* * *
Гибиски цвели в саду на улице Моев, и все кусты стояли в красном цвету.
В этот же день адмирал д'Орвилье приехал с визитом к m-me Сильва, которую застал дома одну. Селизетта, задержавшаяся у губернатора, еще не возвращалась.
Два кресла стояли рядом под бананами на террасе, и маленький бой поставил перед адмиралом стакан виски с содой и со льдом.
– Я не слышу, – сказал д'Орвилье, – милого голоса, который поет мне мои любимые старинные песни.
– Селизетта скоро приедет, – отвечала слепая, улыбаясь. Одно только имя ее дочери уже делало ее счастливой.
Они замолчали. Адмирал взял руку своего старого друга, поцеловал и нежно задержал в своей.
– Знаете, – сказал он вдруг, – я считаю, что вы счастливее меня, несмотря на ваш траур и все ваше горе. У вас есть Селизетта; это большое лишение в моей одинокой старости – не иметь около себя дочери, которая бы меня любила.
M-me Сильва пожала руку, в которой оставалась ее рука.
– Дочь двадцати лет, – прошептал адмирал. – Когда же свадьба? – вдруг спросил он.
M-me Сильва подняла свои худые плечи.
– Когда Богу будет угодно. Все матери одинаковы; и когда мое дитя меня покинет, мое старое сердце будет разбито навсегда. Но я не эгоистка, и кроме того, нужно чтоб моя дочь вышла замуж и принесла мне внуков.
– Есть женихи в Сайгоне?
– Слишком много, потому что Селизетта богата. Но мы будем выбирать по своему вкусу. Я предпочла бы мужа не из колониального общества.
– Найдется, – сказал д'Орвилье. – А что думает Селизетта?
– Пока еще ничего.
– Вы уверены в этом? Молодые девушки скрытны.
– Только не моя, – возразила m-me Сильва. – Она объяснила подробнее: – Моя дочь – не современная девушка. Я воспитала ее такой, какова я сама, какова была моя мать. Я не вижу прогресса в современном воспитании женщин. Теперь принято смеяться над "целомудренными дурочками" прошлого, но я вижу девушек, воспитанных по-новому: они менее целомудренны, но они не умнее нисколько.
– Я мало понимаю в этом, но то, что вы говорите, кажется мне справедливым.
– Без всякого сомнения. Теперь посвящают молодых девушек во всю грязь жизни. Но как? Посредством романа, журналов, улицы, флирта. Можно ли думать, что таким путем они приобретут познания, которые будут для них полезны? Неужели нужно начинать с того, чтобы выпачкаться в уличной грязи? Однако только копоть кузницы еще не делает кузнеца. Этих детей учат не признавать ничего, кроме расчета. Но их не могут сделать менее наивными, и когда приходит время, они плохо рассчитывают, и выходят замуж глупо.
– А прежде?
– Прежде матери рассчитывали за своих детей: это было и чище, и разумнее. Я произведу расчет за Селизетту. Среди тех, которые ей будут нравиться, я постараюсь избрать наиболее искреннего и наиболее честного. Она за него выйдет и полюбит всем сердцем. И они будут жить счастливо…
– Исключая…
– Исключая то, чего в жизни нельзя предвидеть. Что поделаешь? Она будет стоять перед большим колесом лотереи со множеством выигрышных билетов. Если колесо повернется неудачно для нее, ей останется смирение христианки, и она понесет покорно свой крест так же, как я.
– Мы еще поговорим обо всем этом, – сказал адмирал. – На днях я вам расскажу об одной мысли, которая давно уже пришла в мою старую голову…
Вся раскрасневшаяся, Селизетта влетела, как порыв ветра.
– Мама, мама! Я тебя не видела целый год. Она порывисто заключила ее в объятия.
– Я засиделась у губернатора… Было столько народу: Марта Абель…
Д'Орвилье поднялся.
– Я видел беглянку, я доволен. И я ухожу…
– Подождите! – просила Селизетта.
