных местах и присутствиях, а потом, сделав с тех копий еще копии, равномерно распределить их по всей остальной России.
– А потом?
– А потом ничего, – нехотя ответил Гаспар.
(Если память мне не изменяет, то шесть подобных скульптурных творений были отбиты славным воинством старобыховской инвалидной команды. Мой дядя был при сем. – маиор Ив. Скрига.)
Вот так-то вот! Все было сказано, все было съедено. Они опять молча смотрели на огонь. В углу сопел теленок. Францу было тяжело это слышать, поэтому он поднялся, подошел к своей лошади, достал из чересседельной сумы разобранную флейту и принялся неторопливо скручивать ее. Товарищи внимательно следили за Францем, в хлеву было тихо как в опере перед концертом знаменитого маэстро. Польщенный подобным вниманием, Франц важно вернулся к костру, сел поудобнее и заиграл. Играл он, конечно же, плохо, зато вдохновенно. Где-то в глубине души Франц сознавал, что музыкант из него некудышний, и поэтому он брался за флейту только тогда, когда был чем-либо очень сильно взволнован. На сей раз он был очень взволнован и даже обижен Хосе, и поэтому, наверное, и мелодия у него получилась испанская. Франц, повторяю, изрядно фальшивил…
Но тем не менее Хосе заметно оживился, привстал, глаза его загорелись…
И вот уже замкнутый, неразговорчивый Хосе вдруг сделал замысловатый пасс руками и выкрикнул:
– О-ле!..
Но тотчас же, словно очнувшись, замер и с любопытством посмотрел на товарищей – мол, кто они такие и откуда? Да и сам он как здесь оказался?!
А товарищи с удивлением и даже с некоторым уважением смотрели на Хосе. А Гаспар даже спросил:
– Ты разве был тореадором?
– Тореро, – поправил Хосе и снова сел к костру. – Вот… – и он расстегнул ворот мундира и показал глубокий шрам на шее.
Слушатели с еще большим уважением посмотрели на Хосе. А тот, немного помолчав, веско добавил:
– Я думал, что это конец!
Наступило молчание. Каждый подумал о смерти, верной спутнице солдата. Даже теленок, и тот притих в своем углу. Однако Францу было очень любопытно узнать, что же такое случилось с Хосе, откуда у него этот ужасный шрам, и поэтому он как умел заиграл весьма популярную, знакомую всем испанцам мелодию. Хосе мрачно посмотрел на Франца, откашлялся… и все-таки заговорил:
– Ну, ладно… Слушайте. Четыре года прошло… К нам тогда приехали французы, с ними капитан. И наш алькальд решил в их честь устроить корриду. Быков у нас хватало, а вот тореро… С тореро тогда были трудности. Потому что тех, кто этим у нас раньше занимался, их к тому времени обоих забрали и убили в Сарагосе…
– На корриде? – спросил Чико.
– Нет, на службе – очень сердито сказал Хосе. – Их забрали к императору. И у императора убили. В Сарагосе! Там тогда многих убили, все знают. А я был молодой еще, и я был дома. Вот тогда выбор и пал на меня, новичка. Настоящий тореро всегда красив, его обожают женщины.
– А, ну конечно! – опять сказал Чико, теперь уже весело. – Тут кого же еще выбирать! Только тебя!
– У меня был афисьон, – продолжал Хосе, не обращая внимания на колкость, – а это самое главное. Афисьон – это отвага, одержимость, священный огонь. Афисьон – это всё! И я согласился. Против меня выставили Крикуна, был такой пятилеток у нашего соседа. Рога у него были вот так, – Хосе показал руками, какие именно рога были у Крикуна, – вот так и чуть загнуты. О, рога у быка – это руки, глаза, разум! С их помощью он роется в пище, ими он дерется, познает мир. А пять лет для быка – это самый расцвет. Но, повторяю, у меня был афисьон, и я тогда сразился бы с самим императором! Да я бы и сейчас… Ну, ладно! Так вот, арены у нас не было, тогда часть площади огородили повозками. Мы всегда так делали раньше, еще для тех, которые уже остались лежать в Сарагосе. А теперь так сделали для меня. И вообще, тогда все было, как раньше. На бой пришла вся наша деревня. А французский капитан пришел последним, это он так сделал нарочно, чтобы все его ждали, и сел на самое лучшее место, в тени, рядом с алькальдом. Конечно, многое тогда было не по правилам: я шел на Крикуна один, ни пикадоров, ни бандерильеро у меня и в помине не было. И все же… наши деревенские заиграли пассадобль…
Тут Хосе не выдержал и приказал Францу:
– Быстрее, быстрее давай! От твоей музыки у быка подкосятся ноги и он уснет прямо на арене!
Франц заиграл быстрее, и Хосе продолжал: