– Никаких.
– Я оставил их по дороге в Шантильи.
Портоса, вызванного на дуэль; в Кревкёре Арамиса с пулей в плече; в Амиене Атоса, обвиненного в делании фальшивой монеты.
– Вот что! сказал де-Тревиль, как это вы ускользнули?
– Чудом, капитан, надо сознаться: я отделался ударом шпаги в грудь и за то приколол к земле графа де-Варда как бабочку к обоям. Это было недалеко от Кале.
– Этого не доставало! графа де-Варда, человека преданного кардиналу, брата Рошфора. Постойте, мне пришла счастливая мысль.
– Скажите, капитан.
– На вашем месте я поступил бы вот как: между тем как меня кардинал велел бы разыскивать в Париже, я бы потихоньку поехал по Пикардийской дороге и стал бы собирать сведения о своих спутниках. Черт возьми, разве они не заслуживают некоторого внимания с вашей стороны?
– Добрый совет, капитан, я завтра же поеду.
– Завтра! а отчего же не сегодня?
– Сегодня у меня есть в Париже очень важное дело.
– Ах, молодой человек, какая-нибудь любовница! Берегитесь, повторяю вам, – женщина погубила всех нас и еще раз погубит. Поверьте мне и поезжайте сегодня вечером.
– Невозможно, капитан.
– Разве вы дали слово?
– Да.
– Это другое дело; но обещайте мне, что если вас в эту ночь не убьют, то завтра вы едете.
– Извольте.
– Не нужно ли вам денег?
– У меня есть пятьдесят пистолей; этого, кажется довольно.
– А вашим товарищам?
Я думаю, у них есть. Мы выехали из Парижа, имея каждый по семидесяти пяти пистолей.
– Мы увидимся до вашего отъезда?
– Я думаю нет, капитан, если не случится чего-нибудь особенного.
– Так счастливый путь!
– Благодарю, капитан.
Д’Артаньян откланялся, тронутый совершенно отеческою заботливостью де-Тревиля о его мушкетерах.
Он зашел к Атосу, Портосу и Арамису и никого из них не застал дома. Лакеев их тоже не было, и дома ничего не слыхали ни о господах, ни о слугах.
Он справился бы о них у их любовниц, но он не знал любовниц Портоса и Арамиса, а у Атоса ее не было.
Проходя мимо гвардейских казарм, он заглянул в конюшни: из четырех лошадей три уже были дома.
Удивленный Планше уже вычистил двух из них.
– А, барин, сказал Планше, заметив д’Артаньяна, – как я рад, что вас вижу!
– А от чего ты рад? спросил молодой человек.
– Имеете ли вы доверие к хозяину нашему, Бонасиё?
– Я? нисколько.
– И хорошо делаете, барин.
– К чему этот вопрос?
– А к тому, что пока вы с ним разговаривали, я смотрел на вас и заметил, что он два или три раза переменялся в лице.
– Вот что!
– Вы этого не заметили, потому что были заняты полученным вами письмом, а я напротив, озадаченный странным способом появления этого письма, внимательно следил за выражением лица Бонасиё.
– И как ты его находишь?
– Изменническим.
– Право?
– Да, кроме того, как только вы его оставили и исчезли в конце улицы, Бонасиё взял шляпу, запер дверь и побежал в противную сторону.
– Ты прав, Планше; все это кажется мне очень подозрительным, и, не беспокойся, мы не заплатим ему за квартиру, пока все это не объяснится положительно.
– Вы шутите, барин, но увидите, что я говорю правду.
– Что же делать, Планше, чему быть, тому не миновать.
– Так вы не отказываетесь от вечерней прогулки?
– И не думал, Планше; чем больше я сержусь на Бонасиё, тем сильнее мне хочется идти на свидание, назначенное мне этим письмом, которое так тревожит тебя.
– Так вы окончательно решились…
– Непременно, мой друг; так что в девять часов ты будь здесь готов, я приду за тобой.
