С холма они спустились на деревенскую площадь, на которой, близ пруда, стоял длинный, подобный амбару дом, предназначавшийся для совещаний общины. Старик отворил низенькую дверь и Инграм поспешно вошел в мрачное помещение.
– Вальбурга! – вскричал он.
Из одного угла раздались два голоса:
– Сюда!
На соломе, выстилавшей пол, послышался шорох, и два белокурых мальчика, обхватив колени Инграма, жалобно зарыдали.
– Где сестра? – глухим голосом спросил Инграм.
– Ее увели к Ратицу, на гору.
Зубы Инграма заскрипели, кулаки сжались, но он бросился на колени возле мальчиков и обнял их. Горячие слезы полились на кудрявые головы рыдавших. Между тем, посреди помещения зазвучали торжественные слова: "Придите ко мне все нуждающиеся и отягченные, говорит Господь". Лучи света падали через отворенную дверь на кроткое лицо юноши, и оно сверкало состраданием и воодушевлением, словно лик ангела.
Женщины и дети столпились вокруг монаха. Некоторые из них рыдали, падали ниц перед ним, иные приподнимали вверх малюток, чтобы он благословил их. Даже язычницы внимали словам его с клоненными головами и сложенными руками. Он произносил священные слова и громко молился. В помещении было тихо, слышались лишь рыдания женщин и стоны детей. Готфрид подходил к каждой женщине отдельно, благословлял ее и тихо читал молитвы. Наконец подошел старик и сняв шапку настоятельно попросил:
– Не хочешь ли отправиться за мной, чтобы не гневался на нас Ратиц?
Готфрид подошел к Инграму и тихонько дотронулся до его плеча.
– Где женщина, которую ты ищешь?
– В хижинах хищника, – последовал печальный ответ.
– Так пойдем, чтобы и она получила привет моего Господа.
Инграм с трудом поднялся, отряхнул с себя плачущих мальчиков, а Готфрид подвел их к одной стоявшей на коленях христианке и сказал:
– Что сделаешь ты для них, то сделаешь и для Господа.
Готфрид направился к выходу, но неутешная толпа окружила его, протягивала к нему руки и хватала за платье, стараясь удержать. Помогли лишь приказания старика и плеть, которой он разогнал страждущих.
Быстрыми шагами мужчины поднимались на холм.
– Я должен поговорить с христианской девушкой, находящейся во дворе Ратица, – сказал Готфрид. Старик покачал головой, но монах продолжил:
– Не мешай мне, мне так приказано.
– Я подвергнусь гневу моего повелителя, – произнес седобородый сорб.
– Я удвою твою плату, – сурово сказал Инграм. – Не думаешь ли ты, что мы похитим девушку из хижины?
Старик улыбнулся, кивнул головой и провел их вдоль окраины холма к месту, где под защитой вала стояло несколько низеньких соломенных хижин.
– У Ратица двадцать жен и у одной из них живет чужеземка. Очень может быть, что в скором времени он построит ей новую хижину, если только она не опротивеет ему.
Инграм отворил дверь, но входить медлил.
– Ступай вперед, – шепнул он монаху.
Из хижины раздался тревожный женский голос:
– Инграм, – и молодая женщина охватила воина за руку. – Я предчувствовала, что увижусь с тобой, потому что твое сердце предано нашему дому.
Но, заметив его неподвижный взор и печальное лицо, она вскричала:
– Глупец, да разве я стала бы говорить с тобой?
Инграм хотел обнять ее, но она уклонилась.
– Если бы ты помог отцу, ивовые прутья не стягивали бы нас. Да и теперь я вижу тебя не таким, как воображала себе. Где копья соотечественников, требующих выдачи детей и жен друзей своих? Не о себе говорю я – дни мои сочтены, – но о братьях, о множестве плачущих, что ждут на соломе минуты, когда угонит их на чужбину торговец невольниками.
– Я пришел с ним, чтобы порядиться насчет выкупа, – ответил Инграм, указывая на монаха.
Изумленно взглянула Вальбурга на незнакомое лицо юноши, но когда Готфрид поднял руку, чтобы сотворить крестное знамение, то она медленно опустилась на колени и произнесла символ веры Христовой.
