В самом деле бедный Базен сильно желал получить место при какой-нибудь духовной особе и он ожидал с нетерпением той минуты, когда Арамис, согласно обещанию своему, сбросит военный мундир и наденет рясу. Это обещание, повторяемое часто его господином, удерживало его на службе мушкетеру, хотя служба эта, по мнению его, была не совместна с спасением души.
Теперь Базен был в восторге, потому что казалось вероятным, что на этот раз его господин сдержит свое обещание. Действительно, Арамис, страдавший наружно и внутренне от раны в плечо и от известия о неожиданной потере своей любовницы, видел в этих постигших его несчастиях как бы указание самого неба и решился, наконец, исполнить свое обещание вступить в духовное звание.
Понятно, как неприятно было Базену неожиданное появление д’Артаньяна, который снова мог увлечь его господина в вихрь светской жизни, так долго его увлекавшей. Он решился твердо защищать дверь; не имея возможности сказать, что Арамиса нет дома, потому что д’Артаньяну это было хорошо известно, он старался убедить его, что было бы очень не прилично помешать благочестивой беседе его господина с почтенными духовными особами, которая, по мнению Базена, не могла кончиться раньше вечера.
Д’Артаньян, не обращая внимания на красноречивые убеждения Базена, оттолкнул его и вошел в комнату Арамиса.
За длинным столом, заваленным бумагами и огромными фолиантами, сидел Арамис в черном сюртуке, с круглою плоскою шапочкой на голове; с правой стороны от него настоятель иезуитов, с левой священник из Мондидье. Занавески были опущены, что придавало комнате какую-то торжественность, располагавшую к благочестивым размышлениям. Все светские предметы, на которых обыкновенно останавливается взор при входе в комнату молодого человека, в особенности же если он еще военный, исчезли как по мановению волшебного жезла; Базен, опасаясь, чтобы вид их не изменил намерения его господина, постарался тщательно припрятать шпагу, пистолеты, шляпу с плюмажем, шитье и кружева всякого рода.
Вместо их д’Артаньян заметил в темном углу комнаты что-то вроде плетки, повешенной на гвозде.
При входе д’Артаньяна, Арамис поднял голову и узнал своего друга. Но к величайшему изумлению молодого человека появление его, казалось, не произвело никакого впечатления на мушкетера; до такой степени дух его был отрешен от всего земного.
– Здравствуйте, любезный д’Артаньян, сказал Арамис, – очень рад вас видеть.
– И я также, сказал д’Артаньян, – хоть я и не вполне уверен, точно ли это я говорю с Арамисом.
– С ним самим, мой друг, с ним самим; что могло заставить вас усомниться?
– Я испугался, не ошибся ли я в нумере комнаты и не вошел ли я в комнату, занимаемую кем-нибудь из духовных; потом, увидя вас в обществе этих господ, мне пришла мысль, не сделалось ли вам хуже?
Монахи, поняв намерение д’Артаньяна, бросили на него угрожающий взгляд; но, нисколько не обескураженный тем, д’Артаньян, продолжал:
– Не помешал ли я вам, любезный Арамис? кажется, я застал вас за исповедью.
Арамис слегка покраснел.
– Вы помешали? о, напротив, любезный друг, я очень рад вас видеть и мне очень приятно, что вы здоровы и невредимы.
– А, кажется, он опомнился, подумал д’Артаньян, это добрый знак.
– Да; приятель мой избежал недавно большой опасности, продолжал Арамис с благоговейным чувством, указывая духовным на д’Артаньяна.
– Благодарите Бога, отвечали оба духовные, кланяясь.
– Я это и сделал, преподобные отцы, отвечал молодой человек, отдав им поклон.
– Вы пришли очень кстати, любезный д’Артаньян, сказал Арамис; – приняв участие в вашем рассуждении, вы прольете на него новый свет. Господин настоятель, священник и я рассуждаем о некоторых богословских вопросах, давно уже нас занимающих, и мне интересно было бы узнать ваше мнение об них.
– Мнение военного человека ничего не значит в этом случае, отвечал д’Артаньян, испугавшись оборота, какой принимал разговор, – вы можете совершенно положиться на звание этих двух господ.
