Конечно, в расположение он опоздал.
Вкусно дымила полевая кухня. Правильно, жизнь-то идёт… Хлопотал с дровами повар Васька, весельчак и балагур. Мирно паслись кони. Бойцы, рассевшись на траве под деревьями, хлебали суп из котелков.
Душу словно в тисках зажало. Макаров отчётливо осознал, что отныне его дом – окоп. Его семья – солдатское братство, где тебя понимают без слов. И идти ему больше некуда. И не к кому.
Майор, сидя на бревне возле канавы, изучал карту. Чуть не на плече у него лежало дуло противотанкового ружья. Он показывал неопытным бойцам, как быстро оборудовать огневую позицию, используя естественный рельеф местности. Все поняли, ничего хитрого нет. Теперь надо разобрать ружьё, вот-вот выдвинемся… Когда из-за деревьев, белый как мел, появился Макаров, майор взглянул ему в лицо и всё понял. Линия фронта неумолимо ползёт на восток…
Как слепой, Макаров шёл к кухне. Непривычно молчаливый Васька протянул ему котелок и горбушку хлеба. Макаров отошёл в сторону и сел на корень берёзы. Суп он дохлебал пополам со слезами.
Наконец Макаров отложил котелок. Решительно подошёл к майору, козырнул:
– Разрешите обратиться?
–Разрешаю, обращайся.
–Когда идём в наступление?
– Завтра утром. Что, не терпится?
– Не терпится.
– Терпи, казак… Атаманом будешь.
Они услышали какой-то неясный гул. С неба. Всё громче, громче…
– В укрытие!!! – властно разнеслась по роще команда майора.
По земле скользнули большие тени. Авианалёт. Возле майора земля поднялась столбом. Он упал и больше не поднялся. Интенсивная бомбёжка длилась минут пятнадцать. Всюду рвались бомбы. Бойцы спешно укрывались кто куда, но многие не вернулись в строй после этого авианалёта. Так и остались лежать в той роще…
Макаров знал, где была оборудована учебная огневая позиция. Там, на дне канавы, укреплено противотанковой ружьё. Уже заряженное, припомнил Макаров.
Он скатился на дно канавы, прильнул к ружью, как к единственному другу. Сидя на корточках, огляделся, и увидел на дне канавы брошенную кем-то каску. Или с убитого слетела? Не важно. Он обязан жить! Он обещал. Надел каску и поднял глаза к небу. Лицо его перекосила злобная улыбка. Никогда ещё он так не улыбался.
–Врёшь, не убьёшь! Я жить буду, пока вы все не издохнете, твари!
Словно в ответ, издевательски близко оглушительно грохнул взрыв, и по каске с лязгом скользнул осколок. Макаров не спеша, расчётливо прицелился, – майор весьма искусно замаскировал дуло противотанкового ружья.
Над рощей в поисках цели низко, нагло кружили фашистские бомбардировщики. Он ясно различал отвратительные чёрные кресты на их крыльях. Даже лица лётчиков, кажется, разглядел. Врёшь! Не уйдёшь!
Безмолвная роща покорно дымилась. Сопротивления не было. Авианалёт был внезапным, – немцы зашли с тыла! Линия фронта постоянно сползает на восток…
Один из немецких бомбардировщиков сильно потерял высоту, вконец обнаглел. Макаров увидел снижающуюся машину, и лицо пилота в кабине. В шлеме, в очках, какой-то даже щеголеватый, чёрт бы его побрал… Тщательно прицелившись, он выстрелил.
Не зря майор хвалил это ружьё! Знатная штука! Не будь дуло таким горячим, Макаров бы его расцеловал! Дымящийся самолёт беспомощно, как ворон, рухнул вниз. Земля вздрогнула от взрыва. А Макаров наконец улыбнулся просто, по-мальчишески:
– Есть! Прямо в мотор! Следующий!
И снова прицелился в небо. Полетел вниз и второй бомбардировщик. Снова вздрогнула советская земля. Оставшиеся два самолёта мгновенно набрали высоту и удрали. Решили, что засада. Правильно решили. Тут везде засада! Потому что здесь – советская земля. И она вас похоронит.
