Большой Вождь собрался продолжить, когда его более молодой напарник дотронулся пальцем до его обнаженного плеча и знаком показал, что хочет поговорить с ним наедине. Первый отнесся к просьбе уважительно, хотя можно было заметить, что ему не очень понравилось выражение лица сотоварища и что он уступил с неохотой, если не с недовольством. Но лицо юноши выражало решительность, и потребовалась бы более чем обычная твердость, чтобы отказать в просьбе, подкрепленной таким упрямым и многозначительным взглядом. Старший сказал что-то воину рядом с собой, которого назвал Аннавоном, а затем жестом столь естественным и исполненным достоинства, что он мог бы украсить манеры придворного кавалера, изъявил свою готовность последовать за молодым человеком. Несмотря на привычную почтительность аборигенов к возрасту, прочие уступали дорогу юноше с видом, не оставлявшим сомнений, что заслуга или рождение, либо то и другое вместе, сочетались, чтобы снискать ему личное признание, намного превосходившее то, какое обычно проявляют к людям его возраста. Два вождя покинули террасу бесшумными шагами обутых в мокасины ног. Прогулка этих достойных воинов в направлении участков, расположенных за домом, поскольку она была для них столь характерна, заслуживает упоминания. Ни тот, ни другой не произнес ни слова, ни один не проявил свойственного женщинам нетерпения выпытать, что на уме у другого, и ни один не оплошал в тех мелких, но тем не менее ощутимых проявлениях любезности, которые сделали дорогу приятной и придали уверенность походке. Они добрались до вершины возвышенности, так часто упоминавшейся, прежде чем почувствовали себя на достаточном расстоянии, чтобы предаться свободной беседе, которая иначе могла достичь посторонних ушей. Остановившись в тени благоухающего сада, росшего на холме, и бросив вокруг себя один из тех быстрых, почти неуловимых и тем не менее настороженных взглядов, что позволяют индейцу как бы инстинктивно осмыслить свое точное местонахождение, старший начал диалог. Разговор велся на диалекте их народа, но поскольку маловероятно, чтобы многие из тех, кто читает эти страницы, смогли разобраться, запиши мы его точными словами, в каких он был передан нам, то будет сделана попытка перевода на английский, настолько вольного, насколько того требует предмет и позволит дух обоих языков.
- Чего желает мой брат? - начал вождь с тюрбаном на голове, произнося горловые звуки тихим успокоительным тоном дружбы и даже прочувствованно. - Что беспокоит великого сахема наррагансетов? Похоже, его одолевают тяжкие мысли. Я думаю, перед его глазами стоит нечто большее, чем может увидеть тот, чье зрение застилает туман. Не узрел ли он дух храброго Миантонимо, который умер, словно пес, под ударами трусливых пикодов и лживых на язык йенгизов? Или его сердце переполняет желание видеть, как скальпы вероломных бледнолицых висят у его пояса? Говори, сын мой! Топор давно зарыт на тропе между нашими деревнями, и твои слова проникнут в уши друга.
- Я не вижу духа моего отца, - возразил молодой сахем, - он далеко отсюда в охотничьих землях настоящих воинов. Мои глаза слишком слабы, чтобы прозревать поверх стольких гор и через столько рек. Он охотится на лосей в землях, где нет зарослей; ему не нужны глаза юноши, чтобы определить, куда ведет след. Зачем мне смотреть на то место, где пикод и бледнолицый отняли его жизнь? Огонь, опаливший этот холм, сделал это место черным, и я уже не могу отыскать следов крови.
- Мой сын очень мудр - за прожитыми им зимами стоит хитрость! То, что однажды было отомщено, забыто. Он смотрит дальше шести лун. Он видит, как воины йенгизов приходят в его деревню, убивают его старых женщин и предают смерти наррагансетских девушек, поражают его воинов с тыла и разжигают костры на костях краснокожих. Я заткну свои уши, потому что стоны умирающих лишают меня силы.
- Вампаноа, - отвечал второй с хищным блеском в своем орлином взгляде и крепко прижав руку к груди, - ночь, когда снег стал красным от крови моего народа, здесь! В моей душе мгла; никто из моих соплеменников с тех пор не навещал место, где стояли жилища наррагансетов, и все же мы никогда не теряли его из виду. С тех пор мы бродили по лесам, неся на своих спинах все, что осталось, но нашу печаль мы носим в своих сердцах.
- Чем обеспокоен мой брат? У его людей много скальпов, и смотри: его собственный томагавк совсем красен! Пусть он успокоит свой гнев, и, пока наступит ночь, на топоре появится больше пятен. Я знаю, ему не терпится, но наши советники говорят, что лучше дождаться темноты, ибо хитрость бледнолицых слишком сильна для рук наших юношей!
