2
Ушла из моей жизни и Катя Ефимова, вернее, уехала в венчальной карете, сверкавшей на солнце, как белый концертный рояль. Я прятался в толпе зевак, стараясь не приближаться к свадебной процессии, медленно двигавшейся из церкви к экипажам, стоявшим в Благовещенском переулке. Впереди шел с иконой надутый, как индюк, Федька Килигин с нашего двора - его, вероятно, нашел и мобилизовал в предсвадебной суматохе Сашко. Я все-таки не принял участия в его жениховском спектакле: что-то в письме Егора заставило меня не сдержать слово, хотя никто и не объяснил мне сути его обвинений.
Никто не предупредил и Катю, никто не стер с лица ее жемчужной счастливой улыбки: письмо Егора не дошло до нее.
- Студент женится, - говорили рядом.
- Кто его знает. Вишь, карет сколько!
- А невеста из бесприданниц.
- Поди, счастлива.
Мне и самому казалось, что она счастлива. Я ведь не сознавал, какую недобрую роль сыграл в ее судьбе. Осознал я это позже, в девятнадцатому году, когда уходил с маршевой ротой на Южный фронт из Астраханских казарм в Лефортове.
Накануне отправки я выпросил увольнительную, чтобы забежать домой, проститься, взять папирос у отца: от солдатской махорки я задыхался и кашлял. За подписью я постучался к новому военкому, которого до тех пор еще не видел. Вошел и обомлел: за столом сидел Егор Михалев. Я его сразу узнал, несмотря на форменную зеленую гимнастерку, чахоточную худобу и розовый шрам на щеке. Он медленно отстукивал что-то на стареньком ундервуде, хрипевшем и дребезжавшем при каждом ударе пальца.
- Что тебе? - спросил он не глядя.
Я молчал. Он рассеянно взглянул на меня, чуть прищурился, рассеянность сменилась сосредоточенностью, пристальным вниманием, и вдруг в глазах сверкнули знакомые смешинки.
- Вот так встреча! - негромко произнес он. - Ну, подойди ближе, кадет.
- Я не кадет, - возразил я, делая шаг к столу.
- Поумнел, значит?
- Поумнел.
Он снова внимательно оглядел мою невзрачную фигуру в обвисшей солдатской шинели, явно мне не по плечу.
- С нами на беляков идешь?
- Иду, товарищ комиссар! - пронзительно крикнул я.
Он поморщился.
- Как же я могу тебе верить, если ты меня уже раз обманул?
- Я не хотел… так вышло… - пробормотал я, опустив глаза, - я положил письмо в книгу, а ее…
- Да ладно уж, - прервал он меня. - Ведь все подтвердилось, о чем я писал.
Он посмотрел на меня выжидающе, но я не мог выдавить из себя ни единого слова в ответ.
- Ты хоть письмо-то прочел?
- Прочел.
- Ну, и что?
- Я не понял, - прошептал я, мечтая, чтобы он не услышал.
Но он услышал.
- Не понял? Да ну! - Он даже засмеялся, настолько чудной показалась ему такая непонятливость. - Несознательный ты был, правда. Маменькин сынок, тетенькин племянничек. Кадетские листовки носил. Тоже небось не понимал?
Моя голова опустилась еще ниже.
- А мы все-таки разоблачили твоего Томашевича. По всем статьям. Со всеми кличками. Только убег, сукин сын.
- Куда?
- Куда ж ему бежать? К Колчаку либо к Деникину,
- А Катя?
Он долго молчал, прежде чем ответить. Потом сказал сухо, почти враждебно:
- Это тебе не зуб вырвать - любила она его. Раньше надо было рубить, с корешка. Я потому и письмо написал.
Он вздохнул и закашлялся. В груди у него что-то стонало и булькало.
- Какая девка была! - сказал он, отдышавшись.
- Была? - с ужасом повторил я.
- На субботнике обмерзла. Я вот, чахоточный, живу, а она… Да что у тебя там, давай! - почти прокричал он, протягивая руку к бумажной четвертушке с моей увольнительной.