VIII
Тем хмурым сентябрьским утром обитатели одной из ленинградских коммуналок – десятилетняя Лида и восьмилетний Коля, проснулись рано. Спать им не давал мучительный, неотступный голод. И Коля нашёл луковицу. Она закатилась в дальний угол газовой духовки. Лида поначалу не поверила – не может быть. Духовку обыскали на сто рядов. Откуда там взяться луковице? Никто в духовке лук не хранит! Он же сгорит!
Но Коля так горячо спорил, у него даже слёзы на глаза навернулись. И Лида поверила брату. Мама только что ушла за хлебом, – отоваривать карточки. Карточку Виктора Сергеевича она тоже взяла, – он совсем обленился, перестал даже выходить на улицу. Ходил только, шаркая, по квартире.
Виктор Сергеевич был очень умным, он был профессором, читал лекции по физике в университете. У него были жёсткие седые усы щёточкой и старомодные очки – пенсне. Мама говорила, что таких больше не делают… Имела она ввиду очки или Виктора Сергеевича, дети точно не знали. Поняли позже…
Когда Виктор Сергеевич возвращался из частых своих командировок, он непременно целовал Лиду и Колю, щекоча их жёсткими усами. И всегда привозил им гостинцы, поэтому они нетерпеливо ждали его возращения, выстроившись шеренгой. Шеренгой из двух человек.
Когда-то очень давно Виктор Сергеевич был женат. Через два года после свадьбы его жена умерла от пневмонии. Детей у них не было. А больше он не женился. Лида и Коля стали ему родными детьми. Точнее, внучатами.
Отец Лиды и Коли ушёл добровольцем на фронт в июне, и с тех пор вестей от него не было. Виктор Сергеевич говорил, что полевая почта работает с перебоями, не успевает доставлять всем письма.
Они ему верили.
Их немногочисленные припасы давно были съедены. Голод терзал внутренности. Если выпить воды, поможет, но совсем не надолго. Потом станет ещё хуже. Так что лучше не пить. Самое страшное будет, если пить солёную воду, учил Виктор Сергеевич.
Где же луковица?
Из газовой духовки, что в самом углу кухни, торчали худые ноги. Коля почти весь влез в духовку. Снаружи, держа наготове кухонный нож, сосредоточено ждала его Лида. Лида нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Скоро придёт мама, принесёт хлеб, а луковицы всё нет!
Глаза у неё совсем провалились… Впрочем, Коля выглядел не лучше. Виктору Сергеевичу больно было на них смотреть. Он услышал нешуточную возню в кухне и вышел, собрав в кулак последние силы. Лишь бы дети не поняли, что ему плохо. А то испугаются. Лида заглянула в духовку:
– Вылезай! Где твоя луковица?
– В чём дело, дети? – спросил Виктор Сергеевич.
–Мама, должно быть, уже близко, а он луковицу не может найти! Мы хотели хлеб с луком… – Лида всхлипнула и отвернулась. Виктор Сергеевич притянул её к себе, нежно обнял, погладил худые, острые плечики.
Коля вылез из духовки и, обессиленный, сел прямо на пол. От обиды он расплакался, показал в угол духовки:
– Она была вон в том углу, я видел её своими глазами! Только что! А сейчас нет…
На глазах Лиды и Коли заблестели слёзы.
–Кто-то её нашёл и съел, – всхлипнул Коля. – Я видел!
–Дети! Это оптический обман. Закон физики, – привычно, как лекцию, начал объяснять Виктор Сергеевич. – Луковица – это мираж. Обман зрения. Есть такое явление. Не плачь, Лидочка, скоро мама придёт, принесёт хлебушка…
Он ласково погладил Лиду по волосам. Дети доверчиво прижались к нему, затихли.
Над их улицей нагло, низко кружили самолёты со свастикой. Ленинград постоянно подвергался массированной бомбардировке. То и дело рвались бомбы и снаряды. Прямо на городских улицах.
Вдоль стен домов кралась невысокая женщина, лет тридцати. Бережно прижимая к груди драгоценный свёрток из коричневой бумаги, она успешно продвигалась под бомбёжкой. Огромные карие глаза тревожно всматривались в небо. Ей бы спуститься в метро, переждать налёт! Но – нельзя! Дома ждут голодные дети – Лида и Коля. Они ничего не ели со вчерашнего дня. Вчера весь день немцы бомбили город, почти сутки сыпались на город бомбы. И носа не высунешь.