- Когда это наррагансет медлил с прыжком после того, как Дан клич, или не хотел оставаться на месте, когда седоголовые мужчины говорят: "так лучше"? Мне нравится твой совет - он полон мудрости. Но ведь индеец всего лишь человек! Может ли он сражаться с Богом йенгизов? Он слишком слаб. Индеец всего лишь человек, пусть и краснокожий!
- Я смотрю сквозь облака, на деревья, на вигвамы, - сказал второй, делая вид, что с любопытством разглядывает названные вещи, - но не могу увидеть белого Маниту. Бледнолицые говорили с ним, когда мы издали клич войны в их полях, и, однако, он не услышал их. Брось! Мой сын поражал их воинов сильной рукой. Разве он забыл посчитать, сколько мертвецов лежат среди деревьев со сладко пахнущими цветами?
- Метаком, - возразил тот, кого назвали сахемом наррагансетов, осторожно подходя ближе к своему другу и говоря тише, словно опасаясь невидимого слушателя, - хотя ты вложил ненависть в сердца краснокожих, но можешь ли ты сделать их более хитроумными, чем духи? Ненависть очень сильна, но у хитрости рука длиннее. Смотри, - добавил он, подняв пальцы обеих рук перед глазами своего внимательного спутника, - десять раз снег падал и таял с тех пор, как вигвам бледнолицых стоял на этом холме. Конанчет был тогда подростком. Его рука не поражала никого, кроме оленя. Его сердце было полно желаний. Днем он думал о скальпах пикодов, а ночью слышал предсмертные слова Миантонимо. Хотя и сраженный трусливыми пикодами и лживыми йенгизами, его отец пришел ночью в свой вигвам, чтобы поговорить с сыном. "Вырастет ли дитя столь многих великих сахемов большим? - спросил он. - Станет ли его рука сильной, его ноги легкими, его глаз зорким, его сердце мужественным? Будет ли Конанчет похож на своих предков? Когда юный сахем наррагансетов станет мужчиной? " Зачем я должен рассказывать моему брату об этих беседах? Метаком часто видел длинную череду вождей вампаноа в своих снах. Храбрые сахемы иногда входят в сердце его сына!
Отвечая, великодушный, хотя и лукавый Филип тяжело опустил ладонь на свою обнаженную грудь:
- Они всегда здесь. В душе Метакома нет ничего, кроме духа его отцов!
- Устав от молчания, убитый Миантонимо начинал говорить громко, - продолжал Конанчет, выдержав обычную вежливую паузу после высокопарных слов своего спутника. - Он велел своему сыну встать и пойти на йенгизов, чтобы вернуться со скальпами и повесить их в своем вигваме, ибо глазам мертвого вождя не нравится видеть это место голым. Голос Конанчета был тогда слишком слабым для костра Совета; он ничего не сказал… Он пошел один. Злой дух предал его в руки бледнолицых. Он был пленником много лун. Они посадили его в клетку, как укрощенного кугуара! Это было здесь. Известие о его злополучной судьбе дошло из уст молодых йенгизов до охотников, а от охотников оно дошло до ушей наррагансетов. Мой народ потерял своего сахема и пошел искать его. Метаком, мальчик почувствовал силу Бога йенгизов! Его душа стала слабеть; он меньше думал о мести; дух его отца больше не приходил по ночам. Было много разговоров с незнакомым Богом, и слова его врагов были добрыми. Он охотился с ними. Когда он встретил след своих воинов в лесах, его душа встревожилась, ибо он знал их цель. Все же он увидел дух своего отца и стал ждать.
Боевой клич был хорошо слышен в ту ночь. Многие погибли, и наррагансеты сняли скальпы. Ты видишь этот каменный вигвам, по которому прошелся огонь. Тогда там наверху было хитроумное место, и в нем бледнолицые сражались за свою жизнь. Но огонь бушевал, и для них не было никакой надежды. Душа Конанчета была тронута этим зрелищем, ибо те, кто внутри, показали себя людьми чести. Хотя их кожа была такой белой, они не убивали его отца. Но пламя нельзя было уговорить, и это место стало как угли покинутого костра Совета. Все внутри превратились в пепел. Если дух Миантонимо возрадовался, то это хорошо, но на душе у его сына было очень тяжело. Им овладела слабость, и он больше не думал хвастать своими подвигами на тропе войны.
- Тот огонь выжег кровавое пятно с земли сахема?
- Он сделал это. С того времени я не видел следов крови моего отца. Седоголовый и дети были в том пожаре, а когда бревна обрушились, не осталось ничего, кроме углей. И все-таки те, кто находились в пылающем вигваме, предпочли остаться!
Внимательно слушавший Метаком вздрогнул и бросил быстрый взгляд на развалины.
- Разве мой сын видит духов в воздухе? - спросил он поспешно.