Больше я его не видел. Отправлял нас на фронт поутру его помощник, подтянутый, чистенький, хрустящий ремнями выпускник политкурсов. Гулко стуча по камням тяжелыми солдатскими ботинками, мы выходили на площадь к вокзалу. Набухшее серое небо опускалось все ниже и ниже, закрывая от меня и Егора, и Катю, и Зиночку - все, что прошумело и ушло.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Возвращаясь домой, мы двигались уже в нашем эвклидовом мире, не размышляя о пока недоступных ему тайнах пространства и времени.
Волновало другое - перечувствованное, пересмотренное, переоцененное. Старшим - с тайной жалостью и стыдом, младшим - с доброжелательным превосходством.
Один неохотно оборонялся, другой непочтительно наступал на ноги.
- Ты же любил ее.
- Едва ли. Смутное, детское чувство.
- Все равно. Я бы так просто не сдался.
- А если бы мы запретили тебе встречаться с Таней?
- Хе! Попробуйте.
- А все-таки?
- Взрослые не всевластны. А ты струсил.
- Нет, старик. Просто не нашел возможностей.
- А ты искал? Подумаешь, три раза под окнами походил! А телефон?
- Откуда я мог звонить? Из аптеки? Так у нас провизор не пускал гимназистов к телефону.
- Сказал бы ему, что доктора вызываешь. Или еще что-нибудь. Придумал бы. В конце концов, сказал бы ребятам. Ты - своим, она - своим. Вместе придумали бы.
- Мы были одни. Одни в равнодушном мире.
- А ты пробовал?
- Что?
- Повоевать.
- Нас этому не учили, - вздохнул я.
Володька тоже вздохнул.
- Столько ошибок!
- Много, верно.
- Первая твоя ошибка - Сашко. Непростительная.
Я промолчал.
- Конечно, непростительная. Мог бы узнать, что он эсер.
- А я не знал, что эсер - это плохо.
- У Егора бы спросил.
- А я не знал, что Егор это знает.
- Как много ты не знал! Все могло быть иначе.
Я опять промолчал.
Мы вошли в подъезд и остановились у клетки лифта. Я нажал кнопку, вызывая кабину вниз.
- Маме - молчок? - спросил Володька.
Я кивнул. В конце концов, мы оба имели право на тайну,
- Да она и не поймет.
- Разве это непонятно? - спросил я.
- Кому как. А ты выдумщик, папка!
- Много ли нужно выдумки, чтобы игру придумать?
Володька отступил на шаг и, прищурившись, посмотрел на меня:
- А ты уверен, что это была игра?
2
За решеткой лифта медленно опустилась кабина. Что-то щелкнуло. Я открыл дверь, и только сейчас дошла до меня скрытая суть Володькиной реплики.
- А что? - спросил я.
Володька загадочно усмехнулся, не торопясь проскочить в кабину лифта.
- Ты же сам сказал: воображение - не видение, а впрочем…
- Что - впрочем?
- Все. Все, что мы видели. И вот это. - Он вынул из кармана аккуратно сложенный номер газеты и протянул мне.
Я развернул его: это был мой номер "Раннего утра". Мой и не мой. Одно содержание и другая форма. Свеженький, чистенький, даже пахнущий типографской краской, словно только что купленный.
- Ничего не понимаю, - сказал я, - это же не моя газета.
- Твою я отдал Петру Львовичу вместе с сочинением. Для чего-то это ему нужно. Кажется, для выставки.
- А эта откуда?
Володька отвел глаза.
- В библиотеке взял.
- В какой библиотеке?
- В Доме пионеров.
- В Доме пионеров не собирают старых газет, - сказал я. - А потом, в любой библиотеке такие газеты выдаются в переплетенных комплектах. Не выдумывай. Где взял?
- Не все ли равно? В архиве.
- В каком?
- В частном. Отец одного мальчика собирает газеты за семнадцатый год.
- Опять врешь?
- Вру, - засмеялся Володька и уткнулся носом в мой рукав. - Я же купил эту газету, папка. В киоске купил.
