Карьера Югенда - Ольга Сарник 12 стр.


"Чем больше красных ты положишь, тем быстрее уедешь домой!" – услужливо подсказал мне разум. Каким чудом я опередил его? Он явно намеревался взять меня живым – понял, что офицер. Как языка… Иначе он давно продырявил бы меня, – не ожидал сопротивления. Думал, что я безоружен. Неопытный, молодой, совсем молодой…

Уходя, я зачем-то обернулся. Он лежал на снегу навзничь, мёртвый, но такой же ненавидящий и непреклонный. Его белый полушубок от ворота до пояса был залит кровью. "Такое трудно отмыть", – вспыхнула в мозгу нелепейшая мысль.

Да катись ты к чёрту, – злобно подумал я, неведомо кому адресуя, неведомо чего стыдясь. С трудом переводя дыхание, я оглянулся. Никого. Неужели я очутился на чужой территории? Это запросто. Я вытер кровь чужого бойца, аккуратно вложил нож в ножны. Подобрал свой автомат и побрёл, пошатываясь, искать своих.

XI

Своих я отыскал. Осталось нас семнадцать человек. Жалкие остатки моей первой роты. Потом проклятый снайпер снял ещё двоих. Итак, в моём подчинении – пятнадцать человек. Надо пробиваться к своим.

Знаменитая операция русских "Уран" набирала хороший темп. А ситуация со снабжением наших войск стремительно ухудшалась. Наша транспортная авиация несла огромные потери. Вместо требуемой ежедневно тысячи тонн груза Шестая армия получала лишь сто.

Наступила короткая передышка. Затишье перед боем. Мы двигались к штабу армии, в центр города, и в дороге к нам присоединился раненый штабс-ефрейтор. Без ремня и без документов, вооружён советским автоматом. Мы зашли в какой-то ангар. Бывший заводской цех. Холод стоял нестерпимый, – бетонные стены накалились от мороза. Зимняя форма нас не спасала.

То огромное помещение уцелело. Дурной признак. Высока вероятность прямого попадания снаряда или, что хуже, авиабомбы. Надо уходить. Своих тут явно нет. Вот только перевяжем этого штабс-ефрейтора. Остальные пока целы.

Стены зияли дырами на улицу и в соседние помещения. Раненый, белый от холода и кровопотери, опустился на чудом уцелевшую автомобильную покрышку. Он попытался самостоятельно вынуть раненую руку из рукава, но не сумел, так, оказывается, он обессилел.

В углу, метрах в тридцати от нас, на бетонном полу лежали тела трёх советских бойцов, в таких же белых полушубках, как у того, молодого. Немного окровавленные, но сгодятся. Мы не модистки.

Рядом валялось не нужное им теперь оружие. Густав снял с тела советский полушубок и набросил его на плечи раненого. Потом парни расхватали советские автоматы и с интересом стали рассматривать, чем же так ловко бьют нас русские.

Раненый дрожал, как осиновый лист. Его бил озноб. Ни у кого из нас индивидуального пакета не оказалось; всё уже было истрачено. И я приказал обшарить карманы советских полушубков. Как всегда, ни у кого! Они бессмертные, что ли? Мы обшарили карманы ещё раз. Ничего. У нас самих нашёлся один пузырёк, оказалось – йод. Не густо. И шёлковый платок, вышитый Магдой. Чистый. Я немного поколебался, глядя на него.

– Густав! Перевяжи, – я бросил пузырёк ловкачу Густаву Эрлиху. Тот поймал его на лету. Толковый парень.– Бинты есть у кого-нибудь в этом доме?

Густав отрицательно покачал головой. И я протянул ему свой фамильный платок. Ничего, Магда вышьет другой платочек. Если будет, кому.

– Под чьим командованием были? – обратился я к раненому.

– Штабс-ефрейтор Грёдинг, третья рота четырнадцатой танковой дивизии, под командованием лейтенанта Гонта. У меня нет документов.

– Почему без документов?

– Я бежал из плена, мои документы остались у русских.

– Когда вы попали в плен?

– Позавчера. Бежал вчера. Пробираюсь в штаб. Наша рота почти вся уничтожена.

Густав тем временем ловко перевязал моим платком рану Грёдинга. Наложил жгут над раной, и кровь сразу остановилась. Молоток Густав. Освоил новую специальность – врачебную. Он помог раненому облачиться в русский полушубок.