- Нет, они живы. Они готовы на муки. Тот, с белой головой, много говорил со своим Богом. Старший вождь, который сильной рукой поражал наших юношей, тоже был пленником в этом вигваме. Тот, кто говорил, и та, что казалась бледнее Даже, чем ее племя, умерли той ночью, и тем не менее теперь они здесь! Даже храбрый юноша, которого так трудно было победить, похож на мальчика из пламени! Иенгизы имеют дело с неведомыми богами. Они слишком хитры для индейца!
Филип слушал этот странный рассказ, как способен слушать человек, выросший на легендах, полных предрассудков. И все же он был склонен к недоверию, порожденному яростным и неодолимым желанием уничтожить ненавистное племя. Он одерживал верх в Советах своего народа над многими сходными знамениями сверхъестественных сил, выступавших в пользу его врагов, но никогда прежде столь впечатляющие факты не представали перед ним так непосредственно и из такого высокого источника. Даже горделивая решимость и дальновидная мудрость этого проницательного вождя пошатнулись от этого свидетельства, и был всего один момент, когда мысль о том, чтобы покинуть союз, показавшийся безнадежным, овладела его умом. Но верность самому себе и своему делу, последующее размышление и более твердое намерение вернули ему решимость, хотя и не смогли рассеять смущавшие его сомнения.
- Чего же хочет Конанчет? - спросил он. - Дважды его воины вторгались в эту долину, и дважды томагавки его юношей были краснее, чем голова дятла. Огонь был нехороший огонь, зато томагавк убьет вернее. Если бы голос моего брата не сказал своим юношам: "Не трогайте скальпы пленников", он не мог бы сейчас говорить: "И все-таки они сейчас стоят здесь! "
- Моя душа смущена, друг моего отца. Пусть их искусно выспросят, чтобы узнать правду.
Метаком на мгновенье задумался. Потом, дружески улыбнувшись своему молодому и сильно взволнованному соратнику, сделал знак приблизиться юноше, бродившему по полям. Этот молодой воин был послан гонцом с приказом привести пленников на холм, после чего оба вождя принялись в молчании расхаживать взад-вперед, размышляя каждый над тем, что произошло, с настроением, отвечавшим особенностям характера каждого из них и более глубоким чувствам.
ГЛАВА XXV
Твоя могила ведьм не привлечет
Иль духов злых толпу порой ночной;
Семейство фей, что в зелени живет,
Ее жемчужной обрядит росой.
Коллинз
По правде говоря, редко случается, чтобы философия индейца, обладающего чувством собственного достоинства, была настолько поколеблена, чтобы нарушить его невозмутимость. Когда Контент и семейство Хиткоутов появились на холме, они застали вождей все еще расхаживающими по саду с видом людей невозмутимых и исполненных серьезности, подобающей их рангу. Сопровождавший пленников Аннавон заставил их разместиться в ряд у подножия развалин, а затем стал терпеливо ждать момента, когда его начальники соизволят возобновить расследование. В этом привычном молчании не было ничего от унизительной атмосферы азиатской почтительности. Оно проистекало из привычки к самообладанию, которая научила индейца подавлять все природные чувства. Весьма сходное действие производило и религиозное уничижение тех, кого судьба ныне отдала в их власть.
Для человека, интересующегося поведением рода человеческого, было бы любопытно исследовать различие между физическим спокойствием и полнейшим самообладанием диких хозяев леса и аскетической, опирающейся на духовную силу и, однако, смиренной покорностью Провидению, которую демонстрировало большинство пленников. Мы говорим о большинстве, ибо было одно исключение. Лицо молодого Марка все еще оставалось хмурым, а его взгляд терял гневное выражение, когда случайно падал на поникшую фигуру и бледные черты матери. Было достаточно времени, чтобы эти особые свойства его характера проявились таким молчаливым образом, потому что прошло немало минут, прежде чем каждый из сахемов как будто проявил склонность возобновить беседу. Наконец Филип, или Метаком, как, не делая различия, мы будем называть его, подошел ближе и заговорил:
- Эта земля - хорошая земля. Она разноцветная, чтобы радовать глаз Того, кто ее сотворил. Одна ее часть темная и, подобно тому, как гусеница принимает окраску листа, по которому ползет, здесь охотники черные; в другой части она белая, и это та часть, где родились бледнолицые и где они должны бы умереть; иначе они могут не найти дороги, ведущей к их землям счастливой охоты. Многие настоящие воины, убитые на далеких тропах войны, все еще блуждают в лесах, потому что тропа скрыта, а их зрение затуманено. Нехорошо так сильно полагаться на хитрость…
- Жалкий и слепой поклонник Аполлиона! - прервал его Пуританин. - Мы не из идолопоклонников и слабоумных! Нам было даровано познать Господа. Для его избранных приверженцев все земли одинаковы. Дух способен одинаково воспарить над снегами и смерчами, ураганом и безветрием; из стран солнца и стран морозов; из глубин океана, из пламени, из леса…
Его в свою очередь прервали. При слове "пламя" палец Метакома многозначительно лег на его плечо, и когда он замолчал, ибо до того ни один индеец не заговорил бы, тот серьезно спросил:
- А если человек с бледной кожей сгорел в огне, может ли он снова ходить по земле? Разве река между этой вырубкой и сочными полями йенгизов так узка, что настоящие мужчины могут перешагнуть через нее, когда захотят?