- Где?
- В Охотном. Когда ты извозчика нанимал. Я добежал и купил. За три царских копейки. У себя в коллекции взял.
Он хитренько засмеялся и, подпрыгивая, побежал на улицу.
- Ты иди, - обернулся он, - я потом приду.
С номером газеты я прошел к себе, по-прежнему ничего не понимая. Я уже ясно видел, что это был не мой номер, не тот, который нашел Володька в бабушкиной корзинке. И оторванный угол был на месте, и дата читалась полностью.
Дрожащими руками, не перечитывая газеты, я положил ее в старую папку, одну из тех, которые никогда не перебирались и не пересматривались. В глубокий архив. В конце концов, кто-нибудь скажет правду - или Петр Львович, или штукарь Володька.
Только на этот раз мне не хотелось ее искать.
3
Теперь Володька взрослый. Он уже кончил институт и строит мост где-то в гирле Дуная. Иногда он приезжает в отпуск или в командировку, но мы никогда не вспоминаем о нашей прогулке в прошлое.
А на днях, словно в насмешку, меня обогнал автобус с девяткой и четверкой на номере И на том же месте - у "Детского мира" на проспекте Маркса. Он подождал немного на остановке, даже двери открыл, и ушел вниз, к Дому союзов. Но я не догонял его. Только спросил у стоявших в очереди:
- Это девяносто четвертый? Вы видели?
- Так он здесь не ходит, - сказали мне. - Пустой. Только зря двери открыл.
Мой заблудившийся автобус. А вдруг не мой? Я не вскочил на его подножку. Зачем? Жаль было разбить хрупкую сказку о шутке Времени, когда нам с Володькой было по пятнадцать лет. Или нет. Другую сказку. О глазах века, когда видишь одни и те же о события по-разному.
В.Прокофьев
МИРОН И ЧЕРТ
И МНОГИЕ ДРУГИЕ
ОТ АВТОРА
Приключения? Неужели это только погони, перестрелки или борьба с морской стихией, необитаемые острова?.. А впрочем, это действительно так - и погони, и перестрелки, штормы и кораблекрушения, необитаемые острова, подвиги разведчиков, партизанские будни. И, конечно же, революционное подполье.
Приключения можно выдумать. Так выдумать, что современники доверят каждому слову. Робинзон Крузо - гениальная выдумка, которая обошлась английскому Адмиралтейству в тысячи фунтов стерлингов. Искали остров, искали Пятницу, и никто не верил, что это только фантазия.
Никто не поверил в подвиги барона Мюнхгаузена, но все читали, читают и будут читать с удовольствием о его похождениях.
Но бывает и так, что автор ничего не придумал. Он просто рассказал о людях и событиях. Рассказал только о том, что было. Такой рассказ авторы обычно именуют документальным.
Мне давно хотелось написать не просто документальную повесть о большевиках-подпольщиках, "техниках" революции, но повесть именно приключенческую.
Но вот незадача - мои герои меньше всего заботились о том, чтобы на их долю выпадали приключения, даже наоборот, они очень заботились, чтобы приключений с ними случалось как можно меньше.
Однажды в архиве Октябрьской революции попало мне в руки письмо. Вернее, обрывок письма - у него не было ни начала, ни конца. Ну, думаю, найдена проверенная опытом сотен писателей завязка для приключенческой повести. Читатель, правда, может сказать: "Старо, знаем мы эти письма без начала и конца!.."
И все же я решил рискнуть.
Вот этот отрывок:
"…мне сообщили Ваш адрес. Обрадовался неимоверно, и скорее за письмо. Сел, обмакнул в чернила перо… О чем же написать? Ведь столько лет минуло! О себе? Это потом. Меня так же, как и Вас, Мирон, из тюрьмы освободила революция. Только я отбывал срок в Орле, а Вы в Сибири.
Хочется чего-то задушевного. Может быть, просто воспоминаний о тех немногих днях, которые мы провели вместе. Вы удивлены? Вам кажется, что мы просто случайно сталкивались?