Монахи поклонились.
– Напротив, возразил Арамис, – мнение ваше для нас будет драгоценно. Вот в чем дело: господин настоятель полагает, что моя диссертация должна быть преимущественно догматическая и поучительная.
– Ваша диссертация? вы пишете диссертацию?
– Без сомнения, отвечал настоятель, – диссертация необходима для экзамена перед пострижением.
– Пострижение! вскричал д’Артаньян, все еще не веривший тому, что ему говорила хозяйка и Базен, – пострижение! повторил он, обводя изумленными взором сидевших перед ним трех особ.
Затем между Арамисом и иезуитом начался продолжительный спор о выборе темы для диссертации. Д’Артаньян, мало понимавший из их разговора, от нетерпения грыз ногти.
Наконец оба монаха встали и, поклонившись Арамису и д’Артаньяну, ушли; Базен, слушавший весь разговор их с благочестивым вниманием, почтительно пошел проводить их до дверей.
Арамис проводил их с лестницы и тотчас воротился к д’Артаньяну. Оставшись одни, два друга сначала затруднялись, как начать разговор; но как наконец надо было прервать молчание и как д’Артаньян, казалось, решился предоставить эту честь своему другу, то Арамис сказал:
– Видите, я возвращаюсь к прежнему намерению.
– Да; красноречие этих господ убедило вас.
– О, я давно предположил удалиться от света и уже говорил вам об этом прежде, – не правда ли?
– Да, но, признаюсь, я думал, что вы шутите.
– Разве этим можно шутить? О, д’Артаньян!
– Шутят, даже говоря о смерти.
– И худо делают, д’Артаньян, потому что смерть – это дверь, ведущая к погибели или к спасению.
– Согласен, но, пожалуйста, не будем говорить о богословии, Арамис, вы уже довольно наговорились на сегодняшний день, а я почти совсем забыл латынь, которой никогда не знал притом, признаюсь, я с 10 часов утра ничего не ел и чертовски голоден.
– Мы сейчас будем обедать, мой друг, только не забудьте, что сегодня пятница, а я в этот день не могу ни видеть, ни есть мяса Обед мой состоит из вареных эстрагонов и плодов, – будете ли вы довольны этим?
– Что это за эстрагоны? спросил с беспокойством д’Артаньян.
– Это шпинат, отвечал Арамис; – но для вас я прибавлю к нему яиц, и это будет важное нарушение правил: яйца – это мясо, потому что из них выходит цыпленок.
– Это обед не очень питательный; но ничего, я буду есть, чтобы побеседовать с вами.
– Благодарю за жертву, сказал Арамис; – но если эта пища не принесет пользы вашему телу, то будьте уверены, что она принесет пользу душе.
– Так вы, Арамис, решительно поступаете в духовное звание? Что скажут наши друзья, что скажет де-Тревиль? Предупреждаю вас, что они сочтут вас дезертиром.
– Я не поступаю, а возвращаюсь в духовное звание. Я оставлял его для света, потому что вам известно, как не охотно я надел мундир мушкетера.
– Я об этом ничего не знаю.
– Разве вы не знаете, как я вышел из семинарии?
– Нет.
– Вот моя история: я был в семинарии с девятилетнего возраста; когда мне минуло 20 лет, меня хотели сделать епископом, и через три дня все должно было решиться. Однажды вечером я, по обыкновению, отправился в один дом, где я часто бывал и приятно проводил время, молодость слаба; один офицер, очень ревниво смотревший всегда, как я читал хозяйке дома жития святых, вдруг вошел, без доклада. В этот вечер я перевел в стихах одно место из истории Юдифи и отдал свои стихи хозяйке, которая очень хвалила их и, опершись на мое плечо, перечитывала их вместе со мной. Такое, признаюсь, довольно свободное положение дамы не понравилось офицеру; он ничего не сказал, но когда я ушел, он вышел за мной и, догнав меня, сказал:
– Г. аббат, вы любите палочные удары?
– Не могу вам сказать, милостивый государь, отвечал я, – потому что никто никогда не осмеливался нанести мне их.