Она побежала к кусту гибисков и, оборвав его, преподнесла старому другу два снопа красных цветов на длинных золотых стеблях.
– Для вашего прекрасного салона, сверкающего блеском сабель и штыков, чтоб вы чаще нас там вспоминали.
Д'Орвилье взял цветы и погладил маленькую ручку.
– Благодарю вас. Вы позволите дать немного Фьерсу в виде утешения в том, что он не мог сопровождать меня сегодня?
– Гм… не знаю, позволить ли, – колебалась m-lle Сильва. – А где же он, где г-н де Фьерс?
– На празднике, – серьезно сказал адмирал. Светлые ресницы раскрылись шире.
– На морском празднике, – докончил адмирал д'Орвилье, улыбаясь. – Он отправился на миноносце береговой обороны производить упражнения в открытом море, у мыса Св. Иакова, из чисто личного усердия, которое следует похвалить: в море сегодня нехорошо.
* * *
Прежде чем лечь спать в этот вечер, m-lle Сильва вышла на веранду подышать несколько минут чистым воздухом.
Теплая ночь была напоена ароматом. Все цветы, каждая пядь влажной земли изливали головокружительное благоухание.
Селизетта задрожала в этом живом мраке. Веранда была низка, и горизонт ограничен. Но непроглядная ночь создавала иллюзию черной бесконечности. M-lle Сильве грезилось, что она видит весь Сайгон и реку с кораблями и джонками. В ее мечтах из белой пены выплывал миноносец…
Как раз в это время Фьерс возвращался на борт крейсера.
Он был весь разбит от усталости и промок до костей под брызгами волн. Морская соль напудрила его лицо и жестоко жгла глаза.
Но здоровая радость наполняла все его существо. Порой, в часы праздности, его осаждали воспоминания тех дней, когда он еще не знал Селизетты, дней скептицизма и распутства – воспоминания, которые походили на тоску по родине. Но сегодня трудовой день, полный волнений, далеко отогнал эту нездоровую тоску. И он возвращался в свою голубую каюту с чистым сердцем и наивными мыслями. Уже не цивилизованный более, а влюбленный.
Это своеобразное опьянение восхищало его. Смутно он чувствовал еще следы этой странной болезни, от которой он убегал – цивилизации. Но он верил, что выздоравливает от нее, и видел в будущем полное исцеление и здоровье.
На стене, в оригинальной и пышной раме из меха черной пантеры, улыбалась пастель – Селизетта Сильва, по фотографии, которую он украл на прошлой неделе. Фьерс благоговейно преклонил колена перед своим целителем и, отыскивая в глубине своей памяти слова поклонения, он начал молиться – в первый раз после далеких дней своего детства.
XVIII
Две недели спустя генерал-губернатор давал последний бал в зимнем сезоне перед тем, как отправиться в обычную весеннюю поездку в Ганои. Весь Сайгон был приглашен на этот бал. И, хотя дворец вице-короля Индокитая достаточно велик, пришлось иллюминировать парк и поместить оркестр между деревьями.
Приглашенные стали съезжаться к десяти часам. Их встречали ординарцы и гражданские чины. M-me Абель, которая была особой первого ранга в Сайгоне, – генерал-губернатор был холост – встречала дам и несла на себе все заботы по празднеству.
Генерал-губернатор, когда-то очень радикальный член парламента, здесь импонировал пышностью церемониала. Его выход в парк состоялся в одиннадцать часов. Ему предшествовали тонкинские уланы с факелами в руках. Он проследовал между своими гостями один, как царь.
Обнаженные плечи склонялись перед ним в придворном поклоне. Пластроны белых смокингов, уже мокрых от пота, складывались пополам. Он шел, небрежно протягивая два пальца, милостиво даря улыбки.