Планше, видя, что нет никакой надежды убедить своего господина отказаться от его предположения, тяжело вздохнул и принялся чистить третью лошадь.
Д’Артаньян, как человек весьма основательный, вместо того чтобы идти домой, пошел обедать к тому гасконцу священнику, который угощал его с товарищами шоколадом, когда у них не было денег.
VIII. Павильон
В девять часов д’Артаньян был в казармах, он нашел Планше готовым; четвертая лошадь была доставлена.
Планше вооружился ружьем и пистолетом. Д’Артаньян надел шпагу и заткнул за пояс два пистолета; потом они оба сели на лошадей и выехали без шуму. Ночь была темная и никто не видал, как они выехали. Планше ехал за своим господином в десяти шагах.
Д’Артаньян проехал по набережной, выехал из города в ворота Конференции и поехал по дороге в Сен-Клу, которая тогда была гораздо красивее чем теперь.
Пока они ехали городом, Планше сохранял почтительное расстояние от своего господина; но как только дорога начинала делаться пустынною и более темною, он приближался понемногу; так что когда они въехали в Булонский лес, он ехал уже рядом с господином. Не будем скрывать, что колебание деревьев и отражение лунного света на их мрачных вершинах причиняли ему какое-то беспокойство. Д’Артаньян заметил, что с ним делается что-то необыкновенное.
– Что с вами, господин Планше?
– Не правда ли, барин, что леса похожи на церкви?
– Чем же, Планше?
– Тем, что нет возможности громко говорить в лесу, так же как и в церкви.
– Отчего же у тебя нет смелости громко говорить, Планше, чего ты боишься?
– Боюсь, что услышат.
– Боишься, что услышат! наш разговор не безнравственный любезный Планше; против него ничего нельзя сказать.
– Ах, барин, сказал Планше; – возвращаясь к своей постоянной мысли, сколько суровости в бровях Бонасиё и как отвратительно движение его губ!
– Черт просит тебя думать об этом Бонасиё!
– Барин, мы думаем о чем можем, а не о чем хотим.
– Потому что ты трус, Планше.
– Не смешивайте благоразумия с трусостью, барин; благоразумие – добродетель.
– Так ты добродетелен, Планше, да?
– Барин, посмотрите, кажется там блестит дуло ружья? Не нагнуться ли нам?
– В самом деле, пробормотал д’Артаньян, вспомнив наставления де-Тревиля; эта скотина в самом деле напугает меня; и он пустил лошадь рысью.
Планше пустился за ним как тень, тоже рысью.
– Барин, мы всю ночь проведем так? спросил он.
– Нет, Планше, ты уже приехал.
– Как, я приехал? а вы барин?
– Я пойду немножко подальше.
– Вы меня оставите здесь одного?
– А ты боишься?
– Нет, я хотел только сказать, что ночь будет очень холодная; что от холода можно получить ревматизм и что человек с ревматизмом плохой слуга, особливо такому деятельному барину как вы.
– Хорошо, если тебе холодно, зайди в трактир, видишь, вон там, и жди меня у ворот завтра в шесть часов утра.
– Барин, я с благодарностью пропил экю, который мне дали утром, так что не осталось ни одного су, чтобы согреться.
– Вот тебе полпистоля. До завтра.
Д’Артаньян сошел с лошади, отдал узду Планше и быстро пошел, закутавшись в плащ.
– Боже мой, какая стужа! сказал Планше, когда потерял из виду своего господина, и желая поскорее согреться, он постучал в дверь домика, украшенного всеми принадлежностями деревенского кабака.
Между тем д’Артаньян продолжал путь по проселочной дороге и приблизился к Сен-Клу; но вместо того чтобы выйти по большой улице, он обогнул замок, вышел в переулочек и вскоре очутился против назначенного павильона. С одной стороны переулка была высокая стена, на углу которой был павильон, а с другой плетень, защищавший от прохожих садик, в глубине которого стояла бедная хижина.
Он пришел на место свидания, и как не было назначено сигнала, которым бы он мог дать знать о себе, то он ждал.
