Портос постучался. Высокий, бледный и растрепанный конторщик отпер дверь и поклонился ему с видом человека, привыкшего уважать высокий рост, как признак силы, военное платье, означающее звание, и румяное лицо, как признак хорошей жизни.
За ним показался другой конторщик пониже, третий, тоже высокий, и мальчик лет двенадцати.
Всего три с половиной конторщика; это значило в то время, что дела заведения идут хорошо.
Хотя мушкетер должен был прийти в час, но прокурорша с полудня ожидала его, надеясь, что сердце, а может быть, и желудок, заставят ее любовника прийти пораньше.
Госпожа Кокнар вышла из своей комнаты почти в то же время, как ее гость поднялся на лестницу, и появление ее вывело его из большого затруднения.
Конторщики смотрели на него с любопытством, а он не нашелся, что сказать им, и потому все молчали.
– Это мой двоюродный брат, – сказала прокурорша. – Войдите же, войдите, господин Портос.
При слове Портос конторщики засмеялись; но он оглянулся на них, и они снова приняли серьезный вид.
Пройдя переднюю, где были конторщики, и контору, где им бы следовало быть, они вошли в кабинет прокурора. Контора была мрачна и завалена бумагами; направо от нее была кухня, прямо – кабинет.
Вид этих комнат произвел неприятное впечатление на Портоса. Во-первых, что в комнатах все было слышно через отворенные двери; во-вторых, он бросил мимоходом быстрый и испытующий взгляд на кухню, и к великому своему сожалению и к стыду прокурорши не заметил там того огня, жизни и движения, которое обыкновенно бывает во время приготовления хорошего обеда в этом святилище гастрономов.
Прокурор, без сомнения, был предупрежден об этом посещении, потому что он нимало не удивился при виде Портоса, непринужденно подошедшего к нему и вежливо поклонившегося.
– Мы, кажется, двоюродные братья, господин Портос? – сказал прокурор, приподнимаясь с кресел.
Зеленоватый и худой старик был в черном халате, из которого его было чуть видно; серые глаза его блестели как угли, и были, вместе с движением губ, единственным признаком жизни на лице его. К несчастью, ноги отказывались служить этому скелету; он почувствовал эту слабость пять или шесть месяцев тому назад и с тех пор сделался рабом своей жены.
Братец был принят по необходимости. Если бы Кокнар не был без ног, он не признал бы родства с Портосом.
– Да, мы братья, – сказал Портос, не смущаясь. Он вовсе не рассчитывал на радушный прием мужа.
– Кажется, с жениной стороны? – лукаво спросил прокурор.
Портос не понял этой шутки, принял ее за наивность и посмеялся над нею внутренне. Госпожа Кокнар знала, что наивный прокурор – большая редкость, улыбнулась и покраснела.
При входе Портоса Кокнар с беспокойством взглянул на большой шкаф, стоявший против его дубовой конторки. Портос думал, что этот шкаф, хотя не такой формы, как виденный им во сне, был тот самый желанный сундук, о котором он мечтал, и радовался, что он был шестью футами выше, чем снился ему.
Кокнар прекратил свои генеалогические наследования и, обратясь к Портосу, сказал:
– Братец доставит нам когда-нибудь удовольствие пообедать с нами до отъезда своего на войну; не правда ли, госпожа Кокнар?
Этот вопрос нанес сильный удар желудку Портоса; да и госпожа Кокнар, кажется, почувствовала его, потому что сказала:
– Мой братец не придет больше к нам, если мы худо примем его; но он так недолго останется в Париже, что мы должны просить его провести с нами все свободное время, сколько у него будет, до отъезда.
– Ах, ноги мои, бедные мои ноги, что с вами? – пробормотал Кокнар и старался улыбнуться.
Слова прокурорши, сказанные очень кстати в ту минуту, когда его гастрономические надежды готовы были лопнуть, внушили мушкетеру глубокую признательность к ней.
Наступило время обеда. Все отправились в столовую, большую мрачную комнату напротив кухни.