– Благослови меня и помолись обо мне. Да, помолись обо мне, – вскричала она во внезапном порыве горькой скорби. – Да обрету я милосердие, если сотворю неугодное Господу! Я молилась и приготовилась, как учила меня тому мать.
Готфрид благословил ее.
– Мне одному подобает суд и всякое воздаяние, – тихим голосом произнес он.
Вальбурга безмолвно встала и снова обратилась к Инграму:
– Досмотрщица редко оставляет меня одну. Вот и теперь они уже ссорятся с седобородым. Прощай Инграм. Наша свобода зависит от тебя и от меня. Ты был честным другом, помни меня. И знай: порой я скрывала, что своим приходом ты больше доставлял мне удовольствие, чем своим уходом. Не окажешь ли мне еще одной дружеской услуги? Трудно колоть дрова не имея ножа. У меня все отняли. Говорят, что друзьям не следует дарить ничего острого, но ты подари.
Инграм снял с пояса нож, который Вальбурга спрятала в своем платье. Он вышел во двор, к поджидавшему его монаху. Они направились к чертогу, стоявшему посреди двора, причем Готфрид прикоснулся к руке Инграма.
– Ты вне себя и не слышишь моих слов. Необходимо однако приготовиться к выкупу. Подумай, каким образом мы его предложим.
– Клянусь головой, – вскричал Инграм, – мне ненавистен любой выкуп! Я ничего не хочу, кроме боя с хищником! Железо против железа!
– Но для мирного выкупа я сохраняю для тебя чашу.
– Чары христианского бога будут действительнее в твоей руке, чем в моей, – мрачно ответил Инграм. – Притом мне кажется, что к тебе они относятся с большим почтением.
При входе их в чертог, Ратиц нетерпеливо закричал:
– С трудом пересчитали вы пленников, потому что неприятен хорек на птичьем дворе. Но теперь покупайте, если вы действительно купцы, а не лазутчики.
– Тебе известно, что я прислан послом, – ответил Готфрид. – Так как через Мегитарда, священника, ты сам потребовал меня у моего господина, епископа. И когда я уходил, владыко Винфрид подтвердил мои полномочия.
Готфрид вынул ящик из-под своего широкого платья и снял с него покровы.
Инграм подошел к монаху и быстро промолвил:
– Не выпускай чаши из рук. Продающий птичку должен крепко держать ее, чтобы она не упорхнула.
Взяв чашу, Инграм протянул ее сорбу.
– Посмотри как будет выглядеть драгоценность из королевской сокровищницы подле твоей кружки с медом.
При виде блестящего металла и находившихся в нем изображений, сорб не смог подавить громкий крик изумления. Его товарищи столпились вокруг чаши, наклонив головы, перешептываясь друг с другом и смеясь при виде крошечных фигурок.
– Уважаю Винфрида, епископа, приславши мне такой дар! – вскричал Ратиц. – Позволь мне поближе рассмотреть его, витязь.
– На нем моя рука, – сказал Инграм – и до сих пор чаша еще моя.
– Твоя, твоя, – подумав подтвердил Ратиц. Он позвал старика, который почтительно снял шапку перед сосудом, тщательно осмотрел его под рукой Инграма, дотронулся до стенок снаружи и внутри влажным языком, а потом тихонько поговорил со своим повелителем.
– Вот условия за дар епископа, – продолжил Инграм. – Во-первых, ты выдаешь нам Вальбургу дочь Виллигальма, франка, убитого тобой, и двух ее братьев. Во-вторых, пленников вашего последнего похода, всех. И в-третьих, коня Виллигальма и двух добрых быков для прокормления всех освобожденных в пути.
При имени Вальбурги сорб вздрогнул, но, преодолев свою досаду, пытливо посмотрел на товарищей и сказал:
– Дивна серебряная чаша из королевской сокровищницы. Не угодно ли вам, франки, выйти на некоторое время, чтобы мы посовещались?
Готфрид заметил, что сорб уже не столь жадно смотрит на чашу, которую Инграм высоко держал над головой. Туринг спрятал сосуд в ящик и послы вышли во двор.
– Они замышляют какое-то коварство, – презрительно произнес Инграм.
