- Вы правы; я назову их вам, а вы ограничитесь тем, что ответите "да" или "нет", кивнув или покачав головой. Лицами, названными госпожой де Коэтман, были королева-мать Мария Медичи, маршал д’Анкр и герцог д’Эпернон.
Девица де Гурне, ни жива ни мертва, утвердительно кивнула.
- Это письмо, - продолжал кардинал, - вы передали господину де Сюлли, он же совершил огромную ошибку, не показав его королю, а лишь сообщив о нем, и вернул письмо вам.
- Все это совершенно точно, монсеньер, - сказала мадемуазель де Гурне.
- Вы сохранили это письмо?
- Да, монсеньер, ибо его могли потребовать у меня лишь два человека: герцог де Сюлли, кому оно было адресовано, и госпожа де Коэтман, написавшая его.
- Вы больше не встречались с господином де Сюлли?
- Нет, монсеньер.
- И о госпоже де Коэтман больше ничего не слышали?
- Мне стало известно, что она была арестована тринадцатого. С тех пор я ее не видела и не знаю, жива она или умерла.
- Итак, это письмо у вас?
- Да, монсеньер.
- Так вот, милость, о какой я хочу вас попросить, дорогая мадемуазель, состоит в том, чтобы отдать его мне.
- Это невозможно, монсеньер, - отвечала мадемуазель де Гурне с твердостью, какую за минуту до того в ней нельзя было предположить.
- Почему же?
- Потому что, как я только что имела честь сказать вашему высокопреосвященству, лишь два человека имеют право потребовать у меня это письмо: госпожа де Коэтман, обвиненная как соучастница этого мрачного и прискорбного дела, ибо ей письмо может пригодиться для оправдания, и господин герцог де Сюлли.
- Госпожа де Коэтман уже не нуждается в оправдании, ибо она скончалась между часом и двумя сегодняшней ночи в обители Кающихся Девиц.
- Господи, прими душу ее! - отозвалась мадемуазель де Гурне, осеняя себя крестным знамением. - Это была мученица!
- А что касается герцога де Сюлли, - продолжал кардинал, - если он не позаботился об этом письме в течение восемнадцати лет, то вряд ли станет беспокоиться сегодня.
Мадемуазель де Гурне покачала головой.
- Я не могу ничего сделать без разрешения господина де Сюлли, - сказала она, - тем более что госпожи де Коэтман нет больше на свете.
- А если бы, - спросил Ришелье, - я сделал ценой этого письма оказанные вам сегодня милости?
Мадемуазель де Гурне выпрямилась с гордым достоинством.
- Монсеньер, - сказала она, - я дочь благородных родителей и, следовательно, дворянка, так же как вы дворянин. Я умру с голоду, если нужно, но никогда не совершу ничего, за что меня упрекнула бы моя совесть.
- Вы не умрете с голоду, благородное создание, и ваша совесть ни в чем не упрекнет вас, - сказал кардинал с видимым удовлетворением от того, что встретил подобную честность у бедной сочинительницы книг. - У меня есть обещание господина де Сюлли дать вам это разрешение, и вы сами отправитесь за ним в особняк Сюлли вместе с капитаном моих телохранителей.
Затем он позвал одновременно Кавуа и Буаробера; каждый вошел в свою дверь.
- Кавуа, - сказал кардинал, - вы проводите от моего имени и в моей карете мадемуазель де Гурне к господину герцогу де Сюлли. Назовете мое имя, с тем, чтобы ее приняли без задержки, затем по-прежнему в карете отвезете ее домой, где она передаст вам письмо, и вы отдадите его мне в руки.
И, обернувшись к Буароберу, добавил:
- Лё Буа, я удваиваю пенсию мадемуазель де Гурне, побочной дочери Амадиса Жамена, душечке Пиайон и котятам. Всё так, я никого не забыл?
- Нет, монсеньер, - отвечал Буаробер вне себя от радости.