Позади, на большом расстоянии, кордон аннамитской стражи дополнял этот самодержавный силуэт, – силуэт, рассчитанный, заимствованный, но необходимый из политических соображений в азиатской стране. Потом он удалился в свой салон, охраняемый стражей, где к нему присоединился адмирал д'Орвилье и генерал-аншеф. В открытые окна издали было видно, как они разговаривали между собой без жестов. Тонкинцы с обнаженными саблями стояли вокруг на страже.
Начались танцы и флирт. На мраморных плитах салона, высокого, как храм, гигантские окна которого были открыты навстречу всей свежести, какую только может дать сайгонская ночь, танцевали до зари. В то время, как пары искали уединения за деревьями сада. Светлые платья смешивались с белыми костюмами и мундирами, и праздник блистал, свободный от траура черных европейских фраков. В парке, под ускользающим светом бамбуковых фонарей, медленно двигавшийся круг гуляющих напоминал ночные празднества на картинках Ватто.
Весь Сайгон был там. И хотя это был европейский праздник, праздник завоевателей, торжествующих свою победу в покоренной столице, на него были приглашены и туземцы-мандарины, раболепно служившие Республике в то время, как прежние подданные проклинали их в глубине своих хижин.
Тонг-Док Шолонский беседовал о налогах с Мале, посланник сиамского короля дипломатично уклонялся от расспросов вице-губернатора. В группе капитанов и мичманов m-lle Жанна Нгуэн-Гок, единственная дочь нового Фу, равнодушно позволяла ухаживать за собою.
Хорошенькая и изящная, несмотря на свое азиатское происхождение, но более таинственная и замкнутая, чем статуя древнего Египта, она обладала чистым лбом и холодными глазами, во взгляде которых нельзя было уловить ни одной мысли. И, быть может, ни одного желания не таилось под великолепно вышитым шелком, покрывавшим ее грудь. Ни одного желания, которое было бы понятно для европейца.
Рожденная француженкой и крещенная католичкой, получившая хорошее воспитание в модном монастыре, она умела вальсировать, заниматься флиртом, принимать задумчивый вид, слушая Бетховена. Со своими гибкими руками и тонкими губами она знала все, что знают полудевы в Европе: это ясно сквозило в двусмысленной иронии ее улыбки. Но все это – только верхнее платье: честолюбивое желание – ничуть не скрываемое – найти мужа-европейца, который дал бы ей право гражданства между завоевателями. Туалет, под которым таится азиатская душа, равнодушная и недоверчивая ко всему. Потому что азиатская душа, слишком древняя, кристаллизировавшаяся в своей тысячелетней утонченности, никогда не может ни измениться, ни быть разгаданной. Никакой философ Запада, никакой гениальный психолог не мог бы распознать даже форм, в которые облекались аннамитские грезы дочери Фу Нгуэн-Гок.
…Весь Сайгон был там. Это было удивительное сборище людей честных и нечестных, причем последние были более многочисленны. Ибо французские колонии не что иное, как свалочное место для всей гнили и нечистот, которые извергает из себя метрополия. Там было множество сомнительных личностей, которых уголовный кодекс – слишком редкая сеть – не мог удержать в своих петлях: банкроты, авантюристы, мастера шантажа, ловкие мужья, несколько шпионов. Было множество женщин более чем легкого поведения, предававшихся разврату сотней способов, из которых самым добродетельным был адюльтер.
В этой клоаке изредка встречавшиеся честные люди и стыдливые женщины казались пятном. И хотя этот позор был известен всем, выставлен на показ, афиширован, его принимали, с ним легко мирились. Чистые руки без отвращения пожимали грязные. Вдали от Европы европеец, царь земли, любит утверждать себя по ту сторону законов и морали, надменно попирая их ногой. Потаенная жизнь Парижа или Лондона, быть может, еще более отвратительна, чем сайгонская, но она скрыта под кровом тайны. Это – жизнь с закрытыми ставнями. Колониальные пороки не боятся солнца. К чему осуждать их искренность? Открытые дома – экономия иллюзий и лицемерия.