Не слышно было ни малейшего шуму как будто за сто миль от Парижа. Д’Артаньян, осмотревшись, прислонился к плетню. Позади плетня, сада и хижины, густой туман покрывал огромное пространство, в котором спал Париж, где блестело несколько светлых точек, мрачных звезд этого ада.
Но для д’Артаньяна все принимало счастливый вид, всякая мысль улыбалась ему и даже темнота казалась ему прозрачною. Час свидания наступил.
И точно, спустя несколько секунд часы на башне Сен-Клу медленно пробили десять.
Было что-то мрачное в этих звуках, раздававшихся среди ночи.
Но каждый удар гармонически отзывался в сердце молодого человека.
Глаза его устремились на павильон, находившийся на углу стены; все окна его были закрыты ставнями, кроме одного в первом этаже.
В этом окне виден был слабый свет, серебривший колеблющиеся листья двух или трех лип, сгруппировавшихся вне парка. Очевидно, что за этим окном, так приятно освещенным, хорошенькая Бонасиё ожидала его.
Питаясь этою приятною мыслию, д’Артаньян терпеливо ждал полчаса, устремив взоры на это прекрасное маленькое жилище; д’Артаньян видел часть потолка его, с золотыми украшениями, доказывавшими, что и все остальное должно быть там роскошно отделано.
На башне Сен-Клу пробило половину одиннадцатого. Д’Артаньян не понимал от чего в эту минуту дрожь пробежала по его жилам: может быть холод его пробирал, а он хотел объяснить это нравственным чувством.
Потом ему пришла мысль, не ошибся ли он, может быть, не в одиннадцать ли часов назначено свидание.
Он подошел к окну, вынул из кармана письмо и прочел его еще раз: оказалось, что не ошибся, что свидание назначено в десять.
Он пошел на прежнее место; тишина и уединение начинали его беспокоить. Пробило одиннадцать.
Д’Артаньян начал серьезно бояться, не случилось ли чего-нибудь с госпожой Бонасиё.
Он ударил в ладони три раза – это обыкновенный сигнал влюбленных; но ему не ответил никто, даже и эхо.
Тогда он с каким-то отчаянием думал, что она, ожидая его, заснула.
Он подошел к стене и пробовал влезть по ней, но она была недавно выштукатурена, и потому он только понапрасну изломал ногти.
В это время он взглянул на деревья и как ветви одного из них выходили на дорогу, то он надеялся, что с этого дерева он может посмотреть в павильон.
Влезть на это дерево было легко. Впрочем д’Артаньяну было только 20 лет, и потому он не забыл еще свои школьнические похождения.
В минуту он был на дереве и смотрел сквозь стекла во внутренность павильона. Он увидел такие страшные вещи, которые заставили его задрожать с головы до ног; этот скромный свет лампы освещал сцену страшного беспорядка. Одно стекло было разбито, дверь в соседнюю комнату, полусломанная, едва держалась на петлях; стол, на котором по-видимому, был накрыт великолепный ужин, валялся на полу; на паркете лежали разбитые бутылки и раздавленные плоды. Все показывало, что в этой комнате происходила сильная и отчаянная борьба. Д’Артаньяну показалось даже, что посреди всего этого лежали клочки одежды, а на скатерти и занавесках были кровяные пятна.
Он поспешно слез с дерева, с страшным биением сердца, и хотел посмотреть, нет ли еще каких-нибудь следов насилия.
Слабое мерцание света посреди тихой ночи помогло д’Артаньяну заметить тогда то, чего он прежде не замечал, потому что не имел причины обратить на это внимания; а именно, что земля была изрыта ногами людей и лошадей. Кроме того колеса кареты, приехавшей, по-видимому, из Парижа, сделали глубокую колею на мягкой земле; эта колея не шла дальше павильона, а оттуда поворачивалась к Парижу.