Конторщики, познакомившиеся, кажется, в этом доме с непривычным для них комфортом, держали с военною аккуратностью табуреты в руках, готовые тотчас сесть. Казалось даже, что челюсти их заранее уже шевелились, выражая их страшный аппетит.
"Черт возьми, – подумал Портос, смотря на троих голодных, потому что недоросль не был удостоен чести сидеть за хозяйским столом. – Я на месте братца не держал бы таких обжор. Они похожи на людей, потерпевших кораблекрушение и не евших недель шесть".
Кокнар в креслах на колесах был ввезен в столовую женой; Портос помог ей придвинуть его к столу.
Подъехав к столу, он обнаружил такой же страшный аппетит, как его конторщики.
– Ого! – сказал он, – какой превосходный суп.
"Что они находят особенного в этом супе?", – подумал Портос при виде жидкого пустого бульона, в котором плавало несколько гренков, как острова в архипелаге.
Хозяйка улыбнулась, и по ее знаку все сели.
Прежде всех подали хозяину, потом Портосу, потом хозяйке, которая раздала гренки без бульона нетерпеливым писцам.
В это время двери столовой со скрипом отворились, и Портос заметил, что маленький конторщик, не могши принять участия в празднике, ел между столовою и кухней.
После супа служанка принесла вареную курицу; при виде этого роскошного блюда все бывшие за столом так вытаращили глаза, что они чуть не лопнули.
– Видно, что вы любите своих родных, госпожа Кокнар, – сказал прокурор, с улыбкой почти трагически, – вы заказали это блюдо, верно, из угождения вашему братцу.
Курица была худа и покрыта такой толстой кожей, что кости не могли прорвать ее при всем своем усилии, должно быть они долго искали такой курицы и нашли ее на шестке, где она собиралась умирать от дряхлости.
– Черт возьми! – подумал Портос; это очень неприятно; я уважаю старость, только не вареную и не жареную.
Портос посмотрел кругом, чтобы узнать, разделяют ли другие его мнение, но напротив того все жадными глазами пожирали эту превосходную курицу, возбудившую в нем презрение.
Госпожа Кокнар придвинула к себе блюдо, ловко отрезала обе большие черные ноги и положила их на тарелку своего мужа, потом отделила голову вместе с шеей и отложила для себя, и, отрезав для Портоса крылышко, передала остальное служанке, которая исчезла так быстро, что Портос не успел рассмотреть, какая перемена произошла в лицах конторщиков от обманутого ожидания.
После курицы явилось огромное блюдо с бобами, между которыми виднелось несколько бараньих костей; поэтому можно было бы подумать, что там есть и мясо; но эта хитрость не обманула конторщиков и печальные лица их вытянулись еще больше.
Госпожа Кокнар наложила молодым людям этого кушанья с умеренностью хорошей хозяйки.
Дошло дело до вина. Кокнар налил из маленькой глиняной бутылки по трети рюмки каждому из молодых людей, почти столько же себе, и затем бутылка перешла к Портосу и госпоже Кокнар.
Молодые люди долили рюмки водой, потом, отпив половину, опять доливали водой, и так делали во все время обеда, так что под конец они вместо красного вина пили белое.
Портос осторожно ел крыло курицы и вздрогнул, почувствовав, что колено прокурорши касается его ноги. Он выпил полрюмки этого береженого вина, и узнал в нем отвратительное монтрельское. Кокнар с ужасом увидел, что он пьет неразбавленное вино, и вздохнул.
– Не угодно ли вам бобов, братец Портос? – сказала госпожа Кокнар таким голосом, который давал ему понять, чтоб он отказался.
– Ни за что в свете, – пробормотал Портос, и потом прибавил вслух: – Благодарю вас, сестрица, я уже сыт.
Наступило молчание. Портос не знал, что сказать. Прокурор несколько раз повторил.
– А, госпожа Кокнар! благодарю вас: ваш обед сегодня самый роскошный! Да ел ли я что-нибудь?
Кокнар ел суп, черные ножки курицы и единственную из бараньих костей, на которой было немножко мяса.