– Увидишь наших – сразу бросай автомат и руки вверх! Помни – ты похож на ивана, – беззлобно усмехнулся Густав.

Я осторожно высунулся на улицу. И тут же выругался; ногу ниже колена будто обожгло:

– Меткий, гад!

Ранение оказалось лёгким. И на том спасибо. Сморщившись, я опустился прямо на бетонный пол. Позицию на покрышке прочно занял Грёдинг. Он согрелся и задремал. Густав обработал и мою рану. Делать нечего, надо уходить. Пересилив боль, я поднялся. А Грёдинг задремал и не хотел подниматься…

– Меняем дислокацию. Идём в центр, по одному. Эрлих, ты выходишь первым. Выход прикрывают Хайнц и Майне. Шульц, найти наконец аптечку.

–Есть, – отозвались воины.

А штабс-ефрейтор Грёдинг согрелся, задремал и не хотел подниматься…

В ту секунду в наше неуютное убежище сложилось, как карточный домик. Этого следовало ожидать… Мы не успели вывести раненого! Бедняга Грёдинг оказался погребённым под огромным обломком потолочной плиты. Я обернулся и смотрел на ту плиту, как дурак, пока Эрлих не рванул меня за рукав.

Мы шли, как воры – перебежками, пригнувшись, часто ползком. Связи, конечно, не было. Своих – тоже. Мы успешно отбили несколько советских атак, но потеряли ещё троих. В том числе Густава. Я сильно к нему привязался; так и не привык к потерям. Боеприпасы "получали" у убитых немецких солдат. Продукты закончились раньше, чем боеприпасы. Приходилось питаться падалью. Мы жарили мясо павших лошадей. Воду получали из прокопчённого войной снега.

Раньше надо было войска отводить! Паулюс в ноябре просил у фюрера разрешения отвести войска, но получил приказ: с Волги – ни шагу. Сталинград – город Сталина, и взять его – дело чести для нас!

По радио ежедневно сообщали о неслыханной доблести солдат вермахта, проявленной в битве за Сталинград. Нас заставляли массово их прослушивать. Я слушал, как Геринг заливался соловьём: фюрер восхищается ратными подвигами своей Шестой армии! Фюрер пребывает в уверенности, что немецкие солдаты, доблесть и воинская слава которых облетела весь мир, непременно выстоят и победят кровавого красного зверя!

Я вспомнил эти разглагольствования и задохнулся от ярости. Только потому, что город назван в честь Сталина, мы должны гибнуть тут десятками, сотнями тысяч?! Почему бы Гиммлеру самому не послать в Сталинград своих детей? А то бы и сам приехал! Сразился бы лично с этими "унтерменшами"! Посмотрел бы я тогда…

Заткнись, Гравер! Ты за кого воюешь, гад?!

XII

– Гад! Трёх наших положил! – капитан Дмитрий Макаров в бешенстве смотрел в окуляры бинокля, как фашистский главарь и ещё пятнадцать гитлеровцев исчезают в недрах бывшего заводского цеха. Напротив нашего укрытия! Один из них был ранен в плечо, – на рукаве кровь. Рука висела, как плеть.

Макаров опустил бинокль и сплюнул под ноги. Три года на фронте изменили его до неузнаваемости, словно минуло лет двадцать. Большие серые глаза его уже не были распахнуты так детски наивно. Пороховая гарь, дорожная пыль и нечеловеческое напряжение боёв заставили их зло сощуриться. Бессонные ночи, свирепые ветра и дожди огрубили кожу. На таких генералы не смеют повышать голос.

– Не уйдёшь, сволочь! Я тебя лично живьём возьму! Ты мне Яблочко" плясать будешь, гнида фашистская… – процедил он еле слышно. И крикнул: – Голиков!

Перед ним вытянулся по стойке "смирно" старший лейтенант Евгений Голиков – молодцеватый, всегда опрятный и подтянутый.

–Старший лейтенант Голиков по вашему приказанию прибыл! – козырнул Голиков.

