Но чем дольше полярник оторван от дома, тем сильнее он ощущает, что в понятие "родина" исключительно важными составляющими входят и такие вещи, о которых и не задумывался вроде, давно перестал их замечать. Клумба у дома, качели во дворе, пустырь, на котором гонял когда-то дышащий на ладан мяч, речка с диким пляжем и лес - все это начинает волновать, как музыка, иной раз переворачивающая душу неведомо какими средствами, как сон, отлетевший и оставивший после себя какое-то смутное беспокойство. Особенно лес. Знаете, о чём чаще всего мечтают полярники под конец зимовки? Провести отпуск в лесу. Может быть, потому, что лес и все с ним связанное - антитеза льду и снегу? Или потому, что лес - это наши первые волшебные сказки, первая прогулка с любимой и сорванный украдкой первый поцелуй на забытой тропинке? Или потому, что в лесу мы забываем обо всём, целиком отдаваясь его очарованию?
И аромат леса становится главным ароматом Родины. Вот почему полярники больше всех других людей любят ёлку.
Мы сидим за столом. Минут через двадцать Новый год, однако настоящим новогодним настроением никто похвастаться не может: старая смена потому, что вот уже четвёртый день нелётная погода, и коллектив, за год зимовки ставший живым организмом, расколот на две половины; ну а что касается новой смены - мы ещё не пришли в себя.
- Хороши! - осматривая нас, с дружеской насмешкой говорит Сидоров. - Глаз не отвести - такие красавцы. Художника бы сюда - святых мучеников с вас писать!
Вид у нас действительно нефотогеничный. Если бы заснять наши физиономии на цветную плёнку, эти фотокарточки не стали бы украшением семейного архива.
- Всю ночь ворочался, как будто в матрасе камни, - жалуется не синий, а какой-то уже зелено-фиолетовый Тимур Григорашвили. - А почему? А потому, что воздуха нет! Дышу так, что грудь чуть до потолка не достаёт, вот так (Тимур красочно показывает, как энергично он дышит). Засыпаю, никого не трогаю, и вдруг какая-то сволочь хватает за горло, вот так (Тимур средствами пантомимы разыгрывает страшную сцену). Кричу "караул!", просыпаюсь - нет никакой сволочи.
- И как это из Грузии вас потянуло в Антарктиду? - улыбается начальник старой смены Артемьев.
- А что? С юга на юг! Приятели спрашивали: "Куда чемодан собираешь, Тимур?" - "А, - говорю, - пустяки. Недалеко тут. В Антарктиду". Глаза на лоб лезли, никто не верил. "Ой, держите меня, - кричали, - Григорашвили едет в Антарктиду! Да ведь ты дрожишь от холода, когда пятнадцать градусов тепла!" А я говорю: "Чем я хуже других? Все люди из одного мяса сделаны". А они говорят: "Не из всякого мяса шашлык приготовишь". А я говорю… Да, а кто скажет, почему я не хочу кушать? Доктор, в твоих книгах не написано, куда спрятался мой аппетит?
Ребята посмеиваются, наполняют свои тарелки закусками, а я с интересом смотрю на Артемьева. Ему лет сорок, он высок, немного сутуловат и, видимо, силён физически. Своей манерой держаться он чем-то напоминает мне Льва Булатова, начальника СП-15: такой же скромный, сдержанный, тактичный. И улыбка у него столь же мягкая, слегка застенчивая; людям с такой улыбкой бывает очень трудно обидеть человека. Но приходит момент, и обнаруживается, что у них твёрдый характер и сильная воля. Удивительную характеристику Артемьеву дал Володя Агафонов:
- Он скромный, спокойный, но лапа у него железная. Красиво провёл зимовку.
Вспоминаю комедию Бернарда Шоу "Смуглая леди сонетов", герой которой, Вильям Шекспир, записывал подслушанные интересные фразы, чтобы вставить их потом в свои пьесы. Записал бы он эти: "…лапа у него железная… Красиво провёл зимовку".
Александр Никитич Артемьев на Востоке начальником второй раз. Большинство ребят из его смены были с ним и в Одиннадцатой экспедиции и готовы вновь пойти в следующую - нет лучшей похвалы для начальника. Жаль, все эти дни прошли у него в хлопотах по передаче станции, я так и не успел с ним как следует познакомиться. Зато какой великолепный штрих к его характеристике добавил мне через полтора месяца Гербович! Артемьев - из тех людей, к которым с первого взгляда испытываешь доверие. Ещё перед вылетом на станцию Сидоров сказал: "Если Никитич акты подписал - можно не проверять: такую рекомендацию я получил от начальника экспедиции. Владислав Иосифович сказал, что даже не может и представить себе такого - чтобы Никитич подвёл". Так оно и получилось: Артемьев сдал станцию в превосходном состоянии.