Наконец д’Артаньян, продолжая свои исследования, нашел подле стены разорванную женскую перчатку. Впрочем, эта перчатка была совершенно чистая, кроме той части, которою она касалась грязи. Это была одна из тех раздушенных перчаток, которые любовники любят снимать с хорошенькой ручки.
Во время этих исследований лоб его покрывался все более и более холодным потом, ужасная тоска сжимала его сердце, дыхание прерывалось; впрочем, чтоб успокоить себя, он старался думать, что павильон не имел ничего общего с госпожой Бонасиё, потому что она назначила ему свидание не в павильоне, а против павильона, и что служба, или, может быть, ревность мужа могли удержать ее в Париже.
Но все эти рассуждения уничтожались совершенно чувством глубокой печали, которое в известных случаях овладевает нами совершенно и говорит нам громко и ясно, что нас ожидает большое несчастие.
Когда д’Артаньян почти обезумел: он побежал на большую дорогу тем же путем, каким пришел сюда, пошел на пристань и стал расспрашивать перевозчика.
Перевозчик с семи часов вечера перевез даму, закутанную в черный плащ: она, казалось, очень заботилась о том, чтоб ее не узнали, но именно поэтому-то он обратил на нее особенное внимание и заметил, что она была молода и красива.
В то время, так же как и теперь, множество молодых хорошеньких женщин ездили к Сен-Клу, и все заботились о том, чтоб их не узнали; но д’Артаньян нисколько не сомневался, что эта дама была Бонасиё.
Д’Артаньян воспользовался светом лампы, горевшей в хижине перевозчика и прочел еще раз записку, чтоб увериться, что свидание действительно назначено в Сен-Клу, а не в другом месте и против павильона д’Эстре, а не в другой улице.
Все доказывало д’Артаньяну, что предчувствия не обманывали его и что случилось большое несчастие.
Бегом направился он опять к замку; ему казалось, что в его отсутствие там случилось что-нибудь новое, и что он найдет там объяснение своих недоумений.
Переулочек был так же пуст, и тот же слабый и приятный свет виднелся в окне. Дверь в сад была заперта, но он перескочил через забор, и не обращая внимания на лай цепной собаки, подошел к хижине.
Когда он постучался, никто не отвечал. Мертвое молчание царствовало в хижине, так же как и в павильоне; но как эта хижина была для него последним средством узнать что-нибудь, то он постучался еще раз.
Вскоре внутри хижины послышался легкий и робкий шум человека, который, казалось, боялся, чтоб его не услышали.
Тогда д’Артаньян перестал стучаться и просил отворить дверь таким тревожным и испуганным голосом, который мог успокоить самого робкого. Наконец старый полусгнивший ставень немножко отворился и тотчас же затворился, когда слабый свет тусклой лампы, горевшей в углу, осветил перевязь, эфес шпаги и ложе пистолетов д’Артаньяна. Впрочем, как ни быстро было это движение, д’Артаньян успел заметить голову старика.
– Ради Бога! сказал он, – послушайте меня. Кого я ждал, тот не пришел, и я умираю от беспокойства. Скажите, не случилось ли здесь в окрестностях какого-нибудь несчастия?
Окно медленно отворилось и то же лицо явилось снова, только оно было еще бледнее чем в первый раз.
Д’Артаньян откровенно рассказал свою историю, не называя только никого по имени; он рассказал, как одна молоденькая женщина назначила ему свидание против павильона, и как, не могши дождаться ее, он влез на липу и при свете лампы увидел беспорядок в комнате.
Старик слушал его внимательно, кивая головою в знак согласия, потом, когда д’Артаньян кончил, он покачал головою с таким видом, который не предвещал ничего хорошего.
– Что вы на это скажете? спросил д’Артаньян, – ради Бога, объясните мне.
– О, господин, сказал старик, – не спрашивайте меня ни о чем, потому что если я расскажу вам, что видел, поверьте мне, за это не скажут спасибо.
– Так вы видели что-нибудь? В таком случае умоляю вас, сказал д’Артаньян, бросая ему пистоль, – скажите, что вы видели и даю вам слово дворянина, что ни одно слово ваше не сорвется с моего языка.
