- Ну, обнимитесь, ведь вы старые друзья и оба мои верные слуги.
Человек и пес бросились друг другу в объятия, они только и ждали позволения.
- Благодарю вас, государь, - сказал курьер.
И, смахнув слезинку, он устремился вниз по лестнице, чтобы нагнать утраченные минуты.
- Либо я сильно ошибаюсь, либо это человек, который, не задумываясь, даст убить себя ради вас, государь, - сказал кардинал.
- Мне и самому так кажется. Поэтому я думаю, как бы вознаградить его.
Феррари давно уже исчез из виду, когда король с кардиналом еще не добрались до нижних ступенек лестницы.
Тем же путем, каким они недавно вышли из покоев Фердинанда, оба возвратились обратно, затворяя за собою остававшиеся открытыми двери.
Секретарь королевы ожидал в передней, чтобы подать королю ее записку.
- Вот как? - произнес король, взглянув на часы. - В три часа ночи? Должно быть, что-то особенно важное.
- Государь, королева увидела, что ваша комната освещена, и предположила, что вы еще не спите.
Король распечатал письмо с тем неприязненным чувством, какое всегда вызывали у него записки жены.
- Что ж, занятно! - сказал он, пробежав первые строки. - Похоже, назначенная на завтра охота летит ко всем чертям!
- Не смею спросить у вашего величества, о чем говорится в письме.
- Ах, спрашивайте, спрашивайте, ваше преосвященство. Меня извещают о том, что по возвращении с празднества и вследствие полученных важных новостей генерал-капитан Актон и ее величество королева решили назначить на сегодня, на вторник, чрезвычайное заседание Совета. Да будут благословенны королева и господин Актон! Но разве я их тревожу? Так пусть следуют моему примеру и оставят меня в покое.
- Государь, на этот раз мне кажется, что ее величество королева и господин генерал-капитан правы; заседание Совета представляется мне совершенно необходимым, и чем раньше оно состоится, тем лучше.
- В таком случае я хочу, чтобы и вы приняли в нем участие, дорогой кардинал.
- Я, государь? Я не имею на это права.
- Зато у меня есть право вас пригласить.
Руффо поклонился.
- Хорошо, государь, - сказал он. - Другие принесут на совещание свои способности, а я - свою преданность.
- Вот и отлично. Передайте королеве, что я буду завтра на Совете к тому времени, которое она мне назначает, а именно - в девять часов. Ваше преосвященство, слышали?
- Да, государь.
Секретарь удалился.
Руффо собирался последовать за ним, когда под сводами дворцовых ворот раздался конский топот.
Король схватил кардинала за руку.
- Как бы то ни было, - сказал он, - Феррари отправился в дорогу. Обещаю вам, преосвященнейший, что вы одним из первых узнаете ответ моего любезного племянника.
- Благодарю вас, государь.
- Спокойной ночи, ваше преосвященство… Пусть они завтра на Совете будут настороже! Предупреждаю королеву и господина генерал-капитана, что я буду не в духе.
- Ничего, государь, - ответил кардинал, смеясь, - ночь образумит.
Войдя к себе в спальню, король стал так яростно дергать сонетку, что чуть не сломал ее. Камердинер прибежал испуганный, подумав, что королю дурно.
- Раздеть меня и уложить! - крикнул король громовым голосом. - И впредь потрудитесь тщательно затворять ставни, чтобы не было видно, как в три часа ночи моя комната еще освещена.
А теперь пришло время поведать о том, что произошло в темной комнате королевы в то время, как рассказанное нами сейчас происходило в освещенной комнате короля.
XX
ТЕМНАЯ КОМНАТА
Едва королева вернулась в свои покои, как ей доложили, что генерал-капитан Актон просит его принять: у него две важные новости. Но, по-видимому, королева ждала не его - во всяком случае, не его одного, - ибо она довольно сухо ответила:
- Хорошо. Проводите его в гостиную. Как только освобожусь, я выйду к нему.
Актон уже привык к такого рода королевским причудам. Взаимная любовь давно угасла в их сердцах; он оставался фаворитом по должности, так же как был первым министром, причем это не мешало существованию и других министров.
Этих былых любовников теперь связывали лишь политические узы. Чтобы оставаться у власти, Актону необходимо было влияние, которым пользовалась королева у короля, а королеве - чтобы удовлетворять чувства ненависти или любви, которым она предавалась с одинаковой страстью, необходимы были коварный ум Актона и его безграничная снисходительность к ее прихотям.
Королева поспешно сняла с себя все парадные украшения - цветы, бриллианты, - стерла с лица румяна, охотно употреблявшиеся в ту пору дамами и особенно царственными особами, накинула белый халат, взяла свечу и направилась по длинному коридору в уединенную, строго обставленную комнату, дверь которой выходила на потайную лестницу; один ключ от двери был у королевы, другой - у ее сбира Паскуале Де Симоне.