Сейчас лучше. Не так уж часто рвутся снаряды. Осталось всего три дома миновать. Это легко! Вон уже сколько прошла! Зайти в подъезд, переждать? Сколько можно ждать? Дети голодны… Один дом пройден. Хорошо… А вот и наш дом. А то Коля и Лида…
И на пороге своей парадной она рухнула на спину, раскинув руки в стороны, как для прощальных объятий.
На камнях мостовой сиротливо лежали четыре кусочка хлеба. Женщина смотрела на них равнодушно, мёртвыми глазами. В небе над ней кружили, как огромные хищные птицы, серые самолёты, на их крыльях чернели зловещие кресты. Сама смерть.
…Они делали свинцовый дождь – на них стояли пулемёты, эти пулемёты давали длинные очереди, прошивали воздух, похоже было на стрёкот швейной машинки. После таких "строчек" кто-то с криком падал на мостовую.
Сегодня они забрали маму.
С неба по-прежнему лился свинцовый дождь. И сейчас они кружили, эти отвратительные самолёты с крестами. Низко, ещё ниже. Они всё видели сверху.
И Коля с Лидой стали на самую середину улицы – машины по ней больше не ездили. Дети стояли под свинцом, как под тёплым летним дождём, – раскинув руки, подняв бледные, осунувшиеся лица к смертоносному небу. Впервые с начала войны они ощутили себя свободными. Изнуряющий страх оставил их, как собака бросает надоевшую кость.
И Лида яростно крикнула небу:
– Стреляй! В меня стреляй! Попади, ну же, трус!!!
-Нет! В меня! В меня стреляй! Давай, стреляй!!! – ещё громче закричал Коля.
Кто знает, почему они уцелели. Их даже не оцарапало. Может, у тех лётчиков тоже бывают дети? С неба всё видно… всё видит Бог. Он любому лётчику может приказать.
А ночью они дежурили на чердаке, – их очередь хватать горелки и тушить их в ящике с песком. Иначе дом сгорит, а скоро зима. Лида и Коля молча сидели на ящиках, тесно прижались друг к другу, как щенята. Никогда ещё они не были так дружны. И совсем перестали болтать, стали молчаливыми и скучными.
Как взрослые. Это хорошо или плохо?
Они держали наготове старинные каминные щипцы. Коля подобрал их на пепелище соседнего дома, в который позавчера угодила бомба. Прямое попадание… Страшное слово.
На дощатом полу, возле корыта с песком, воплощая забытый домашний уют, дремал большой рыжий пёс. Гек. Он очень умный! Коля предложил назвать его Виктором Сергеевичем, в честь дедушки. Он ушёл и не вернулся. Потерялся? Каждый из них догадывался, куда ушёл Виктор Сергеевич, но они, щадя друг друга, молчали.
Как взрослые. Это хорошо или плохо?
Гек вскочил, как ошпаренный, и оглушительно залаял. Так и есть – на пол упали сразу две "зажигалки". Коля быстро схватил их щипцами, одну за другой, и потушил в песке.
– С Геком не страшно. Уснём – так разбудит, – деловито обратился он к сестре. – Помнишь, позавчера десятый дом сгорел? Там на чердаке Танюшка с Серёжкой… уснули… Молодец ты, Гек!
Коля ласково потрепал Гека за ухом. Пёс зажмурился и замер от счастья. Даже, кажется, дышать перестал. И Коля впервые за многие дни улыбнулся. Светло улыбнулся, по-мальчишески. И Лида заулыбалась, завозилась, кутаясь в платок. Гек свернулся калачиком на полу, моргал, поглядывал на детей.
IX
Ленинградский вокзал тоже бурлил людьми. Но не как дрезденский – радостью, а страхом, даже паникой. Потоки беженцев с пожитками текли, сталкивались и расходились в разные стороны. Невесёлое оживление озвучено было всхлипами и причитаниями. В этой суматохе нередко терялись дети. Тогда бездушный громкоговоритель называл имя, фамилию несчастного и предписывал ему или ей пройти к кассам.
Наконец динамик объявил о посадке на поезд до Калинина. Людской поток, толкаясь, ринулся на перрон, подхватил Галю, её мать и Володю, и понёс их в нужном направлении. Галя тащила тяжеленный заплечный рюкзак (рюкзачище!), и два чемодана несла в руках. Мать крепко держала за руку Володю, чтобы не потерялся.