Доктор Раймонд Мевиль приехал поздно и не танцевал. Он почти не появлялся в салонах, избрав парк в качестве базы для своих романтических операций. В этот вечер он охотился не на удачу: он специально выслеживал Марту Абель и m-me Мале, готовясь действовать против той или другой – смотря кто попадется. Но случай ему не благоприятствовал: в аллее, у которой не было перекрестка, его встретила m-me Ариэтт. Уже четыре раза подряд он пропускал свои еженедельные визиты к ней, и теперь не мог уклониться от объяснений.
M-me Ариэтт, женщина корректная, пользовалась в Сайгоне репутацией неприступности. Измена любовника не могла ее особенно волновать. Прореха в бюджете, получившаяся вследствие этой измены, была для нее более чувствительной.
– Мне кажется, – заговорила она спокойно, – что встреча со мною вам неприятна. Почему? Мы чужды друг другу. Вы мне дали это понять достаточно ясно. И хотя я предпочитала бы более прямое прощание, вы можете быть уверены, что я не стану стараться привлечь вас снова "на мою постель".
Мевиль, покоряясь своей участи, начал сочинять извинения.
– Прошу вас… Оставим это. Вы меня не любите больше, я не люблю вас, останемся добрыми друзьями. Одно только слово, чтоб кончить: вчера, в мой приемный день, я ждала вашего визита…
Мевиль понял.
– Правда, – сказал он дерзко, – я вам должен, потому что формально не дал вам отставки.
Он пересчитал ассигнации под китайским фонарем, она улыбалась, слишком привычная, чтобы сердиться.
– Можно узнать, – спросила она нежным голосом, – нашли ли вы уже себе новую… квартиру? Я не сомневаюсь в вашем вкусе, но, быть может, вы затрудняетесь… в устройстве? Не могла ли бы я быть вам полезной в качестве друга? Я умею оказывать такие услуги.
– Никогда не сомневался в этом, – насмешливо сказал доктор.
Зеленое платье мелькнуло быстро в конце аллеи. Мевилю показалось, что он узнал m-me Мале.
– Вот, – сказал он быстро, передавая ей билеты. – Мы квиты. Что касается другого, не беспокойтесь: я устраиваюсь всегда сам.
Они разошлись в разные стороны. M-me Ариэтт разыскала своего мужа в игорном зале.
– У меня разорвался карман, – сказала она. – Не возьмете ли вы мой кошелек?
Лимонно-желтый адвокат небрежно взял кошелек и поцеловал жене руку.
Раймонд Мевиль тем временем преследовал незнакомку в зеленом платье. Она прошла под амбразурой освещенного окна: то не m-me Мале. Обманутый доктор пустился на поиски в глубине парка.
На уединенной скамье, менее темной чем другие, он увидел парочку, сидевшую в молчании: m-lle Селизетту и Фьерса. Ревнивая тоска сжала его грудь.
Он быстро шел по пустынной аллее. Под деревом стоял, прислонившись к стволу, человек, который толкнул его, когда он проходил мимо. Мевиль с изумлением узнал журналиста Клода Роше, покинувшего для этого вечера свою гнусную конуру в квартале Боресс. Роше смеялся своим клокочущим смехом, нагибаясь, чтобы поднять выскользнувшую из его руки перчатку, – женскую перчатку: Мевиль заметил ряд пуговиц. Флирт Роше, этого скота, впавшего в детство, – хотя миллионера, правда…
Мевиль, побуждаемый любопытством, добежал почти до конца аллеи, но там несколько мужчин и женщин болтали, собравшись в группу. И Марта Абель была среди них. Много женских рук было без перчаток. Мевиль позабыл Роше.
Позже он застал m-me Мале в пустом салоне. Он потерял надежду на свидание с Мартой: она танцевала без перерыва, ее бальная карточка была заполнена вся. Белокурая маркиза, очаровательная в костюме стиля Людовика XVI, поправляла волосы перед зеркалом. Увидя Мевиля позади себя, совсем близко, она повернулась в испуге.