- Договоритесь с моим казначеем, чтобы эти пенсии исчислялись с первого января тысяча шестьсот двадцать восьмого года.
- Ах, монсеньер! - воскликнула мадемуазель де Гурне, схватив руку кардинала, чтобы ее поцеловать.
- Это я должен поцеловать вам руку, мадемуазель, - сказал кардинал.
- Монсеньер! Монсеньер! - запротестовала мадемуазель де Гурне, пытаясь отдернуть руку. - У старой девы моих лет!..
- Честная рука вполне стоит молодой, - ответил кардинал.
И он поцеловал руку мадемуазель де Гурне так почтительно, словно ей было двадцать пять лет.
Мадемуазель де Гурне и Кавуа вышли через одну дверь, Буаробер - через другую.
XIV
ОТЧЕТ СУКАРЬЕРА
Оставшись один, кардинал позвал своего секретаря Шарпантье и велел принести сегодняшнюю почту. В ней были три важных письма.
Одно от Ботрю, посла или, вернее, посланника в Испании; Ботрю никогда не носил звания посла, ибо его положение придворного полушута - мы сказали бы остроумного человека, если б не боялись проявить непочтительность к высокой дипломатии, этого не допускало.
Другое - от Ла Салюди, чрезвычайного посланника в Пьемонте, Мантуе, Венеции и Риме.
Третье - от Шарнасе, доверенного посланца в Германии, облеченного тайным поручением к Густаву Адольфу.
Ботрю вначале был выбран г-ном де Ришелье, вероятно, лишь потому, что он был одним из заклятых врагов г-на д’Эпернона. Он позволил себе несколько шуток насчет герцога, и тот отдал его на расправу Симонам - как мы помним, Латиль называл их мастерами ударов кнута. Не вполне оправившись от этого происшествия, страдая от боли в пояснице, он явился к королеве-матери, опираясь на трость.
- Уж не подагра ли у вас, господин де Ботрю, - спросила его королева-мать, - что вам приходится опираться на трость?
- Ваше величество, - сказал принц де Гемене, - у Ботрю не подагра: он несет палку как святой Лаврентий решетку, чтобы показать орудие своего мученичества.
Когда он жил в провинции, судья одного маленького городка так часто надоедал ему, что он приказал слуге больше его не пускать. Судья является. Слуга, несмотря на запрещение, докладывает о нем.
- Разве я не приказывал тебе, бездельник, избавить меня от него под любым предлогом?
- Да, действительно, вы мне это говорили, но я не придумал, что ему сказать.
- Черт возьми, скажи ему, что я в постели!
Слуга уходит и возвращается.
- Сударь, он сказал, что подождет, пока вы встанете.
- Тогда скажи ему, что я болен.
Слуга уходит и возвращается.
- Сударь, он говорит, что даст вам рецепт.
- Скажи ему, что я при смерти.
Слуга уходит и возвращается.
- Сударь, он говорит, что хочет попрощаться с вами.
- Скажи ему, что я умер.
Слуга уходит и возвращается.
- Сударь, он говорит, что хочет окропить вас святой водой.
- Ну, впусти его, - говорит Ботрю со вздохом. - Никогда не думал, что встречу человека более упрямого, чем я.
Кардинала привлекала в Ботрю прежде всего его честность. "Я предпочитаю, - говорил он, - совесть Ботрю, хоть его и зовут шутом, совести двух кардиналов де Берюлей". Другим качеством Ботрю, привлекавшим кардинала, было его крайнее презрение к Риму, который он называл апостолической химерой. Однажды кардинал сказал ему, что Урбан Восьмой назначил десять кардиналов; фамилия последнего из них была Факинетти. "Я насчитал только девять", - сказал Ботрю. "Как, а Факинетти?" - спросил кардинал. "Простите, монсеньер, - ответил Ботрю, - я думал, что это обозначение девяти остальных".