Старик видел столько искренности и печали на лице д’Артаньяна, что сделал ему знак молчания и сказал вполголоса:
– Около девяти часов вечера я услышал на улице шум и хотел посмотреть, что там делается; подходя к калитке, я услышал, что кто-то хочет войти в нее. Так как я беден и не боюсь быть обокраденным, то отворил калитку и увидел в нескольких шагах от нее троих мужчин. В стороне стояла запряженная карета и верховые лошади. Эти верховые лошади принадлежали очевидно мужчинам, одетым по-военному.
– А, добрые господа, сказал я, – что вам угодно?
– У тебя верно есть лестница, сказал тот, который, кажется, был начальником.
– Есть та, с помощью которой я собираю плоды.
– Дай ее нам и ступай домой, вот тебе экю за то, что мы тебя потревожили. Но помни только, что ты погиб, если расскажешь хоть одно слово из того, что ты видишь и из того, что услышишь (я уверен, что, не смотря ни на какие угрозы, ты будешь смотреть и слушать).
С этими словами он бросил экю, который я поднял, и он взял мою лестницу.
И точно, когда я запер за собой калитку, я притворился, будто пошел домой, но вышел тотчас же через заднюю дверь и пробрался в тени к кусту бузины, из-за которого я мог все видеть, будучи незамеченным.
Три человека подвели без всякого шума карету и вывели из нее человека, толстого, маленького роста, с проседью, бедно одетого в черное платье; он осторожно влез на лестницу, сурово посмотрел во внутренность комнаты, осторожно опустился и проворчал тихонько.
– Это она!
Тот, который говорил со мной, подошел тогда к двери павильона, отпер ее ключом, который был у него, и запер за собою дверь, в тоже время другие двое влезли на лестницу. Старичок остался у дверей кареты; кучер держал лошадей каретных, а лакей верховых.
Вдруг в павильоне раздался громкий крик: женщина подбежала к окну и отворила его, как будто желая из него броситься. Но как только заметила людей, отскочила назад, а они бросились за ней в комнату.
После этого я ничего не видал, но слышал, как с шумом ломали мебель. Женщина кричала и звала на помощь. Но скоро эти крики затихли; трое мужчин подошли к окну, неся на руках женщину; двое спустились с ней по лестнице и перенесли ее в карету, куда старичок сел тотчас после нее. Тот, который остался в павильоне, затворил окно, вышел сейчас же из дверей и посмотрел в карету, чтоб увериться, что женщина там. Двое товарищей ожидали его уже на лошадях, он вскочил на седло, лакей сел подле кучера, карета поскакала галопом в сопровождении трех всадников и тем все кончилось.
После этого я больше ничего не видал и не слыхал.
Д’Артаньян, пораженный этою ужасною новостью, был неподвижен и нем, между тем как потоки гнева и ревности клокотали в его сердце.
– Не отчаивайтесь же, ведь ее не убили, это главное, сказал старик, на которого немое отчаяние произвело большее впечатление, чем могли бы сделать крики и слезы.
– Не знаете ли вы хоть приблизительно, кто предводитель этой адской экспедиции?
– Я не знаю его.
– Но как вы говорили с ним, то могли видеть его.
– А, так вы хотите, чтоб я описал его?
– Да.
– Высокий, худощавый, смуглый, с черными усами и глазами и с благородною наружностью.
– Так и есть, сказал д’Артаньян, – опять он; везде он! Это, кажется, мой демон. А другой?
– Который?
– Маленький.
– О, он не господин, за это я отвечаю: между прочим при нем не было шпаги и другие обращались с ним неуважительно.
– Какой-нибудь лакей, проворчал д’Артаньян. – Ах, бедная женщина! бедная женщина! что с ней сделали?
– Вы обещали хранить тайну, сказал старик.
– И снова обещаю, будьте спокойны, я дворянин; для дворянина нет ничего дороже его слова, а это слово вам дано.