Макаров жестом подозвал его к оконному проёму. Они расположились в бывшем школьном классе. Пол был усыпан всяким строительным мусором – известью, битым кирпичом; в углу сложены штабелем ставшие ненужными школьные парты. Сквозь дыру в стене со свистом врывался зимний ветер. А на стене напротив, всем назло, висела классная доска, исписанная какими-то задачками, такая трогательная и нелепая среди бушующего пожарища войны.

–Видишь тот цех? – протянул свою мощную кисть Макаров. – Туда ушла группа фашистов. Пятнадцать человек. Главаря надо взять живым.

Голиков осторожно высунулся, пытаясь уловить в бинокль хоть какое-нибудь движение.

– Да убери, он не выйдет больше, – Макаров нетерпеливо отвёл бинокль. – Бомба туда попала, не издох бы он там раньше времени. Крепкий орешек этот фриц! Троих наших своими руками положил. В рукопашной. Я сам видел. Но я его, кажется, ранил. Номоконова я вызвал, он прибыл уже. Ты вот что, – внезапно сменил тон Макаров. – Ты, Голиков, покуда я не вернусь, принимаешь командование.

– Есть!

В класс, неслышно ступая, вошёл маленький, неказистый солдат. Поверх солдатских сапог были надеты какие-то чудные тапки, связанные из шерсти, он весь был обвешан какими–то шнурками. Но в белом маскхалате и каске, как полагается. Бережно, как ребёнка, он нёс свою винтовку. Грозно поблёскивал её оптический прицел. Номоконов – сам Сибирский шаман! Самый результативный советский снайпер. За его голову Ставкой Гитлера обещана огромная премия. Макаров бросился ему навстречу, радостно затряс его руку:

–Семён Данилович, сердечно рад! Наслышан, наслышан, восхищаюсь! – в волнении заговорил Макаров. – Срочно нужна ваша помощь! Туда, – кивнул Макаров в окно, – офицер фашистский ушёл, с группой солдат. Думаю, они в центр идут, у них там штаб. Офицер мне живым нужен. Допросить его надо. Их пятнадцать человек. а может, уже меньше. Успеем до темноты?

– Попробуем, – степенно ответил Номоконов.

– Петренко, Балуев, Ушаков – за мной! – крикнул Макаров почти весело. Будто не на опасное задание звал, а в колхозный сад яблоки воровать. Война стала его миром. Его спасением. Без войны он себя больше не мыслил. Ему – двадцать семь… Вся грудь уже в орденах.

Все пятеро выбрались наружу, и, передвигаясь короткими перебежками, быстро пересекли школьный двор. В мгновение ока они растворились в воздухе.

Они крались вдоль заснеженных обломков города, вдоль обезображенных зданий. Обходили стороной брошенные грузовики – могут заминировать. Через полчаса мелькнули впереди серые тени. Как крысы. И бесследно исчезли. Один только Номоконов заметил, куда – в полуразрушенный магазин, через бреши, бывшие когда-то стеклянными витринами большого магазина. Он два раза тихо свистнул, и перед ним возник Макаров, вопросительно посмотрел. Номоконов молча кивнул на магазин. Выйти оттуда они могут только на соседнюю, параллельную улицу. Макаров без слов понял таёжного охотника.

В считанные минуты три снайпера заняли позиции. На параллельной улице – Петренко и Балуев взяли на прицел выходы из магазина. Совсем скоро и близко сухо защёлкали выстрелы. Макаров склонился над врагами. Нет. Нет. Ещё? Нет. Солдат. Простой солдат. Опять ушёл, гад?!

– Он там, – сдавленно произнёс Макаров и кивнул на магазин.

– Мы прочесали весь магазин, там никого, – возразил Балуев.

Ушёл! Ничего… Возьмём тебя в кольцо! Никуда ты не денешься!

Макаров возвращался, крайне разочарованный. И Номоконов был слишком молчалив. Тоже недоволен. Задача не выполнена.

XI

II

Мы спрятались в полуразрушенном магазине. По крайней мере, в стенах этого здания было что-то похожее на выбитые витрины. Смеркалось. Мы планировали явиться в штаб Шестой армии до темноты. Для этого следовало выйти на соседнюю, параллельную улицу. Оттуда – перебежками и ползком преодолеть ещё четыре квартала. А там уже наша территория. Я так рассчитал. Как выяснилось, правильно.