Ботрю писал, что Испания не приняла его миссию всерьез. Граф-герцог Оливарес показал ему великолепно содержавшийся королевский птичник и сказал, что его величество Филипп IV, узнав о приезде Ботрю, несомненно пошлет ему de los gallos; по-испански это была игра слов, не слишком вежливая в отношении Франции. Он добавил, что во всех предложениях Испании следует видеть лишь средство выиграть время, поскольку мадридский кабинет связан с Карлом Эммануилом договором, предусматривающим помощь в захвате Монферрата и последующий его раздел. Ботрю особо рекомендовал его высокопреосвященству как можно меньше доверять Фаржи, который, если не душой и телом сразу (душу Ботрю ставил под сомнение), то, во всяком случае, телом предан королеве-матери и ничего не делает без наставлений своей жены, представляющих собой не что иное, как инструкции Марии Медичи и Анны Австрийской.
Прочтя депешу Ботрю, Ришелье едва заметно передернул плечами и пробормотал:
- Я предпочел бы мир, но готов к войне.
Депеша Ла Салюди была еще недвусмысленнее.
Герцог Карл Эммануил, которому Ришелье предложил, если он откажется от претензий на Монферрат и Мантую, город Трино с его двенадцатью тысячами экю ренты от суверенных земель, не согласился, заявив, что Казаль так же дорог ему, как Трино, и что Казаль будет взят, прежде чем королевские войска окажутся в Лионе.
С прибытием Ла Салюди в Мантую новый герцог, начавший было отчаиваться, воспрял духом; однако Ла Салюди добавлял, что следует отказаться от первого плана, предусматривавшего высадку герцога де Гиза с семью тысячами человек в Генуе, поскольку испанцы удерживают проходы из Генуи в Монферрат. Королю придется ограничиться штурмом Сузского прохода - это хорошо укрепленная позиция, но неприступной считать ее нельзя.
Ла Салюди сообщал, что после встречи с герцогом Савойским и герцогом Мантуанским он отправляется в Венецию.
Ришелье достал записную книжку и написал:
"Отозвать шевалье Марини, нашего посла в Турине, и поручить ему объявишь Карлу Эммануилу, что король открыто считает его своим врагом".
Шарнасе, в чей ум кардинал верил больше всего, уехал намного раньше двух других, поскольку ему до прибытия в Швецию нужно было посетить Константинополь и Россию. Господин де Шарнасе, переживавший большое горе - потерю обожаемой жены, попросил у кардинала эту миссию, позволявшую ему быть вдали от Парижа. Он побывал в Константинополе, в России и теперь приехал к Густаву.
Письмо барона было не чем иным, как пространным панегириком шведскому королю; Шарнасе представлял его кардиналу как единственного человека, способного остановить императорские войска в Германии, если протестанты захотят вступить с ним с союз.
Ришелье на мгновение задумался, потом, словно отбросив последнее сомнение, произнес:
- Что ж, пусть папа говорит что хочет; в конце концов, я кардинал и лишить меня этого сана он не может, а слава и величие Франции прежде всего.
И, взяв лист бумаги, он написал:
"Убедить короля Густава, после того как он разделается с русскими, отправиться в Германию на помощь своим единоверцам, коих за думал погубить Фердинанд.
Пообещать королю Густаву, что Ришелье снабдит его большой суммой денег, если тот будет следовать его политике, и пробудить в нем надежду, что французский король в качестве отвлекающего маневра нападет на Лотарингию".
Как видим, кардинал не забыл шифрованного письма, неделю назад прочитанного Россиньолем.
В завершение было добавлено еще несколько строк:
"Если предприятие шведского короля начнется удачно и будет сулить успех, французский король не станет больше ни в чем щадить Австрийский дом".
Письмо к шевалье Марини и депеша для Шарнасе будут отправлены в этот же день.
Кардинал был еще занят своей дипломатической работой, когда вошел Кавуа с письмом г-жи де Коэтман, от которого г-н де Сюлли избавил мадемуазель де Гурне.