Галя ловко пробиралась сквозь толпу. Наконец с трудом взобралась на первую ступеньку вагона и оглянулась. Далеко в толпе беспомощно плескались мама и брат. Мама такая худенькая, как же ей тяжело, – с горечью подумала Галя.
Вдруг что-то обожгло её, заставило посмотреть вниз, под ноги. Снизу вверх на неё смотрели измученные глаза. Три пары измученных, умоляющих глаз. Молодая девчонка, почти ребёнок, растрёпанная, зарёванная. Без багажа, – машинально отметила Галя. На руках она держала двоих – перепуганную чумазую малышку лет двух, и совсем крошечного младенца. Таких маленьких Галя никогда не видела. Вчера, что ли, родился? Как она будет на новом месте, совсем без вещей? – мелькнула у Гали мысль. Незнакомка тихо, бессильно плакала. Слёзы кончились…Поймав Галин взгляд, она выдохнула – безо всякой надежды:
–Ясочка, пропусти! Второй день мы тут. А я за тебя… всю жизнь… Бога молить буду…
И Галя спрыгнула со ступеньки вниз. Недра вагона проглотили юную незнакомку и её крошечных детей, увлекли их в тыл, в мир. А Галю, её маму и Володю толпа выплюнула назад, на перрон, в войну.
Галя, мама и Володя молча смотрели вслед уходящему поезду. Мама тихо заплакала. А Володя повторял: "Мамочка, не плачь. Я с тобой! Пока в доме есть мужчина, тебе нечего бояться!". Мама с Галей улыбнулись сквозь слёзы и переглянулись. И двинулись назад. Домой.
Всё пошло по-прежнему. Мама сидела с ногами в своём любимом кресле и зашивала Володину рубашку. Где он успел порвать? Давно дети не играют, как раньше, на улицах, не лазают по заборам. Не гоняют кошек, берегут силы. Силы нужны, чтобы с фашистом драться.
Галя читала книгу. Володя на полу возился с машинами и солдатиками. В Володиной войне наши всегда побеждали. Мать подняла на Галю укоризненный взгляд, тяжело вздохнула. Отложила шитьё.
– Эх, и зачем ты пропустила ту девицу! Теперь не уедем, все дороги перекрыты.
– Дома стены помогают, – мягко возразила Галя. – А война скоро кончится! Не веришь мне, вон, у Володи спроси. В эвакуации дети часто теряются. Да и Калинин уже оккупирован. Из огня да в полымя. Хорошо, что мы остались.
Мама отвернулась к окну. Значит, опять плачет. Значит, думает об отце… От него не было ни единой весточки. Может, полевая почта плохо работает? Не успевает доставлять всем письма…
– Если от папы придёт письмо, мы его не получим, если уедем. Надо ждать.
Успокоившись окончательно, мама улыбнулась Гале и принялась за шитьё.
X
Мучительно долго проползли первые полгода войны. Время стало тягучим, совсем не таким, как до войны. Глаза на их исхудавших лицах казались огромными. Особенно тяжело приходилось Володе – он ведь ещё рос… В ноябре сорок первого пришла похоронка на папу. Он воевал под Ленинградом, защищал их…
В декабре к ним зашёл сержант Бобров и сообщил, что младший лейтенант Разумов пропал без вести. Паша… Он ушёл восстанавливать повреждённый кабель и не вернулся… Сержант посмотрел Гале в лицо и поспешно добавил:
– Но вы не думайте! На войне случаются ошибки! Часто случаются! А пропал без вести – не значит убит!
В тот день, когда объявили начало войны, Паша зашёл к ней. Сразу с вещмешком за спиной. Он очень торопился…
– Павлик, выпей хоть чаю!– безнадёжно крикнула мама.
– Некогда, надо уже идти, – ответил Паша. Он закинул за спину вещмешок, повернулся к Гале и посмотрел на неё долгим, особенным взглядом. Никогда ещё он так не смотрел. Из глаз Гали брызнули слёзы, и она бросилась ему на шею. Сама от себя не ожидала. Это был их первый поцелуй…
– Ну, я пошёл, – просто сказал Павел. Крепко поцеловал её ещё раз, и вышел.