Окна этой комнаты днем были всегда закрыты, и ни малейший луч света не проникал в нее.
Посреди стола высилась ввинченная в столешницу бронзовая лампа с абажуром; свет ее падал только на поверхность стола, а все вокруг оставалось в тени.
Именно здесь выслушивались доносы. Если посетители, несмотря на царившую в помещении темноту, все же боялись быть узнанными, они могли являться в масках или облачаться в прихожей в длиннополый плащ, вроде тех, в каких bianchi сопровождают покойника на кладбище или преступника на казнь, - это внушающие ужас саваны, в которых люди кажутся призраками; дыры, прорезанные в них для глаз, напоминают пустые глазные впадины мертвеца.
Трое инквизиторов, заседавших за этим столом, обрели печальную известность, увековечившую их имена; то были Кастельчикала, министр иностранных дел, Гвидобальди, несменяемый уже четыре года вице-президент Государственной джунты, и Ванни, прокурор фиска.
Последнего королева, в воздаяние за услуги, недавно пожаловала титулом маркиза.
Но в ту ночь за столом никто не восседал, лампа не горела, комната была пуста, единственным живым или, вернее, казавшимся живым существом здесь были часы: только унылое раскачивание их маятника и пронзительный бой нарушали могильное безмолвие, которое, казалось, спускалось с потолка и давило на пол.
Беспросветная тьма, вечно царившая в этом помещении, казалось, уплотнила воздух, превратив его в какую-то дымку, вроде той, что стелется над болотами; входя сюда, человек сразу чувствовал, что не только температура воздуха тут иная, но и сам воздух состоит здесь из других элементов, чем снаружи, и ему становилось трудно дышать.
Народ, видевший, что окна этой комнаты постоянно затворены, прозвал ее "темная комната", а смутные слухи, ходившие о ней как обо всяком таинственном явлении, и острая инстинктивная догадливость, свойственная простым людям, привели к тому, что они более или менее понимали, какие дела здесь вершатся; поскольку же как могильная тьма, так и распоряжения, исходившие отсюда, были опасны не для рядовых неаполитанцев, а для людей позначительнее, то именно простолюдины больше и распускали слухи об этой комнате, хотя в конечном счете страшились ее меньше, чем аристократы.
Когда королева, бледная, освещенная, как леди Макбет, пламенем свечи, которую она держала в руке, вошла в эту душную комнату, раздался своеобразный хрип, предшествующий бою часов, а затем пробило половину третьего.
Как уже было сказано, комната была пуста, и это, казалось, удивило королеву, словно она рассчитывала кого-то здесь застать. Она замерла было на месте, но вскоре, преодолевая испуг, вызванный неожиданным боем часов, внимательно осмотрела углы комнаты, противоположные двери, в которую она вошла, и, не торопясь, в задумчивости села к столу.
Стол этот, совсем непохожий на тот, что находился в кабинете короля, был завален папками, подобно столу какого-нибудь судьи, и на нем имелось в тройном количестве все необходимое для письма - бумага, чернила, перья.
Королева рассеянно перелистала некоторые страницы; взор ее пробегал по ним, но она не вникала в смысл написанного; напряженный слух ее старался уловить малейший шорох, ум витал где-то в стороне. Минуту спустя, не в силах сдерживать нетерпения, она поднялась, подошла к двери, ведущей на потайную лестницу, и, приложив к ней ухо, стала прислушиваться.
Немного погодя она услышала, что в замке скрипнул ключ; тогда она прошептала слово, красноречиво свидетельствовавшее о ее нетерпении:
- Наконец-то!
Она отворила дверь и спросила:
- Это ты, Паскуале?
- Я, ваше величество, - отозвался из темной глубины лестничного проема мужской голос.
- Поздно являешься, - сказала королева, нахмурившись, и опять села к столу.
- Клянусь, еще бы чуть-чуть - и я вовсе бы не появился, - ответил тот, кого упрекнули в медлительности.
Голос все более приближался.
- И что же могло задержать тебя?
- Задача там оказалась нелегкой, - сказал человек, появляясь наконец на пороге.
- Но с нею, по крайней мере, покончено?
- Покончено, государыня, - Бог и святой Паскуале, мой покровитель, помогли мне. Работа сделана, и сделана отлично, но обошлась она дорого.
С этими словами сбир положил на кресло плащ, в карманах которого звякнуло что-то металлическое.
Королева наблюдала за ним, причем взгляд ее выражал и любопытство и отвращение.
- Во сколько же? - спросила она.
- Один убит, трое ранены - только и всего.
- Ну что ж, вдове будет назначена пенсия, раненые получат вознаграждение.
Сбир поклонился в знак благодарности.