– Ну, так послушайте, г. аббат, я осмелюсь на это, если вы еще раз придете в этот дом, где я вас встретил сегодня вечером.
Кажется, я испугался, потому что я побледнел и чувствовал, что у меня ноги дрожат; я хотел отвечать, но не мог ничего сказать и промолчал.
Офицер ожидал ответа, но как я ничего не сказал, то он засмеялся, обернулся ко мне спиной и ушел опять в тот же дом. Я возвратился в семинарию.
Я дворянин и притом вспыльчив, как вы могли заметить, любезный д’Артаньян; оскорбление было сильное и хотя никто не знал о нем, но я чувствовал, что оно волновало меня до глубины сердца. Я объявил настоятелям, что чувствую себя недостаточно приготовленным к посвящению, и, по моей просьбе, церемония отложена была на год.
Я отыскал самого лучшего учителя фехтования в Париже, условился с ним брать уроки и учился у него каждый день в продолжении года. Потом, ровно через год от того дня, когда мне было нанесено оскорбление, я повесил рясу на гвоздь, надел полный костюм рыцаря и отправился на бал к одной из знакомых дам; я знал, что там будет и мой офицер. Это было в улице Франк-Буржуа.
Действительно, офицер был там; я подошел к нему в то время, как он напевал любовную песню, нежно смотря на одну женщину, и прервал его на втором куплете.
– Милостивый государь, сказал я ему, – будет ли вам и теперь также неприятно, если я приду в известный вам дом в улице Пейен и ударите ли вы меня палкой, если мне придет фантазия ослушаться вас?
Офицер посмотрел на меня с удивлением, потом сказал:
– Что вам угодно от меня, я вас не знаю.
– Я аббат, отвечал я, – который читал жития святых и переводил стихами Юдифь.
– А, вспомнил, сказал насмешливо офицер, – что же вам угодно?
– Я желал бы, что вы пошли со мной прогуляться.
– Завтра утром, если вам угодно, с большим удовольствием.
– Нет, не завтра, а не угодно ли вам сейчас же?
– Если вы этого непременно требуете.
– Да, я этого требую.
– В таком случае, пойдем. Не беспокойтесь, сказал он, обращаясь к дамам, – я только убью этого господина, тотчас возвращусь и докончу вам последний куплет.
Мы вышли.
Я повел его в улицу Пейен, на то самое место, где год тому назад, в этот самый час, он сказал мне комплимент, о котором я тебе говорил. Луна светила великолепно. Мы обнажили шпаги, и я тотчас положил его на месте.
– Черт возьми! сказал д’Артаньян.
– Но, продолжал Арамис, – так как дамы видели, что певец их не возвращался, и как его нашли в улице Пейен проткнутым шпагой насквозь, то полагали, наверное, что эта неприятность ему сделана была мной, и это наделало шуму. Итак, на время я должен был оставить рясу. Атос, с которым я тогда познакомился, и Портос, научивший меня некоторым смелым ударам фехтовального искусства, уговорили меня проситься в мушкетеры.
Король очень любил отца моего, убитого при осаде Арраса, и мне дали мушкетерский мундир. Теперь вы понимаете, что для меня пришло время возвратиться в лоно церкви.
– Отчего же именно теперь, а не прежде и не после? Что с вами сегодня случилось? что заставляет вас на это решиться?
– Эта рана, любезный д’Артаньян, – это напоминание, посланное небом.
– Эта рана? да она почти зажила, и я уверен, что теперь не эта рана беспокоит вас.
– Какая же? спросил Арамис, краснея.
– У вас есть рана в сердце, Арамис, гораздо глубже и чувствительнее; рана нанесенная женщиной.
Глаза Арамиса заблистали невольно.
– О! отвечал он, скрывая свое волнение; – не говорите об этих вещах: мне ли об этом думать и иметь любовные огорчения! Vanitas vanitatum. Неужели вы думаете, что я сойду с ума и из-за кого? из-за какой-нибудь гризетки, или горничной, которой я строил куры, – фи!
– Извините, любезный Арамис, я думал, что вы метите гораздо выше.