Портос думал, что над ним шутят, и начал крутить усы и хмурить брови; но госпожа Кокнар сделала ему знак, чтобы он имел терпение.
Это молчание и остановка в обеде, непонятные для Портоса, имели ужасное значение для конторщиков; повинуясь взгляду прокурора, они медленно встали из-за стола, лениво сложили свои салфетки, поклонились и вышли.
– Пойдите, молодые люди, – сказал с важностью прокурор, – займитесь делом: это полезно для пищеварения.
Как только вышли конторщики, г-жа Кокнар встала и вынула из буфета кусок сыру, пирожное и пирог собственного ее печенья, с миндалем и медом.
Кокнар нахмурил брови, оттого, что увидел много кушаний, а Портос досадовал, что нечего было есть. Он посмотрел, не тут ли еще блюдо с бобами, но его уже не было.
– Решительно, пир, – сказал Кокнар, шевелясь на своем стуле. – Решительно, пир, epulae epularum; Лукулл обедает у Лукулла.
Портос взглянул на стоявшую подле его бутылку: он надеялся пообедать хлебом и сыром с вином, но вина в бутылке не было, а хозяин и хозяйка не замечали этого.
Портос съел ложечку пирожного, попробовал пирога госпожи Кокнар и подумал:
"Теперь жертва кончена. О, если б я не надеялся вместе с г-жей Кокнар заглянуть в шкаф ее мужа".
Кокнар, насладившись обедом, который он называл слишком сытным, почувствовал желание отдохнуть. Портос надеялся, что он останется в этой комнате, но прокурор не хотел об этом и слышать: принуждены были отвезти его в его комнату, и он кричал до тех пор, пока не поставили его кресла против шкафа, в который он из предосторожности уперся ногами.
Прокурорша отвела Портоса в соседнюю комнату, и они начали переговоры.
– Вы можете приходить к нам обедать три раза в неделю, – сказала г-жа Кокнар.
– Благодарю вас, – сказал Портос, – я не люблю употреблять во зло гостеприимство; притом же я так занят своею экипировкой.
– Правда, – сказала прокурорша, вздыхая, – эта несчастная экипировка – большая забота.
– Именно большая, – сказал Портос.
– В чем же состоит экипировка в вашей роте, господин Портос?
– О, во многом: вы знаете, что мушкетеры – отборное войско, и им много нужно такого, без чего могут обойтись гвардейцы и швейцарцы.
– А чего она стоит?
– Это может стоить…
Прокурорша с трепетом ожидала конца.
– Сколько? – спросила она. – Надеюсь, что не больше… и она не могла договорить.
– О, нет, – сказал Портос, – оно будет стоить не больше 2,500 ливров; я думаю даже, что при соблюдении экономии можно обойтись двумя тысячами.
– Боже мой, две тысячи ливров! Да это целое состояние.
Портос сделал гримасу, значение которой она поняла.
– Я попрошу вас оценить каждую вещь особо, – сказала она, – потому что, имея много родственников и большую опытность в торговле, я почти уверена, что куплю все вдвое дешевле вашего.
– А, так вот для чего вы меня спрашиваете о подробностях?
– Да, любезный господин Портос! Так вам, прежде всего, нужна лошадь.
– Да, лошадь.
– Хорошо! Я куплю вам лошадь.
– А, – сказал Портос с радостью, – вот дело о лошади и кончено. Потом мне нужен полный прибор, состоящий из таких вещей, которые может купить только мушкетер, и которые, впрочем, стоят не больше трехсот ливров.
– Трехсот ливров; ну положим, триста, триста, – сказала прокурорша, вздыхая.
Портос улыбнулся; известно, что у него было седло от Бокингема, так что он рассчитывал просто положить в карман эти триста ливров.
– Потом, – продолжал он, – мне нужна лошадь для моего слуги и чемодан; что касается до оружия, то вам не нужно о нем беспокоиться, оно у меня есть.
– Лошадь для вашего слуги? – сказала нерешительно прокурорша. – Это делается только у знатных, мой друг.
– А я разве какой-нибудь нищий? – гордо сказал. Портос.