- Значит, их было несколько? - спросила королева.
- Нет, ваше величество, там был один; но то был лев, а не человек; мне пришлось бросить в него нож с расстояния в десять шагов, а не то и мне бы несдобровать.
- И чем же кончилось?
- Кончилось тем, что с ним справились.
- И вы силою отняли у него послание?
- Нет, государыня, он отдал его по доброй воле: он был мертв.
- О, - проронила королева, вздрогнув. - Значит, вам пришлось убить его?
- Разумеется, а может быть, и дважды. Но, клянусь честью, мне это было тяжело. Уж только ради вашего величества.
- Как? Тебе было тяжело убить француза? Я не думала, что ты такой мягкосердечный, когда речь идет о солдатах Республики.
- Он не француз, государыня, - ответил сбир, покачав головой.
- Что ты мне толкуешь?
- Никогда французу не удалось бы так чисто говорить на неаполитанском наречии, как говорил этот бедняга.
- Да уж не ошибся ли ты? - воскликнула королева. - Я ведь ясно указала тебе на француза, который ехал верхом из Капуа в Поццуоли.
- Так оно и есть, ваше величество, а из Поццуоли - на лодке ко дворцу королевы Джованны.
- Это адъютант генерала Шампионне.
- С ним-то мы и сразились. К тому же он сам любезно сказал нам, кто он такой.
- Значит, ты говорил с ним?
- Конечно, государыня. Услышав, что он болтает по-неаполитански как настоящий лаццароне, я испугался - не ошибиться бы, и я просто-напросто спросил у него, тот ли он, кого мне приказано убить.
- Дурак!
- Не такой уж я дурак, раз он ответил: "Тот самый".
- Он ответил: "Тот самый"?
- Ваше величество понимает, что он вполне мог бы ответить мне как-нибудь иначе; сказал бы, например, что он из Бассо Порто или с Порта Капуана, и тогда я оказался бы в великом затруднении, ибо никак не мог бы опровергнуть его. Однако, нет - он не стал выкручиваться. "Я тот, кого вы ищете". И - пиф-паф - два выстрела из пистолета, и двое оказываются на земле. Потом - трах-бах - и падают еще двое, сраженные двумя ударами сабли. Вероятно, он считал, что ложь ему не к лицу: благородный был человек, уверяю вас.
Услышав, как убийца расхваливает свою жертву, королева нахмурилась.
- И он умер?
- Да, государыня, умер.
- Куда же вы дели труп?
- А тут, признаюсь, ваше величество, как раз появился патруль, и так как, скомпрометировав себя, я тем самым скомпрометировал бы свою государыню, то я предоставил патрулю подобрать мертвых и перевязать раненых.
- В таком случае в нем опознают французского офицера.
- Основываясь на чем? Вот его плащ, его пистолеты и сабля - все это я подобрал. Да, он недурно владел и саблей и пистолетом, смею вас уверить. Что же касается документов, то их не оказалось, если не считать вот этого бумажника и скомканного письма, прилипшего к нему.
Тут сбир бросил на стол обагренный кровью сафьяновый бумажник; к нему действительно пристал измятый лист бумаги, похожий на письмо, - кровь запеклась, и комок прилип к сафьяну.
Сбир равнодушно разъединил их и бросил на стол.
Королева протянула руку, но она явно не решалась взяться за окровавленный бумажник, ибо прежде спросила:
- А с мундиром его что ты сделал?
- И мундир тоже мог бы подвести меня, но дело в том, что никакого мундира на нем не оказалось. Под плащом у него был бархатный сюртук с черным галуном. Прошла сильная гроза, и он, вероятно, оставил мундир у кого-нибудь из приятелей, а тот взамен одолжил ему сюртук.
- Странно! - заметила королева. - А ведь мне сообщили о нем вполне определенные данные. Впрочем, документы из этого бумажника должны развеять все наши сомнения.
Руками в перчатках она приоткрыла бумажник, причем кончики ее пальцев окрасились кровью, и вынула из него письмо с надписью:
"Гражданину Гара́, послу Французской республики в Неаполе".
Королева разломила печать с гербом Республики, развернула письмо и, едва прочитав первые строки, радостно вскрикнула.
По мере того как она пробегала глазами по строкам, радость ее возрастала, а дойдя до конца, она объявила:
- Ты бесценный человек, Паскуале. Я облагодетельствую тебя.
- Ваше величество обещает мне это уже давно, - заметил сбир.
- На этот раз, будь уверен, я сдержу слово. А пока вот тебе, для начала.
Она взяла лист бумаги и написала на нем несколько слов.
- Возьми чек на тысячу дукатов, пятьсот для тебя и пятьсот для твоих храбрецов.
- Благодарю, государыня, - ответил сбир; он подул на бумагу, чтобы высохли чернила, затем спрятал ее в карман. - Но я еще не сообщил вашему величеству всего, о чем хотел сообщить.