– Выше? кто же я такой, чтоб иметь столько самолюбия? бедный мушкетер, ненавидящий рабство и совсем не рожденный для светской жизни.
– Арамис! Арамис! сказал д’Артаньян, сомнительно смотря на своего друга.
– Я пыль и возвращаюсь в пыль. Жизнь полна унижений и печалей, продолжал он с мрачным видом: – нити, пронизывающие ее, к счастью, рвутся одна за другой в руке человека, особенно золотые нити. О, любезный д’Артаньян, поверьте мне, лучше скрывать раны, если их имеешь. Молчание последнее утешение несчастного; не доверяйте никому своих горестей; любопытные также жадны до наших слез, как мухи до крови раненой лани.
– Увы, любезный Арамис, сказал д’Артаньян, с глубоким вздохом, – вы рассказываете мне мою собственную историю.
– Как так?
– Да, женщину, которую я любил, обожал, у меня отняли силой. Я не знаю, где она, куда ее увели; может быть, она в тюрьме, может быть, она умерла.
– Но вы по крайней мере имеете то утешение, что она не покинула вас добровольно; что если вы не знаете, что с ней случилось, то это потому, что не имеетё возможности иметь сношения с ней, между тем как…
– Ничего, прервал Арамис, ничего.
– Итак, вы навсегда отказываетесь от света, это уже решено?
– Навсегда. Сегодня вы мой друг, завтра вы будете для меня только тень, или, лучше сказать, не будете существовать для меня. Что касается до света, то он ничто иное как могила.
– Черт возьми! это очень печально.
– Что делать, призвание мое увлекает меня.
Д’Артаньян улыбнулся и не отвечал. Арамис продолжал:
– Между тем, пока я принадлежу еще свету я хотел бы поговорить о вас и о наших друзьях.
– А я, сказал д’Артаньян, – я желал бы говорить о вас самих, но вы так удалились от всего: о любви вы говорите с пренебрежением; друзья по-вашему – тени, свет – могила.
– К несчастию, вы сами это знаете, сказал Арамис со вздохом.
– Не будем же говорить об этом, отвечал д’Артаньян; – и сожгите вот это письмо, которое, вероятно, открыло бы вам какую-нибудь новую неверность вашей гризетки или горничной.
– Какое письмо? спросил быстро Арамис.
– Письмо, которое принесли без вас и отдали мне для передачи.
– От кого оно?
– Верно от какой-нибудь несчастной горничной, или от какой-нибудь гризетки, которая в отчаянии; может быть от горничной г-жи де-Шеврёз, которая должна была возвратиться с своей госпожой в Тур и для важности взяла раздушенной бумаги и запечатала письмо печатью с герцогской короной.
– Что вы говорите?
– Кажется, я потерял его, сказал молодой человек, притворяясь как будто ищет. – Хорошо, что свет – могила, что люди, а следовательно и женщины, тени, и что любовь такое чувство, о котором не стоит говорить иначе как с пренебрежением.
– Ах, д’Артаньян, д’Артаньян! сказал Арамис, – вы убиваете меня.
– А, вот оно! сказал д’Артаньян и вынул письмо из кармана.
Арамис вскочил, взял письмо и прочел его с жадностью; лицо его сияло радостью.
– Кажется, горничная хорошо пишет, сказал беспечно молодой человек.
– Благодарю, д’Артаньян! вскричал Арамис, почти в бреду. – Она должна возвратиться в Тур; она не изменила мне; она меня любит по-прежнему. Дай мне обнять тебя, друг мой, я задыхаюсь от счастья!
И два друга пустились плясать по паркету, топча ногами рассыпавшиеся листы диссертации.
В это время вошел Базен со шпинатом и яичницей.
– Поди прочь, несчастный! вскричал Арамис, – унеси назад эти проклятые овощи и эту противную яичницу! спроси шпигованного зайца, жареного каплуна, баранины с чесноком и четыре бутылки старого бургонского.
Базен смотрел на своего господина и не понимал, отчего с ним произошла такая перемена; он бессознательно наклонил блюдо с яичницей, так что она стекла в шпинат. и все вылил на пол.