Это и есть высшая степень доверия: когда человеку веришь больше, чем бумаге. Помните Отченаша из "Педагогической поэмы", с его наивно-трогательным удивлением: "Да зачем тебе документ, когда я сам здесь налицо, видишь это, как живой, перед тобой стою?" Не сознавал отсталый старик роль бумаги, повезло ему, что жизнь свела его с Макаренко, а не с кем-нибудь другим.
Несколько лет назад на одной антарктической станции произошёл трагикомический случай. Трактор провалился сквозь лёд, но механик-водитель успел выскочить - правда, без кожаной куртки, она осталась в кабине. Бухгалтерия на материке легко списала трактор, так как было очевидно, что водитель при всей своей хитрости не сможет засунуть его в чемодан и привезти домой. А вот списать куртку - дудки! Пришлось возместить её стоимость из зарплаты. Ибо у водителя не было бумаги, удостоверяющей, что материальная ценность в лице кожаной куртки вместе с трактором покоится на дне Южного Ледовитого океана. Бухгалтерии было стыдно, она верила водителю и доброму десятку свидетелей, но инструкция предписывала верить бумаге.
И мне доставил большое удовольствие такой разговор:
- Пошли, Семеныч, на склад, на месте проверим.
- А ты был?
- Был.
- Проверял?
- Проверял.
- Так чего же, Никитич, канителиться? Подписываем!
Без десяти двенадцать прибежал взволнованный радист Гера Флоридов.
- Есть погода! В Мирном на два часа ночи готовят самолёт!
Лучшего подарка для артемьевских ребят и придумать было невозможно. Ибо даже самые уравновешенные восточники испытывают некий комплекс пассажирской неполноценности - из-за полной зависимости от самолёта. В одну из прошлых экспедиций почти весь январь стояла нелётная погода, и старую смену удалось переправить в Мирный уже тогда, когда капитан корабля потерял всякое терпение. И хотя с того случая поколения восточников уверены, что без них корабль на Родину не уйдёт, но бережёного бог бережёт…
Все повеселели.
- Хорошо бы на прощание снегу напилить, а, Майкл? - смеётся доктор Коляденко.
- О, ноу, нет! - с притворным ужасом всплескивает руками Майкл.
Я впервые встречаю живого американца, он мне интересен. Высокий голубоглазый юноша с русой чёлкой, сползающей на лоб, худой и стройный, он кажется моложе своих двадцати шести лет. У него милая улыбка и красивое, но чуть капризное лицо единственного сына в семье.
- Вас не обижали, как самого молодого? - как-то спросил я.
- О, я есть старый антарктический волк! - похвастался Майкл (привожу в благопристойный вид дикую смесь английского и русского языков). - Я целый год зимовал на Мак-Мердо и знаю все полярные штучки!
Отношение к Майклу Мейшу дружеское. Сын богатых родителей - его отец занимает солидный пост, кажется, в корпорации "Дженерал моторс", он полностью разделяет воззрения своего класса, но по молчаливому соглашению сторон политические дискуссии на станции не доводились до обострения. Вначале Майкл держался насторожённо - видимо, ожидал, что его примутся обрабатывать и обращать в коммунистическую веру, но быстро убедился, что никто об этом не помышляет, и легко вошёл в коллектив: согласно графику дежурил по камбузу, накрывал на стол, мыл посуду, пилил снег и азартно играл в "чечево" - изобретённую полярниками забавную разновидность "козла".
- Но если я очень доволен своей научной работой на Востоке, - признавался Майкл, - то совершенно обескуражен результатами турнира "чечево". Я занял последнее место! Я залезал под стол чаще, чем другие игроки! Позор!
Станцию он покидает не без грусти.
- Можете записать, что я прожил здесь хороший год, - говорит он. - Я понял, что мы, американцы, можем и должны дружить с русскими. Ну что нам с вами делить? Мы самые сильные и самые богатые народы в мире. Всего нам хватает - и людей, и земли, и полезных ископаемых. Нам надо дружить, не позволять втягивать себя в конфликты. Ладно, не будем о политике. Мне здесь было хорошо. Я учился русскому языку и преподавал английский. Наверное, в своём штате Колорадо я был бы уволен как бездарный учитель, но на Востоке этого не сделали - ведь я оказался монополистом! Лучше плохой учитель, чем никакого. Мой самый прилежный ученик - доктор Толя. Все праздники мы проводили вместе. Когда я вернусь, то расскажу, как 4 июля русские вместе со мной отмечали День независимости. Было восемьдесят градусов ниже нуля. У своего павильона я разжёг костёр и по традиции поджаривал "горячие собаки". Принято вытаскивать "собак" из костра медленно, но приходилось торопиться, так как они мгновенно превращались в камень. Я мужественно съедал их, доктор Толя обещал быстро вылечить меня от несварения желудка. Потом мои товарищи сервировали стол, преподнесли мне торт, подарки - разве я могу такое забыть? И ещё я горжусь тем, что рядом с вашим советским флагом над станцией и наш, американский. Захвачу его с собой, - смеётся Майкл, - подарю владельцу бара, своему знакомому. Ого, какая реклама! Он будет всю жизнь меня бесплатно кормить!