Мучительными, голодными ночами Галя нещадно казнила себя, аж до слёз. Если бы она тогда не пожалела ту девчонку, они бы сейчас, может, не голодали бы! Глаза не высыхали. Неожиданно она наткнулась на простую мысль: тогда умерли бы те трое. Разве так было бы лучше?
И Галя успокоилась, простила себя. И вести из тыла шли не хорошие. Тыл становился фронтом. У Володиных пластмассовых солдат дела шли гораздо лучше, чем у наших, настоящих… В тылу тоже с питанием перебои. И принимают враждебно, – лишние рты. К физической работе городские интеллигенты не приучены, сразу валятся с ног от усталости, под шуточки и усмешки деревенских, закалённых работой.
Однажды вечером мама нетерпеливо шарила по верхней полке кухонного шкафа. Она утверждала, что видела там головку чеснока, завалявшуюся с прошлой весны. Никакого чеснока там и в помине не было. Мираж… Галя знала, но покорно помогала ей, светя спичками. Наконец Галя не выдержала, мягко взяла маму за руку, усадила на табурет.
– Мам, не надо. Наверное, мы её съели и не заметили.
Мать обречённо опустилась на табурет. Она стала невесомая, почти прозрачная…
– На ста двадцати пяти граммах хлеба далеко не уедешь, – с горечью констатировала мама. – Прогневили мы Бога.
– Бога?! – поразилась Галя. – Ты же партийная!
Мама в изнеможении закрыла глаза, откинулась на стену и стала медленно сползать вниз. Вова не видит – хоть это хорошо! Галя бережно подсадила её, привычно проверила пульс. Есть. Мама открыла глаза, вымученно улыбнулась:
– Когда людям хорошо, им Бог не нужен. А теперь… смотри. Вон какой фашист злой. Думали, быстро прогоним…
– Мамочка! Мы обязательно победим.
Галя обняла мать, жарко поцеловала, закрыла глаза – от счастья. Жива! Мама жива… Они все живы, и это главное. Мы справимся!
В кухню, плача, зашёл Володя. Зашёл, не забежал. Он сильно исхудал и обессилел. Бегать не получалось… Лицом, мокрым от слёз, Володя уткнулся в материну впалую грудь.
–Что, Володенька? Что случилось, хороший мой? – ласково спросила мама, теребя его вихрастую чёлку, которую все так любили.
–Котёнок умер, – разобрали они сквозь рыдания.
Галя едва заметно облегчённо выдохнула, обняла Володю.
– Сейчас ему легче… Только не умер, а исдох. Это люди умирают.
– Точно. Вчера шла за хлебом, семерых видела,– угрюмо сообщила вдруг мать.
– Кого семерых? – насторожился Володя.
Галя поспешно обхватила его худые, острые плечики, увела в соседнюю комнату, к соседке Софье Петровне:
– Никого, нет никого! Пойдём, книжку тебе почитаю. Какую сегодня сказку читаем? Выбирай! Книг полным-полно!
Володя мигом отвлёкся и глубоко задумался, разглядывая книжный стеллаж. Галя отправилась на поиски мёртвого котёнка. Ей уже не впервой хоронить.
XI
Мама сидела на табурете, не в силах подняться, когда в кухню вошла Софья Петровна, их новая соседка.
Её дом в самый мороз, в декабре, был разрушен бомбой – прямое попадание. Считается, что Софье Петровне повезло – она в ту ночь была на смене. Обычно она работала днём, – выпускали патроны. В ту ночь она вышла вместо своей умершей сменщицы. Вернувшись домой, она увидела дымящиеся развалины. А на развалинах её ждала трёхцветная кошка Муся. Их кошка.
Сноха погибла в самом начале войны, её на улице, средь бела дня, убило осколком. Дома в ту ночь была вся её семья – сын, сноха, двое внуков. Внуки дежурили, ловили "зажигалки" на чердаке. Но каминные щипцы бессильны против авиабомбы.
Фотографии сгорели. От её прежней жизни не осталось ничего, кроме кошки Муси. А новой жизни, наверное, больше не будет…
Возле её дома отоваривали хлебные карточки. В тот день мама заметила её, безучастную, среди волнующейся толпы. Окликнула. Софья Петровна молча смотрела на неё. Мама всё поняла, взяла её за руку и увела к себе.