– Вот лучшая минута посвятить себя церкви, сказал д’Артаньян.
– Убирайтесь с своей латынью! Будем пить, любезный д’Артаньян, будем пить и расскажите мне, что делается в свете.
XI. Жена Атоса
Превосходный обед, подкрепивший силы д’Артаньяна и заставивший Арамиса позабыть о своей диссертации, прошел весело среди рассказов д’Артаньяна о происшествиях в столице со времени их выезда из нее.
– Теперь остается только узнать об Атосе, сказал д’Артаньян.
– Разве вы думаете, что с ним случилось какое-нибудь несчастие? спросил Арамис. – Атос хладнокровен, храбр и превосходно владеет шпагой.
– Это правда, я вполне сознаю храбрость и ловкость Атоса, но я всегда предпочел бы иметь дело с людьми, вооруженными благородным оружием, нежели с холопами, осыпающими тебя палочными ударами и не знающими ни пощады, ни такту; я боюсь, что Атос совершенно изуродован этими мерзавцами, и вот почему мне хотелось бы как можно скорее проведать его.
– Я попытаюсь вам сопутствовать, сказал Арамис, – если я буду в состоянии держаться на лошади. Вчера я подвергал себя бичеванию плеткой, которую вы видите на гвозде; но сильная боль принудила меня оставить это благочестивое упражнение.
– Это очень оригинально, мой друг, лечиться от раны, полученной от огнестрельного оружия, ударами плети; но вы были больны, умственные способности во время болезни иногда повреждаются, а потому я и не удивляюсь вашей выдумке.
– Когда вы думаете ехать?
– Завтра на рассвете; подкрепитесь теперь сном, а завтра, если будете в состоянии, поедем вместе.
– Итак, до завтра, сказал Арамис, – я думаю, что и вашей железной натуре отдых будет не бесполезен.
На другой день, когда д’Артаньян вошел в комнату Арамиса, он застал его у окна.
– Что вы там рассматриваете? спросил д’Артаньян.
– Я любуюсь этими тремя прекрасными лошадьми, которых конюхи держат за уздцы это наслаждение прокатиться на такой лошади.
– Вы будете иметь это наслаждение, любезный Арамис, потому что одна из них ваша.
– Возможно ли? которая же?
– Та, которая вам больше нравится, для меня все равно.
– А богатая попона, которая на ней, также моя?
– Разумеется.
– Вы смеетесь надо мной, д’Артаньян?
– Я перестал смеяться с тех пор, как вы оставили свою латынь.
– Так эти золотые чушки, бархатный чепрак, седло, блестящее серебром, все это мое?
– Все ваше, точно так же, как другая лошадь моя, а третья Атоса.
– Ба, да это превосходный подарок.
– Очень рад, что он вам нравится.
– Без сомнения вы получили его от короля?
– Уж разумеется не от кардинала; но не беспокойтесь об этом, а знайте только, что одна из них ваша.
– Так я возьму ту, которую держит под уздцы рыжий конюх.
– И прекрасно.
– Это заставляет меня совершенно забыть о своей болезни, весело сказал Арамис; я поеду теперь, хоть бы у меня было тридцать пуль в теле. Да, клянусь вам, чудные лошади, Эй, Базен, иди сюда проворнее!
Опечаленный Базен молча вошел в комнату и остановился у порога.
– Наточи мою шпагу, поправь шляпу, вычисти плащ и заряди мне пистолеты! сказал Арамис.
– Последнее не нужно, прервал д’Артаньян, – вы найдете в седле заряженные пистолеты.
Базен тяжело вздохнул.
– Успокойтесь, господин Базен, сказал д’Артаньян, – спасти душу можно во всяком состоянии.
– Господин мой был уже таким прекрасным богословом, сказал Базен чуть не со слезами, – он сделался бы со временем епископом, а может быть, и кардиналом.
– Но подумай сам, к чему служит в наше время духовное звание? этим не избежишь войны. Разве ты не видишь, что сам кардинал выступил в поход с шлемом на голове и мечем в руке; а Ногаре де-ла-Валетт? Он тоже кардинал, а спроси-ка у его слуги сколько раз он щипал для него корпию?