– Нет, я хотела сказать, что иногда хороший мул может заменить лошадь, и мне кажется, что купивши хорошего мула для Мускетона…
– Извольте, я согласен на мула: я видал очень знатных испанцев, у которых вся свита ехала на мулах, но, разумеется, с перьями и погремушками.
– Без сомнения, – сказала прокурорша.
– Еще нужен чемодан, – сказал Портос.
– О, не беспокойтесь об этом: у моего мужа пять или шесть чемоданов; вы можете выбрать себе лучший из них; особенно один он очень любит брать с собой в дорогу: он очень вместителен.
– Разве он пустой? – наивно спросил Портос.
– Без сомнения, пустой, – отвечала прокурорша.
– А мне нужен туго набитый чемодан.
Госпожа Кокнар снова вздохнула. Скупостью она превосходила самого Гарпагона, представленного Мольером в знаменитой пьесе "Скупой".
Таким же образом рассуждали они и о прочих принадлежностях экипировки, и заседание кончилось тем, что прокурорша обещала дать ему восемьсот ливров деньгами и доставить ему лошадь и мула, которые повезут его и Мускетона на поле славы.
Заключив это условие, Портос откланялся. Прокурорша начала делать глазки, чтоб удержать его, но Портос отговорился делами службы, и она должна была отпустить его.
Мушкетер пришел домой голодный и в худом расположении духа.
III. Субретка и госпожа
Несмотря на упреки совести и мудрые советы Атоса, д’Артаньян с каждым днем больше и больше влюблялся в миледи; всякий день он бывал у нее и ухаживал за нею, убежденный, что рано или поздно она будет отвечать на его любовь.
Придя туда однажды вечером, с блестящими надеждами, он встретил в воротах субретку; но в этот раз хорошенькая Кетти не довольствовалась тем, чтобы задеть его мимоходом, а взяла его нежно за руку.
"Добрый знак! – подумал д’Артаньян. – Она, верно, имеет какое-нибудь поручение от своей госпожи; верно, мне назначается свидание, о котором неловко было бы сказать лично". Он взглянул на девушку с видом победителя.
– Мне хотелось бы сказать вам два слова, господин кадет, – пробормотала субретка.
– Говори, душенька, говори, – сказал д’Артаньян.
– Здесь нельзя; мне нужно сказать вам очень многое, а главное, это большой секрет.
– Хорошо! Так как же нам сделать?
– Если вам угодно пойти за мной, – сказала робко Кетти.
– Куда тебе угодно, милое дитя.
– Так пожалуйте.
Кетти, не выпускавшая руки д’Артаньяна, повела его по темной круглой лестнице и, поднявшись ступеней на пятнадцать, отворила дверь.
– Войдите сюда, – сказала она. – Здесь мы будем одни и можем поговорить.
– А что это за комната, душенька? – спросил д’Артаньян.
– Это моя комната, а эта дверь в спальню моей госпожи. Но не беспокойтесь, она не услышит нашего разговора, потому что она не ложится раньше 12 часов.
Д’Артаньян посмотрел кругом. Маленькая комнатка, очень чистенькая, убрана была со вкусом, но глаза его невольно обращались к той двери, которая вела в комнату миледи.
Кетти догадалась, что у него на уме и, сказала со вздохом:
– Вы, кажется, очень любите мою госпожу.
– О, больше всего на свете; я обожаю ее.
Кетти опять вздохнула и сказала:
– Ах, как жаль!
– А что ты находишь в этом достойного сожаления? – спросил д’Артаньян.
– То, что моя госпожа вовсе не любит вас.
– Не поручила ли она тебе сказать мне это?
– Нет, я сама, из участия к вам, решилась сказать вам это.
– Благодарю, добрая Кетти, но только за участие, потому что, согласись, что мне неприятно слышать тайну, которую ты мне открыла.
– To есть, вы решительно не верите мне?
– Подобным вещам вообще трудно верить, хотя бы из самолюбия.
– Так вы не верите мне?