– Или опасаются Винфрида, – спокойно ответил монах. – Хорошо, что ты потребовал быков, поскольку трудно было бы прокормить всех пленников. Но зачем тебе конь?
– Ты рассуждаешь не как воин. Неужели ты думаешь, что Виллигальм найдет успокоение в могиле, если сорб будет разъезжать на его коне? Неужели он пешком пойдет в царство теней?
Готфрид перекрестился.
– На небесах христиане не нуждаются в конях.
– Хоть и христианин, но он был воином, – гордо ответил Инграм. – Но чего добивается славянин от твоего епископа?
– Вероятно ему хочется быть пограничным графом и возвести себе замок над сорбской деревней, – улыбаясь ответил Готфрид.
Инграм разразился проклятьями.
– И вы хотите помочь ему?
– Тебе известно, что он убивал и грабил христиан – ответил Готфрид.
Между тем, в доме долго длилось сорбское совещание. Наконец, старик пригласил их войти, и Инграм снова поднял чашу над головой. Но на этот раз сорбы даже не посмотрели на нее, а Ратиц начал:
– Велики дары, требуемые вами для епископа, но мои благородные мужи согласны дать вам дар за дар, не торгуясь слишком много. Получите пленников, которые еще не пошли в дележ и одного быка, трехгодовалого, с тучного стада. Но мы отказываем вам в Вальбурге и в буланом коне. Девушка дана мне моим народом, а конь стоит на конюшне витязя Славника, близкого мне по почету и воинской славе. Вы принесли дары по собственному выбору, таким же образом и мы шлем вам наши дары.
– Владыко Винфрид собственными руками пот хоронил Виллигальма, и на могиле франка дал обет позаботиться о его детях, – ответил Готфрид. – Рассуди, что удерживая христианку, ты тем самым высказываешь епископу недружелюбные чувства.
– Я требую женщину! – гневно вскричал Инграм.
– Поэтому, должно быть, ты и забрался в дом моих жен, – отозвался Ратиц. – Так выслушай мое последнее слово. Мальчиков я отошлю епископу, но девушку оставлю себе. Если ты не согласен на мену, то убирайся вместе со своей чашей. Слишком ты засиделся в нашем стане. Прибыл ты сюда без провожатых, без них и уйдешь.
– К чему задумываешь коварное нападение в лесу? Разве сорбы страшатся боя в открытом поле? – вскричал Инграм. – Здесь стою я, лукавый ты человек, и готов биться из-за женщины с любым из твоих воинов. Выставь своих ратоборцев, и пусть боги решат судьбу.
При этом вызове сорбские воины повскакали с мест, и их крики раздались в чертоге. Но мановением руки начальник заставил их сесть и сказал:
– Иные хвалят крепость твоей руки, но я не могу похвалить разумность твоих речей. Я был бы глуп, если бы послал воинов в бой за то, что уже и так приобрел моим копьем. Да и не велика честь сражаться моим воинам из-за согбенной рабыни. Предлагаю тебе иное ратоборство, более приличное мирному времени. Я слышал, что ты умеешь управляться с чашей, как и подобает мужу, но и меня не легко одолеть за кружкой. Испытаем наши силы. Ты поставишь своего коня, Ворона, я – франкскую женщину, а победитель получит и то, и другое. По моему, совет не дурной.
Громкие крики одобрения раздались вокруг стола, только Инграм стоял смущенный.
– Конь и меч нераздельно принадлежат витязю, и мои предки не ласково приветствовали бы меня, если бы я позволил сорбскому селу уход за моим конем. А потому выставлю двух жеребцов от племени Ворона, четырех и пяти лет, лучших, чем какой-либо конь из твоих.
– Мне неизвестна твоя ставка, да и долог путь до твоей конюшни. Ворон и пленница здесь, во дворе, следовательно состязание правильное.
Инграм стоял в сильной борьбе с самим собою.
– Клянусь женами судеб моего племени, так и быть! Давайте сюда чаши и пусть начнется состязание.
Снова раздался радостный крик сорбов, звучавший для уха Готфрида подобно адским воплям.
– Ставить жизнь человека на чашу – безбожно! – вскричал он.