Нет, не случайно. Ведь я Ваш крестник, я всегда хотел быть похожим на Вас.
Но, дай бог памяти, с чего это все началось?.."
Я точно не уверен, что автор этого письма тот, о ком я думаю. Поэтому я не хочу называть его подлинное имя. Зато Мирон - это наверняка Василий Николаевич Соколов. Мирон - партийная кличка.
Соколов - Мирон прожил большую, интересную жизнь, стал заметным писателем, оставил великолепные воспоминания о своей революционной страде. Вот эти-то воспоминания и легли в основу моей повести. Я их немного изменил, немногое добавил из других источников, а кое-что и домыслил.
Так как там: "Но, дай бог памяти, с чего это все началось?.."
ГЛАВА I
Кажется, пора бы уже россиянам привыкнуть к железным дорогам. Так нет же! Студенты, врачи и коммивояжеры, мелкие адвокатишки и даже крестьяне чувствуют себя в вагонах превосходно. А вот представители "сливок общества" все еще с опаской поглядывают на неуклюжий паровоз. Их тревожат и рельсы, и колеса. Бог их знает, ведь даже у экипажей ломаются оси, и тогда седокам бывает плохо. А ведь коляски едут по земле, да и лошади все же живые существа…
До отхода поезда от берлинского вокзала остаются считанные минуты. Пассажиры заняли свои места, облепили открытые окна. А Прозоровские, крупные помещики и домовладельцы из Виленской губернии, все еще лобызают своих возлюбленных чад - сына Владимира, студента Академии художеств, и дочь Зинаиду, гимназистку последнего класса.
Мадам Прозоровская настояла на том, чтобы от Женевы до Берлина дети ехали под родительским присмотром. Но в Берлине придется расстаться. Она должна хотя бы на день-два задержаться в столице Германии - тут такие врачи!.. Ах, дети, дети! Она понимает, им нужно ехать, занятия уже начались. И все же, может быть, купить билет, пока еще не поздно? Баулы уложены, гостиница рядом. Володя такой заботливый сын, он сам упаковывал весь багаж, перетянул ремнями, пока она с мужем изучала рекламные объявления.
- Не дури, - зло шепнул на ухо супруге Прозоровский. - Не маленькие… Доберутся!
Пышноусый дежурный торжественно ударил в медный колокол. Это уже второй звонок к отправлению. Перрон загомонил. Последние напутствия, поцелуи, пожатия рук…
А вот и третий удар. В ушах Прозоровской он прозвучал, как погребальный колокол. Паровоз закряхтел, злобно выплюнул сгусток черного дыма, расправил белые усы…
Володя Прозоровский свесился из окна, замахал обеими руками. Его стащила на диван сестра. Но берлинский вокзал уже поглотил родителей.
Вагон первого класса. Двухместные купе, всюду бархат, плюш, пыль.
Владимир поудобнее устроился на диване, вытащил из кармана какую-то тонкую брошюру и сделал вид, что мир для него не существует.
Но он не читал. Он трусил. Самым постыдным образом дрейфил, но пока еще пытался это скрыть от Зинаиды. Там, в Женеве, все казалось просто и, во всяком случае, так романтично! Студенческие кафе. Пикники в горах. Бесконечные пустые разговоры, во время которых нельзя молчать, иначе прослывешь бог знает кем. И бравада. Наверное, она в крови у интеллигентов. Правда, романы Купера, Майн Рида, Войнич тоже кое-что значат. Но Овод не бравировал, и Кожаный Чулок тоже делал все тихо, спокойно, сам же оставался в тени. Стыдно: студент, а все еще живет какими-то детскими фантазиями!..
Перед отъездом из Женевы два латыша, фамилий они не назвали, попросили зайти в Берлине по одному адресу, дали пароль. Зашел. И вот теперь его трясет от страха. Конечно, он должен был отказаться… И не смог. Когда явился в гостиницу с увесистой пачкой, то, как вор, шмыгнул мимо портье. Слава богу, родителей и Зинаиды не было.