Вот что в нем говорилось:
"Королю Генриху IV, возлюбленному Величеству.
Настоятельная просьба ради Франции, ради его собственных интересов, ради его жизни: повелеть арестовать человека по имени Франсуа Равальяк, известного всюду под кличкой "убийца короля"; он сам признался мне в своем ужасном замысле, и, как говорят, толкнули его на это отцеубийство - я едва решаюсь повторить это - королева, маршал д‘Анкр и герцог д‘Эпернон.
Поскольку три письма, написанные королеве мною, нижайшею слугой Ее Величества, остались без ответа, я обращаюсь к королю и прошу г-на герцога де Сюлли, коего считаю лучшим другом Его Величества, даже заклинаю его показать это письмо королю, чьей нижайшей подданной и слугой пребываю.
Жанна Ле Вуайе,
госпожа де Коэтман".
Ришелье удовлетворенно кивнул, убедившись, что это именно то письмо, что ему было нужно, открыл потайной ящик, где был звонок, соединенный с комнатой его племянницы, на миг задумался, не позвать ли ее, и запер ящик, видя, что Кавуа стоит перед ним навытяжку, Видимо собираясь что-то еще сказать.
- Ну, Кавуа, что, докучливый, тебе еще нужно? - спросил он тоном, по которому его близкие безошибочно заключали, что кардинал в хорошем настроении.
- Монсеньер, господин Сукарьер прислал свой первый отчет.
- Ах, да, верно! Возьми отчет господина Сукарьера и принеси его мне.
Кавуа вышел.
Кардинал, как будто доклад Кавуа напомнил ему о чем-то, встал, подошел к двери, ведущей к дом Марион Делорм, отворил ее и поднял с пола записку.
В ней сообщалось:
"За неделю был у г-жи де ла Монтань один раз. Полагают, что он влюблен в одну из фрейлин королевы по имени Изабелла де Лотрек".
- А-а! - сказал Ришелье. - Дочь барона Франсуа де Лотрека, находящегося при герцоге Ретельском в Мантуе.
И сделал пометку в записной книжке:
"Приказать барону де Лотреку вызвать к себе дочь".
- В мои намерения, - пробормотал он, говоря сам с собой, - входит отправить графа де Море на войну в Италию; он охотно отправится туда, хотя бы для того, чтобы оказаться ближе к любимой.
Когда кардинал дописывал эту пометку вошел Кавуа и подал ему бумагу в конверте с гербом герцога де Бельгарда.
Кардинал разорвал конверт, развернул бумагу и прочел:
"Отчет сьёра Мишеля, именуемого Сукарьером,
Его Высокопреосвященству монсеньеру
кардиналу де Ришелье.
Вчера, 13 декабря, в первый день службы сьёра Мишеля, именуемого Сукарьером, г-н Мирабель, посол Испании, взял портшез на улице Сен-Сюльпис и велел доставить себя к ювелиру Лопесу, куда и прибыл в одиннадцать часов утра.
Примерно в это же время г-жа де Фаржи взяла портшез на улице Пули и тоже велела доставить себя к Лопесу.
Один из носильщиков видел, как испанский посол разговаривал с придворной дамой королевы и передал ей записку.
В полдень г-н кардинал де Берюль взял портшез на набережной Луврских галерей и велел доставить себя к г-ну герцогу де Бельгарду и к маршалу де Бассомпьеру. Благодаря моим связям в доме г-на де Бельгарда, сыном коего меня упорно считают, я узнал, что речь шла о секретном совещании в Тюильри по поводу войны в Пьемонте. На это совещание будут приглашены г-н де Бельгард, г-н де Бассомпьер, г-н де Гиз и г-н де Марийяк. О дне совещания монсеньер кардинал будет извещен".
- А-а! - произнес кардинал. - Я знал, что этот пройдоха будет мне полезен!