Осталось нас семеро, я, пятеро солдат и Фриди, старший лейтенант. Перед выходом на улицу он огляделся и дал нам знак выходить. Мы осторожно двинулись. Замыкали шествие я и Курт Кассель, – мой земляк, тоже из Дрездена.

Первые пятеро вышли на мёртвую улицу. Действительно, всё было спокойно. Вдруг один из солдат беспомощно раскинул руки и упал на спину. Фриди бросился к нему, но сам получил пулю. Почти одновременно на землю упали оставшиеся трое. Мы с Куртом бросились назад. Раненые сразу же поползли по грязной снежной каше, ища укрытия.

Опять снайперы!

Выходить на соседнюю улицу нельзя – все выходы, скорее всего, ими контролируются. Мы с Куртом поспешно залегли под ледяную плиту, – я успел заметить под ней углубление наподобие могилы. Так оно, в сущности, и было…

Но как быть с ранеными? Я принял решение выждать, пока уйдут снайперы, перевязать раненых и, рассеявшись, порознь идти в штаб.

Русские рассудили по-другому. Они подошли к раненым и превратили их в пленных. А остались лежать в своей добровольной могиле, как трусливые ящерицы.

– Останемся здесь, пока не стемнеет, – прошептал я. – Они могут ждать нас. Не шевелись.

– Есть, – отозвался тот, тоже шёпотом. Бледный, растерянный, истощённый юнец. Ефрейтор Курт Кассель. Я был страшно рад встретить дрезденца в этом пекле. Это как учуять запах родного дома в тюрьме.

Во рту у нас не было ни крошки уже вторые сутки. Нестерпимо хотелось пить. О том, чтобы выйти за снегом, не могло быть и речи. Так мы пролежали несколько часов, долгих, томительных часов. Лишь когда ночь опустилась на этот злобный город, мы осторожно выбрались.

Чем ближе к центру, тем безрадостнее представали нам картины. Прямо на дороге валялись трупы солдат вермахта, погибших не от советских пуль, а от голода и холода! Оставшиеся в живых бродили между ними, как тени. Никакой дисциплины! Это было не войско, а стадо, брошенное пастухом. Солдаты рылись в разбитых грузовиках и в кучах мусора, как бездомные псы. Ни один из них не обращал никакого внимания на офицеров. Когда я проходил мимо двух солдат, копавшихся в каком-то хламе, они даже головы не повернули в мою сторону.

– Встать! – дико заорал я.

По привычке они вскочили на ноги, вытянулись, но тут же насупились, и, что-то угрожающее пробормотав, продолжили своё занятие. Плевать они хотели и на субординацию, и на трибунал. Я понял, что могу расстрелять их обоих на месте – но кто выиграет от этого? Они, может, были бы этому рады. Истощённые, отчаявшиеся, в каких-то лохмотьях, они окончательно потеряли уважение к себе и своему командованию. И похожи они были на беспризорников, а не на солдат самой сильной армии мира.

А когда мы дошли до нашего аэродрома, я потерял дар речи. Прямо на лётном поле, давно не чищенном, валялись трупы погибших от переохлаждения солдат. Из снега, как пни, торчали обломки самолётов и грузовиков. Мы что, проиграли и эту войну?!

Да что, чёрт возьми, происходит?!

Было ясно, как день, что армия полностью деморализована. В морозном воздухе носилось отчаяние. Настроение было уже не паническим, а безразличным. Из обрывочных фраз мы поняли, что с двадцать третьего января полностью прекращено воздушное сообщение со Сталинградом. Снабжения нет. Топливо на исходе. Продуктов давно не хватает. Помощи ждать больше неоткуда. Генерал-фельдмаршал Манштейн не сдержал своего слова. Его армия не пришла к нам на помощь.

Когда я шагнул на порог штаба армии, офицеры лихорадочно метались по этажам. Те из них, кого я попытался остановить, бормотали что-то бессвязное, и, пряча глаза, ретировались.

Всё это мне порядком осточертело. Я решительно направился к двери с табличкой: "Начальник штаба генерал Артур Шмидт", рванул её на себя и прямо с порога доложил Шмидту – понурому худощавому человеку за столом:

– Гауптман Гравер и обер-ефрейтор Кассель прибыли в расположение штаба Шестой армии, – я вынул документы и положил перед ним на стол. – Мы вышли из окружения. Примите нас на довольствие. Мы ничего не ели двое суток.