Ратиц сделал вежливое, отклоняющее движение рукой, а Инграм сердито ответил:
– Немного счастья доставило тебе серебро твоего епископа. Отойди прочь, а я обращусь к помощи моего бога.
Старик принес несколько чаш, одинаково выточенных из пятнистого дерева – на выбор, и большую ендову меда. Затем старик наполнил обе чаши по самых краев. Витязи взяли их в руки, сняв предварительно оружие. Сорб отдал свой меч Славнику, а Инграм – одному из молодых воинов. То был витязь Мирос.
Ратиц первым начал состязание, сказав:
– Я, Ратиц, сын Кадуна, повелитель сорбов, предлагаю мед для равной битвы.
– Отвечает Инграбан, сын Ингберта, свободный туринг, – послышалось в ответ.
И оба они, осушив чаши, поставили их на стол. Старик опять налил, поклонился каждому из витязей, а Ратиц продолжил:
– Я слышал, что назван ты по имени черной птицы, но над шатрами моих воинов парит белый орел. Могучий орел рвет добычу когтями, а рядом, поглядывая на останки, каркает стая воронов.
– Пять панцирей и пять кривых мечей, добытых на поле брани, висят на стене моего дома. Не думаешь ли ты, что твои воины отдали их мне добровольно?
Они снова выпили и поставили чаши, которые старик быстро наполнил.
– Добывающий пленных, добывает и славу! – вскричал Ратиц.
– Слава добывается тем, кто защищает свою родину, – возразил Инграм.
Старик еще раз наполнил чащи медом. Так продолжалось неоднократно. Состязавшиеся, обращались друг к другу то с упреками, то ласково, иногда гневно, пытаясь схватиться за меч. А старик между тем все наполнял и наполнял чаши. У Ратица посоловели глаза, а рука потеряла твердость. Он раздумывал, чем бы смутить своего соперника. Наконец произнес:
– Весело сидим мы здесь, препираясь на словах, но приятнее было бы пить мед, глядя на женщину. Приведите сюда франкскую девушку, чтобы мы насладились ее видом.
Двое из его товарищей вскочили и поспешили к Двери, а Инграм ударил по столу.
– Ты нарушаешь игру, потому что мне тяжко видеть среди неприятелей дочь достойного друга.
– Однако ты хочешь ее освободить, могучий бражник. Если у тебя хватит силы, то докажи это теперь.
Инграм сурово потупился. У него отяжелела голова. Сорбы уже вводили девушку в зал. Вальбурга остановилась у двери и ее глаза при виде пьющих противников помрачнели.
– Подойди поближе, дочь франков, – сказал Ратиц. – Из-за тебя идет спор, который должен быть решен богами. Уйдешь ли ты с витязем Инграмом, или я построю для тебя новую хижину и оставлю у себя.
Но негодующая девушка ответила:
– Я избрала себе более доблестного защитника, так как свободу, добытую посредством кружки, считаю позором. Не помышляй, Инграм, добыть себе жену при помощи меда и твори свой языческий обычай ради сорбской девушки, а не меня.
Повернувшись к нему спиной, она отошла в угол, где сидел Готфрид, опустилась подле него на колени и закрыла лицо руками. Горячий румянец бросился в лицо Инграму, когда девушка презрительно отвернулась от него. Он услышал презрительный смех славян, и, поднявшись со стула, гневно вскричал:
– Игра нечиста и да будет проклята чаша, которую я еще выпью!
Он бросил чашу на пол и вместе с тем сам тяжело рухнул на землю. В зале раздался дикий радостный вой сорбов, а Мирос, державший меч Инграма, подошел и сказал:
– Снесите его в мой дом.
Но торжествующий Ратиц поднялся и в хмельном задоре подошел к франкской девушке.
– Ты моя. Проводите ее в хижину и позовите певца, чтобы он спел брачную песню.
Девушка поднялась с колен. Ее лицо было бледно, а взгляд суров.
– Никому бы не спасти тебя от руки моей, чудовище! – вскричала она. – Едва ты сразил отца, как уже готовишь позор дочери. Счастлив ты, что возле меня находится праведник. Ты хвалил мои красивые щеки, посмотри, понравятся ли они тебе теперь.