"Госпожа Белье, горничная королевы, около двух часов взяла портшез и велела доставить себя к Мишелю Дозу, аптекарю королевы; тот с наступлением ночи тоже взял портшез и велел доставить себя в Лувр".
- Так! - пробормотал Ришелье. - Царствующая королева решила завести своего Вотье подобно королеве-матери? Проследим за этим.
В записной книжке он пометил:
"Купить г-жу Белье, горничную королевы,
и Патрокла, конюшего малой конюшни, ее любовника".
"Вчера, - продолжал он читать, - около восьми часов вечера, Ее Величество королева-мать взяла портшез и велела доставить себя к президенту де Вердену; туда же направился в портшезе известный астролог по имени Санзюре. Свидание продолжалось час. Санзюре вышел, разглядывая при свете фонаря прекрасное бриллиантовое кольцо - по всей вероятности, подарок Ее Величества королевы-матери. О чем шла на свидании речь, неизвестно.
Вчера вечером г-н граф де Море взял портшез на улице Сент-Авуа и велел доставить себя в особняк Лонгвиль, где был большой съезд гостей и куда прибыли также в портшезах г-н герцог Орлеанский, герцог де Монморанси, г-жа де Фаржи.
Уходя, г-жа де Фаржи в вестибюле обменялась несколькими словами с графом де Море. Расслышать их не удалось, но, по-видимому, и г-н граф де Море, и г-жа де Фаржи были довольны, ибо г-жа де Фаржи удалилась смеясь, а г-н граф де Море - напевая".
- Превосходно, - пробормотал кардинал, - продолжим:
"Вчера, между одиннадцатью часами вечера и полуночью, монсеньер кардинал де Ришелье, переодетый капуцином…"
- О-о! - воскликнул кардинал, остановившись, и стал читать с возрастающим любопытством:
"… переодетый капуцином, взял портшез на Королевской улице и велел доставить себя на улицу Вооруженного Человека, в гостиницу "Крашеная борода"…"
- Гм! - произнес кардинал.
"… в гостиницу "Крашеная борода", где в комнате Этьенна Латиля оставался до половины второго. В половине второго Его Высокопреосвященство вышел и велел доставить себя на Почтовую улицу, в монастырь Кающихся Девиц".
- Черт возьми! Черт возьми! - воскликнул кардинал, чье любопытство все возрастало.
"Там он приказал сестре-привратнице отпереть ворота; разбудили настоятельницу; она отвела его к застенку г-жи де Коэтман. После четвертьчасового разговора с ней через зарешеченное окошко он позвал своих носильщиков и приказал им проделать в стене отверстие, чтобы г-жа де Коэтман могла бы выйти. Спустя полчаса приказ Его Высокопреосвященства был выполнен".
Кардинал остановился на минут словно размышляя, и продолжал читать:
"Поскольку при выходе из застенка г-жа де Коэтман была почти совсем голой, монсеньер кардинал укутал ее в свою рясу, оставшись в черном костюме и с непокрытой головой, и отвел в комнату настоятельницы, где был разведен жаркий огонь; там г-жа де Коэтман согрелась и набралась сил. В три часа монсеньер послал за вторым портшезом для г-жи де Коэтман и доставал ее к банщику Нолле, что напротив моста Нотр-Дам, отдал банщику несколько приказаний и продолжал свой путь один".
- Ну и ну, - пробормотал кардинал, - этот пройдоха ловок; тем лучше, тем лучше! Продолжим:
"Без четверти пять утра Его Высокопреосвященство вернулся к себе на Королевскую площадь и в самом начале шестого, переодевшись, сел в портшез в обычной своей одежде и велел доставить себя в особняк Сюлли, где оставался примерно полчаса. Около четверти седьмого он вернулся на Королевскую площадь.
Через десять минут после его возвращения г-жа де Комбале тоже взяла портшез, велела доставить себя к банщику Нолле и, пробыв там около часа, примерно в восемь часов утра привезла к себе г-жу де Коэтман, одетую кармелиткой.