- А я еще не расспросила обо всем том, о чем должна расспросить. Но сначала дай мне еще раз прочитать письмо.
Королева опять прочла письмо и осталась при втором чтении столь же довольна им, как и при первом.
Наконец, дочитав последние строки, она сказала:
- Так что же, мой верный Паскуале, ты хотел мне сказать?
- Я хотел сказать вам, государыня, что, поскольку этот молодой человек находился среди руин дворца королевы Джованны с половины двенадцатого до часа и обменял там свой военный мундир на гражданский сюртук, значит, он находился в руинах не один. Вероятно, у него имелись послания от его генерала не только к французскому послу, но и к другим лицам.
- Именно об этом и я думала, пока ты говорил, дорогой Паскуале. А насчет этих лиц у тебя нет никаких предположений?
- Нет еще. Но надеюсь, мы о них кое-что узнаем.
- Слушаю тебя, Паскуале, - сказала королева, обратив на него сверкающий взгляд.
- Из восьми человек, которыми я командовал этой ночью, я исключил двоих, решив, что шестерых достаточно, чтобы справиться с нашим адъютантом. Я чуть было жестоко не поплатился за свой просчет, но не в этом дело… Так вот, этих двоих я оставил в засаде под стеною дворца королевы Джованны, приказав им последовать за теми, кто выйдет до или после человека, которого я беру на себя, и постараться выяснить, кто они такие или, по крайней мере, где они живут.
- И что же?
- Так вот, ваше величество, я назначил им свидание возле статуи Джиганте и сейчас, с вашего разрешения, пойду узнать, стоят ли они на посту.
- Иди. Если они там - приведи их ко мне, я хочу сама расспросить их.
Паскуале Де Симоне исчез в коридоре, и, по мере того как он спускался по лестнице, шаги его доносились все тише и глуше.
Оставшись одна, королева рассеянно взглянула на стол и заметила вторую записку; сбир принял ее за какой-то комочек, прилипший к бумажнику, и вместе с ним бросил на стол.
Королеве так не терпелось прочитать письмо генерала Шампионне и она была так рада, когда прочла его, что совсем забыла об этой записке.
То было послание, написанное на изящной бумаге; почерк был женский, тонкий, аристократический; с первых же слов королева поняла, что в руках у нее любовная записка.
Оно начиналось словами: "Caro Nicolino".
К огорчению королевы, кровь почти совсем залила страницу; можно было только различить дату - 20 сентября - и понять, что пишущая очень сожалеет, что не может прийти на обычное свидание, ибо обязана сопровождать королеву, отправляющуюся встречать адмирала Нельсона.
Подпись состояла всего лишь из одной буквы - "Э".
Тут королева пришла в полное недоумение.
Письмо женщины, письмо любовное, письмо, помеченное 20 сентября, наконец, письмо дамы, которая извиняется, что вынуждена отменить свидание то той причине, что обязана сопровождать королеву, - не могло быть обращено к адъютанту генерала Шампионне, который 20 сентября, то есть за три дня до этого, еще находился в пятидесяти льё от Неаполя.
Возможно было одно только объяснение, и оно сразу же мелькнуло в проницательном уме королевы.
Письмо это, по-видимому, находилось в кармане того сюртука, который во дворце королевы Джованны был дан на время посланцу генерала Шампионне одним из его приспешников. Адъютант переложил свой бумажник из мундира в тот карман сюртука, где лежало письмо; кровь из раны приклеила письмо к бумажнику, хотя между этими двумя предметами не было ничего общего.
Тут королева поднялась, подошла к креслу, на которое Паскуале положил плащ, осмотрела его и, распахнув, увидела портупею с саблей и пистолетами.
Плащ был самый обыкновенный, какие положены по уставу французским кавалерийским офицерам.
Сабля, как и плащ, была уставного образца; по-видимому, она принадлежала владельцу плаща. Иное дело - пистолеты.
На щегольских пистолетах работы неаполитанской королевской мануфактуры сверкали серебряные позолоченные украшения, на рукоятках красовался герб с буквой "Н".
Постепенно на загадочное происшествие проливался луч света. Пистолеты, несомненно, принадлежали тому самому Николино, кому было адресовано письмо.
В ожидании дальнейших расследований королева отложила в сторону и пистолет и письмо - тут уже имелась какая-то зацепка, что может привести к истине.
В эту минуту Симоне возвратился, сопровождаемый двумя своими подручными. Однако сведения, сообщенные ими, ничего не разъясняли.
Спустя минут пять-шесть после появления адъютанта им показалось, что от берега удаляется лодка с тремя мужчинами; она, видно, двигалась в сторону виллы, пользуясь тем, что море стало спокойнее.
Двое мужчин гребли.