- Это тщеславие того, кто погряз в трясине языческих мерзостей! Дитя невежества! Знай, что преграды, отделяющие небеса от земли, непроходимы, ибо какое чистое существо могло бы преодолеть немощь плоти?
- Это ложь лицемерных бледнолицых, - заявил коварный Филип, - это говорится, чтобы индеец не смог научиться их хитрости и стать сильнее йенгизов. Мой отец и те, кто с ним, однажды сгорели в этом вигваме, а теперь он стоит здесь, готовый взяться за томагавк!
- Гневаться на это богохульство значило бы отринуть жалость, которую я чувствую, - сказал Марк, сильнее задетый обвинением в некромантии, чем хотел показать. - И все же допустить, чтобы такая роковая ошибка распространялась среди этих заблудших жертв Сатаны, означало бы пренебречь долгом. Ты слышал какую-то легенду твоего дикого народа, человек из племени вампаноа, которая может навлечь двойную погибель на твою душу, если, по счастью, не будешь спасен из пасти лукавого. Это правда, что я и мои близкие были в крайней опасности в этой башне и что глазам людей снаружи казалось, что нас расплавил жар пламени. Но Господь подвиг наши души искать убежище там, куда огонь не мог добраться. Колодец стал орудием нашего спасения во имя исполнения его непостижимых планов.
Несмотря на издавна практикуемую и чрезвычайную изворотливость слушателей, они восприняли это простое объяснение того, что считали чудом, с изумлением, которое нелегко было скрыть. Восхищение великолепной уловкой было с очевидностью первым и общим чувством их обоих. И они не поверили до конца, пока не убедились воочию, что услышанное ими было правдой. Маленькая железная дверь, открывавшая доступ к колодцу для обычных домашних целей семьи, была все еще на месте. И только после того, как каждый из них бросил взгляд в глубину сруба, он, казалось, убедился в осуществимости такого поступка. Затем торжествующий взгляд блеснул на смуглом лице Филипа, тогда как черты его соратника выразили одновременно удовлетворение и сожаление. Они отошли в сторону, обдумывая только что увиденное и услышанное. И когда заговорили, то опять на языке своего народа.
- Язык моего сына не умеет лгать, - заметил Метаком успокоительным льстивым тоном. - То, что он видел, он рассказывает, а что он рассказывает, правда. Конанчет не мальчик, а вождь, чья мудрость седовласа, в то время как его члены молоды. Тогда почему бы его людям не снять скальпы этих йенгизов, чтобы они никогда больше не смогли забраться в норы на земле подобно хитрым лисам?
- Дух сахема слишком кровав, - возразил молодой вождь поспешнее, чем было свойственно людям его положения. - Пусть оружие воинов отдыхает, пока они не встретят вооруженные отряды йенгизов, иначе они чересчур устанут, чтобы сражаться со всем пылом. Мои молодые воины снимали скальпы с той поры, как солнце поднялось над деревьями, и они насытились… Почему Метаком глядит так сурово? Что видит мой отец?
- Темное пятно посреди белой равнины. Трава не зеленая, она красная как кровь. Оно слишком темное для крови бледнолицых. Это обильная кровь великого воина. Дожди не могут смыть его, оно становится темнее с каждым восходом солнца. Снега не могут выбелить его; оно остается там многие зимы. Птицы пронзительно кричат, пролетая над ним; волк воет; ящерицы ползут другим путем.
- Твои глаза стареют. Огонь зачернил это место, а то, что ты видишь, - лишь уголь.
- Огонь разгорелся и в колодце, но пылал не сильно. То, что я вижу, - это кровь.
- Вампаноа, - жестко возразил Конанчет. - Я сжег это место с вигвамами йенгизов. Могила моего отца покрыта скальпами, снятыми рукой его сына… Зачем Метаком смотрит опять? Что видит вождь?
- Индейский город, пылающий среди снега; юношей, поражаемых в спину; пронзительно кричащих девушек; детей, поджариваемых на угольях, и стариков, умирающих, как псы! Это деревня трусливых пикодов… Нет, я вижу яснее: йенгизы в землях Великого Наррагансета, и храбрый сахем сражается с ними! Я закрываю глаза, ибо дым слепит их!