С быстротой молнии она выхватила нож из-под одежды и нанесла себе по лицу зияющую рану. Хлынула кровь. Вальбурга снова подняла на себя нож, но подбежавший Готфрид вырвал у нее оружие Ратиц разразился тяжкими проклятьями, схватил кружку, чтобы бросить ее в девушку, но покачнулся, упал на землю, сраженный медом и гневом. Сорбы собрались вокруг своего начальника, а Готфрид со стариком увели раненую девушку в ее хижину и постарались унять текущую кровь.
На следующее утро в хижине Мироса сидел Инграм, склонив голову на руки. На коленях он держал меч, отданный ему хозяином, а стоявший перед ним Мирос рассказывал об исходе вчерашней попойки и о ране девушки.
– В гневе своем она лишила бы себя жизни, но чужеземный посол вырвал у нее нож. Напрасно, однако. Честнее погибнуть от ножа, чем от палицы Ратица.
Инграм вздрогнул и схватился за меч.
– А как поступил бы ты, если бы пленница грозила тебе ножом? – спросил Мирос.
– Если бы она погибла от доблестного, совершенного над собой поступка, если бы мой меч поразил Ратица, я был бы свободен и счастлив, – пробормотал Инграм. – Но теперь меня гнетут чары, рассеянные на моем пути серебром и песнями враждебных христиан. Бог, властно правящий чашей, отказал мне в помощи. Мне опротивела жизнь и у меня нет желания возвращаться домой.
– Оставайся у нас, – посоветовал сорб. – Привыкнешь к нашим обычаям. Ратиц построит тебе хижину. А если пожелаешь женщину с рассеченной щекой, то, может быть, он подарит ее тебе.
Инграм улыбнулся.
– Сможете ли вы забыть, что я убивал ваших воинов? Может ли существовать мир между вами и мной? Нет, Мирос, иначе советуют мне жены судеб. И ты полагаешь, что он убьет ее?
– Как же ему еще поступить?
– Так скажи ему, что я вызываю его на бой между вашей и нашей границей на шестой день от сегодняшнего.
– Сам объяви ему эту весть, если у тебя есть желание расстаться с солнечным светом. Ты тоже под его рукой, и если он отпустит тебя, то это означает, что его смертельный враг свободно уезжает от него. Прежде всего позаботься о собственном благе.
– Ты говоришь разумно. Я или уйду от вас, или совсем не уйду. Пусть боги решат мою участь. Как вижу, твой повелитель сведущ в искусстве пить. Но пусть поставит он свою судьбу против моей в игре в кости. Снеси ему эту весть. Еще раз померяемся в мирном бою. Он поставит девушку и выигранного вчера коня, а я…
– А ты?
– Самого себя. И свободно уйду или останусь пленником.
Сорб сделал шаг назад и раскрыл рубаху, сказав:
– Тебе известно, кто нанес мне этот удар? Подумай об этом воин. Мне было бы стыдно сознаться, что раб нанес мне этот удар.
Инграм подал ему руку.
– Ступай, чужеземец.
Сорб с неудовольствием ушел, а Инграм склонился головой на стол.
Через некоторое время на дворе раздались шаги вооруженных людей и вошел Ратиц, сопровождаемый своими воинами.
– Горячий же ты игрок, – хриплым голосом произнес он. – Первое состязание предложил я, второе – ты. Истинно, высоко ты ценишь себя. Но конь и девушка приятнее мне, чем ты, и я неохотно выполняю твое желание. Но мои воины требуют, чтобы я не отвергал твое предложение. Условие: одна игральная кость и кинуть надо один раз.
– Если я проиграю, то ты получишь за меня выкуп, – сказал Инграм.
– При оценке мы почтим тебя как воина, – подтвердил Ратиц. – Поклянемся!
Они взяли мечи и произнесли клятву.
– Если у тебя есть человек, – продолжил Ратиц, – игральной кости которого ты доверяешь, то произнеси его имя.
– Мой хозяин Мирос, – сказал Инграм.
Мирос отошел в угол хижины, вынул кости из ящика и положил их на стол. Потом бойцы отошли в сторону и прошептали каждый свою молитву.