– Признаюсь тебе, что пока ты не представишь мне какого-нибудь доказательства того, что ты говоришь…
– А что вы скажете об этом? – сказала Кетти, вынимая из-за пазухи записочку.
– Ко мне? – спросил д’Артаньян, быстро схватив письмо.
– Нет, к другому.
– К другому?
– Да.
– К кому? К кому? – спросил д’Артаньян.
– Посмотрите адрес.
– К графу де Варду.
Гордый гасконец сейчас вспомнил сцену в Сен-Жермене; быстро разорвал он конверт, несмотря на крик Кетти.
– Что вы делаете, Боже мой! – закричала Кетти.
– Я? Ничего! – сказал д’Артаньян и прочел письмо.
"Вы не отвечали на первое мое письмо; верно, вы больны или забыли о том, как вы ухаживали за мной на балу у г-жи де Гиз? Теперь вы имеете случай отвечать мне, граф; не пропустите его".
Д’Артаньян побледнел; самолюбие его было оскорблено.
– Бедный и милый господин д’Артаньян, – сказала Кетти, с искренним участием пожимая ему руку.
– Ты жалеешь обо мне, добрая малютка? – спросил д’Артаньян.
– Да, от всего сердца, потому что я знаю, что такое любовь.
– Ты знаешь любовь? – сказал д’Артаньян, взглянув на нее в первый раз с вниманием.
– К несчастью, знаю.
– Хорошо! В таком случае, вместо того чтобы жалеть обо мне, помоги мне лучше отомстить твоей госпоже.
– А чем вы думаете отомстить ей?
– Я желал бы овладеть ею и убить моего соперника.
– В таком случае я ни за что не буду помогать вам, – быстро сказала Кетти.
– Отчего же так?
– По двум причинам.
– По каким?
– Во-первых, потому, что моя госпожа никогда не будет любить вас.
– Почему ты знаешь?
– Потому что вы глубоко оскорбили ее.
– Я? Чем же я мог оскорбить ее, когда с тех пор, как познакомился с нею, я ползаю у ног ее как раб? Расскажи мне, пожалуйста.
– Я скажу это только тому, перед кем будет открыта вся душа моя.
Д’Артаньян посмотрел на Кетти. В лице этой девушки было столько свежести и красоты, что многие герцогини охотно отдали бы свои короны за такие преимущества.
– Кетти, открой мне свою душу; я буду любить тебя; за этим дело не станет. Он поцеловал ее, от чего она покраснела как вишня.
– Нет, – отвечала Кетти, – вы не любите меня. Вы уже сказали, что любите мою госпожу.
– Неужели это мешает тебе сказать мне другую причину?
Ободренная поцелуем и выражением лица молодого человека, она отвечала:
– А вторая причина та, что в любовных делах всякий хлопочет о себе.
При этих словах д’Артаньян вспомнил томные взгляды, встречи в передней, на лестнице, в коридоре, прикосновение руки при каждой встрече и вздохи; но озабоченный желанием понравиться знатной даме, он пренебрегал субреткой: кто охотится за орлом, тот не смотрит на воробья.
Но теперь наш гасконец понял, какую выгоду он может извлечь из этой любви, которую Кетти так наивно предлагала ему: перехватывать письма к графу де Варду, узнавать свежие новости и иметь во всякое время вход в комнату Кетти, смежную с комнатой ее госпожи. Вероломный, он жертвовал уже мысленно бедною девушкой для того, чтобы волею или силою добиться любви миледи.
– Хорошо! – сказал он. – Хочешь ли, милая Кетти, я представлю тебе доказательство своей любви, в которой ты сомневаешься.
– Какой любви? – спросила она.
– Той, которую я буду иметь к тебе.
– А какое же доказательство?
– Хочешь ли, я сегодня проведу с тобой то время, которое обыкновенно проводил с твоею г-жой?
– Хорошо, хорошо, очень рада, – отвечала Кетти, хлопая руками.
– Ну, милое дитя, – сказал д’Артаньян, усаживаясь в кресло, – позволь сказать тебе, что ты лучшая субретка из всех, каких я видал.