Меня мутило, я с трудом держался на ногах и чудом не упал его стол. Он поднял на меня глаза, но сразу же потупился. И ничего не ответил. Сидел, как истукан! Наконец губы его зашевелились, но говорил он так тихо, что слов я не разобрал. Нервы стали совсем ни к чёрту, и я возвысил голос, нарушая устав:

–Кто-нибудь соизволит оформить нас?

Но он продолжал упорно рассматривать свой стол. Наконец я разобрал:

– Шестая армия сегодня капитулировала. Мы готовимся к сдаче в плен. Благодарю за службу, гауптман Гравер. Вы будете представлены к награде. Железный крест…

Он взглянул мне в лицо и осёкся.

Стоя навытяжку, я глотал слёзы, как девчонка. Я плакал, – впервые со дня гибели Дитриха. Это было второго февраля одна тысяча девятьсот сорок третьего года. Мне хотелось наброситься на него с кулаками, вытряхнуть его из мундира и заорать во всё горло: "Почему вы не отвели войска в ноябре?! Ради капитуляции вы загубили столько жизней?!".

Но я молча стоял навытяжку и не знал, куда мне деваться. Что я скажу Курту Касселю, с которым мы прятались, как загнанные зайцы, под ледяной плитой? Мы наверняка схватили пневмонию или кое-что похуже. Стало быть, мы пробирались сюда, в штаб Шестой армии, чтобы сдаться в плен русским? Так вот что я должен объявить Касселю! Благодарю за службу, обер-ефрейтор, теперь вы можете спокойно и с комфортом сдаться в плен, прямо здесь, в штабе армии!

Русские и без того безумны, а вдобавок мы их разозлили. Забрались в медвежью берлогу! Сдаваться в плен равно самоубийству! Уж лучше издохнуть от пули!

Но я козырнул, щёлкнул каблуками и вышел, вытирая лицо рукавом. В коридоре я, как на мину, наткнулся на изумлённый взгляд оборванного, исхудавшего Курта Касселя, и низко опустил голову. Он всё понял – я помню его лицо…

В том коридоре мы с ним и расстались. Фронтовая жизнь развела нас по разным сторонам света.

X

I

V

…Первым делом русские отобрали у нас часы. Потом – документы, карты, оружие, награды.

Штаб Шестой армии вермахта под командованием генерала-фельдмарщала Фридриха Паулюса располагался в здании бывшего универсального магазина. Русские появились там мгновенно. По злой иронии судьбы, допрашивали меня в том же кабинете Шмидта.

Допрос был долгим и изнуряющим. Допрашивал меня майор. Взгляд у него был стальной и беспощадный, как у того, зарезанного. Мне хотелось или спрятаться, или дать ему в морду. Прятаться – не в моём характере… А бить морду офицеру противной стороны – непозволительная роскошь для военнопленного.

Вопросник был составлен из ста сорока вопросов, в основном о фактах моей славной биографии и политических убеждениях. Дескать, за какую такую идею бьётесь, герр Гравер? Не рассказывать же ему было ему об Отто! Тогда он и сам, пожалуй, двинул бы мне в ухо. Кто поверит, что я поехал воевать ради мотоцикла, останки которого ржавеют где-то в поле? Курам на смех. А может, описать ему в красках, как я рассчитывал быстренько их победить и вернуться домой к Рождеству?

Неожиданно для себя я расхохотался. Очевидно, сказалось многодневное нервное перенапряжение. А майор задымился от бешенства. Но сдержался, не опустился до мордобоя. Никаких ему сведений! Довольно ему меня самого! Не ему я присягал!

А потом был мучительно долгий путь в лагерь. Нас, офицеров, везли в грузовиках. С почётом! Простые солдаты топали на обмороженных ногах по обледеневшей дороге. На них были лёгкие по русским меркам зимние шинелишки, которые не спасали от пронизывающего ветра. И пленные наматывали на себя, что могли, – немыслимое тряпьё! Женские платки и пальто – всё шло в ход, ничем не брезговали. Русские смеялись над пленёнными покорителями Европы.

Ради вот этого жизненного пространства пролито столько нашей крови! Но оно – не наше. И нашим никогда не будет…

Назад Дальше