Запихнул всю литературу в огромный родительский баул. Его напрасно таскают, ни разу не раскрывали. Теплые вещи не понадобились. Часть жакетов и фуфаек пришлось переложить в свой чемодан, свои вещи - к Зинке. В общем, перепаковал весь багаж. Мать сначала удивилась, а потом даже растрогалась.
Если бы не Зинка, он знал бы, что делать. И пусть он будет жертвой… Но Зинка! Она ничего не знает. Может быть, сказать? Разревется, устроит истерику, а потом на первой же остановке сбежит давать телеграмму мамочке - с нее станется!
Володя устал от тревог и не заметил, как уснул. Проснулся оттого, что кто-то щупал ему лоб.
- Ты заболел?
Владимир узнал голос сестры. Успокоился.
- С чего это ты взяла?
- А ты во сне разговаривал. Бормотал о том, что мама чего-то не знает… Ругал жандармов… И все время вспоминал про большой баул.
Началось! Владимир зло повернулся на другой бок, закрыл глаза. Но сон теперь уже не шел. А голова быстро распухла от беспокойных мыслей. Проговорился во сне! Не может быть! Никогда раньше не разговаривал. А что, если Зинка о чем-то пронюхала и теперь хитрит, наврала с три короба, авось клюну?
- Володька, ты зачем в мой чемодан запихал мамину кофту?
- Отстань, я ничего не запихивал…
- Ну и врешь! Я еще вчера полезла, увидела твои вещи и эту кофту. Хотела ее положить обратно в большой баул, развязала его, а там…
- Что там?
- Сам знаешь! И нечестно от меня скрывать. Думаешь, я не замечала твоих похождений в Женеве? Все знаю. Знаю, что тебе в Берлине какие-то книжечки передали. Видела их в бауле…
Собственная сестра - в роли шпика! Дожили, называется! Зинаида зажгла свет, уткнулась носом в темное окно.
Обиделась? А может быть, ждет первой станции, чтобы дать в Берлин телеграмму? Владимир притворился спящим.
Наверно, такая телеграмма была бы наилучшим выходом. И завтра он снова беспечно стоял бы у окна, курил, любовался видами, неторопливо ведя взрослые разговоры с попутчиками…
- Володька, - Зина говорила шепотом, - а у тебя с собой есть еще книги, такие же?
Сказать, что есть - неправда: у него всего пять-шесть брошюрок и пара книг, - но Зинка поймет тогда, что он испугался и малодушно подставил под удар родителей, пусть выкручиваются, а он ни при чем.
- Знаешь, у меня есть план…
- Какой план?
Зинаида соскочила с дивана, подсела на полку к Володе и зашептала. Она шептала долго, не давая брату перебивать, захлебываясь словами.
- Ну ладно, попробуем… Только, чур, если что сорвется, ты ни телом, ни духом, знать не знала, ведать не ведала. Согласна?
Она согласилась.
Из Костромы нужно удирать. Раз уж попал на мушку полиции, она в покое не оставит. Что и говорить, вывод малоутешительный.
Соколов даже расстроился.
Куда удирать-то? Здесь, в родных местах, его, неудачливого домашнего учителя, пригрели в земском статистическом бюро. Здесь он знает всех. Здесь он начинал свою жизнь революционера. Вернее, только-только начал. И вот нужно, что называется, "задавать лататы".
За пределами Костромы он бывал редко. Конечно, кое-кого знает, но смогут ли эти знакомые помочь с работой, устройством в чужих местах?
Эх, если бы ему только померещилось, что за ним следят! А может быть, никто и не следит? Ведь по справедливости, эка персона! Да стоит ли он филерского жалованья?
Вспомнились наставления Буяныча, рабочего, высланного за пропаганду из Питера: "Если опасаешься, что за тобой увязался "хвост", выберись из города в поле. Там "подметке" прятаться негде. Если умный, то отстанет, а дурак - все одно попрется за тобой. Тогда улучи момент, обернись и шагай навстречу. Разгляди хорошенько. А при случае - наложи и по шеям…"