– Я напугал вас? – сказал он очень почтительно. Она заставила себя улыбнуться.
– Нет, но я была изумлена… Уже поздно, я ищу моего мужа, чтобы ехать домой.
– Не пройдетесь ли вы раньше со мной по парку? – Он начал умолять. – Только один раз, я вам еще не поцеловал руки сегодня, а между тем я здесь исключительно для вас.
Она отступала, бормоча что-то. Широкий силуэт обрисовался в раме дверей: Мале вошел, насмешливый и благодушный.
– Ба! Это вы, доктор? Я вас не видел с начала вечера. Не нашли ли уж вы кольцо Гигеса? Едем, моя дорогая?
– О, да! – сказала она.
Мевиль одиноко блуждал по парку, прежде чем уехать в свою очередь.
– Скверный день, – проворчал он.
Скамья Селизетты и Фьерса была пуста. Под своим деревом Клод Роше заснул.
– Скверный день, – повторил Мевиль. – Он ушел с тоскою, как побежденный.
На скамье, – той самой, через которую перепрыгнула однажды молодая девушка, – Селизетта и Фьерс в течение двух часов забыли обо всем на свете.
Они убежали сюда с самого начала. Она была так чудно хороша в своем белом платье, убранном диким терновником, что все хотели танцевать с ней. Пришлось сослаться на поврежденную ногу, чтобы избавиться от назойливых приглашений. После этого для правдоподобия ей нельзя было покидать своей скамьи, впрочем, она и не имела никакого желания ее покинуть.
Он сидел рядом с ней. Они обменивались банальными фразами и часто замолкали, их рассеянные мысли не давали закончить фразы. Они не беспокоились об этом. Их взгляды, полные любви, встречались взаимно. И этот язык стоил другого. Ночь была тепла, кузнечики звенели в тяжелых от росы деревьях. Фонари из плотной бумаги проливали на скамью желтый комнатный свет. Бал был далёко, его звуки едва доносились сюда сквозь густую листву.
Фьерс вспоминал всю свою жизнь. Вспоминал мертвые годы, забытые скитания, печальную юность и заброшенное детство в равнодушном, как будто чуждом доме. Никогда, ни одного воспоминания о вечере, похожем на этот. Опьяняющая благодарность наполнила его сердце. Ему хотелось кричать своей подруге безумные слова рабского обожания.
Она сидела в задумчивости, веер выскользнул из ее руки. Быть может, в своих девичьих грезах она уже видела когда-то такой же парк и уединенную скамью, на которой ей шептали слова обетов. Она не отняла руки, когда он ее взял, не прерывала его. Трепет пробегал по ее плечам, и румянец окрашивал ее щеки.
Он говорил очень тихо – даже гибиски, простиравшие к его губам свои любопытные венчики, не слыхали его голоса. Он больше не был цивилизованным, тонко смакующим новое ощущение. Его дрожащие губы шептали признание, полное боязни, – более чистое, чем поцелуй, которым мать целует свое дитя.
– На эту руку, – он едва осмелился коснуться ее пальцев, – на эту руку наденут скоро золотое кольцо. Между теми, которые вас любят, вы изберете наименее недостойного… Хотите ли, хотите ли вы, чтоб это был я?
Непонятная тоска овладела им. Его ноги дрожали от слабости. Он опустился перед ней на колени.
Она тяжело дышала, как загнанная лань. Ее опущенные глаза были как будто прикованы к песку.
В конце аллеи послышались шаги. Оба поднялись одним движением, впервые решившись взглянуть друг другу в лицо. Фьерс держал ее руку.
– Селизетта…
М-lle Сильва покраснела сильнее. Она боязливо протянула дрожащую руку, потом отступила, вся дрожа, с восхитительной улыбкой смущения. Гибиски удержали ее белое платье, не пуская. Она прошептала:
– Если мама будет согласна…