Помимо Майкла Мейша, на Востоке зимовал и немец из ГДР Манфред Шнайдер, но познакомиться с ним я не успел. Кроме того, на санно-гусеничном поезде год назад на станцию прибыли и французские учёные. Они прожили на Востоке несколько дней, и их не без сожаления проводили обратно в Мирный. Они были бесшабашно веселы, экспансивны и умели с особым шиком восклицать за столом: "Пей до дна!", столь увлечённо отдаваясь этой процедуре, что нанесли серьёзный ущерб запасам своего превосходного французского вина. Рядом со мной сидит Анатолий Коляденко. Он опытный хирург, и сейчас, часов за восемь до отлёта, откровенно радуется тому, что ему ни разу не довелось продемонстрировать своё мастерство: раны на Востоке залечиваются медленно, воспалительные процессы обостряются. Анатолий меня утешает:
- В первые дни многие из нас вообще не спали, а у одного двое суток была почти непрерывная рвота. Привыкли! Обязательно гуляйте, дышите свежим воздухом. Я прогуливался ежедневно.
- Даже при восьмидесяти градусах? - ухмыльнулся я.
- При восьмидесяти пяти, - поправил Анатолий. - При таких морозах ветра не бывает, нужно лишь равномерно дышать через подшлемник и стараться не смыкать глаза, так как ресницы моментально слипаются. Пройдёшься - и отлично себя чувствуешь, спишь, как убитый! Верно, Володя?
- Выйдешь на полосу, - кивнул Агафонов, - отойдёшь от станции километра два, - и словно оказываешься в космосе: полярная ночь, лютый холод, звезды прижаты небом к земле… Удивительное ощущение!
- Всем приготовиться!
Стол у нас не слишком обильный. У старой смены запасы деликатесов исчерпаны, новых мы не привезли. Артемьев приносит откуда-то бутылку шампанского и разливает его по бокалам.
- Ай да Никитич! И как это ему удалось сохранить такое чудо? - изумляются "старики".
- Скрыл от коллектива!
- Никитичу - ура!
И пошли тосты за Новый год, за Родину, за тех, кто ждёт, за главного строителя Востока Василия Сидорова, по символическому глотку - за всех нас по очереди.
Шампанского не осталось, на спирт было противно смотреть, и началась очередная осада инженера-механика Ивана Тимофеевича Зырянова.
Тимофеич - один из удивительнейших людей, которых я встретил в Антарктиде. Уверен, что ни один восточник не предъявит мне претензий за такое утверждение: никого на станции так не любили, ни к кому не тянулись с такой сыновней и братской нежностью, как к Тимофеичу. Он остаётся с нами на сезон и будет одним из главных персонажей дальнейшего повествования. А сейчас я хочу только рассказать, почему на него велась атака.
Тем, кто остаётся с вами на сезон - магнитологу Валюшкину, механику-водителю Марцинюку и Зырянову, мы привезли посылки от родных, остальные ребята получат их на "Визе". И вот следопыты из старой смены пронюхали, что Тимофеич оказался владельцем нескольких бутылок коньяка, по которому все успели соскучиться. И по ночам у постели, на которой возлежал коньячный Крез, проходили эстрадные представления.
- Так что тебе спеть, Тимофеич? - льстиво спрашивали следопыты, бряцая гитарами.
- Черти, мошенники, брысь отсюда! - негодовал Зырянов.
- Частушки или серенаду? - настаивали "мошенники". - Может, стихи почитать? Чечётку отбить?
Сознавая безвыходность своего положения, Тимофеич сдавался и заказывал музыку: "На купол брошены", "Топ-топ" в честь любимого внука и что-нибудь душещипательное. Понаслаждавшись, он вытаскивал бутылку, и "черти", радостно подвывая, удалялись к себе. При помощи такой хитроумной тактики они за три ночи выманили у Тимофеича три бутылки, но, по их сведениям, где-то в недрах зыряновского чемодана хранилась четвёртая. И дело кончилось тем, что Тимофеич, выслушав очередную серенаду и обозвав её исполнителей "гнусными вымогателями", ушёл за последней бутылкой.
За столом стоит сплошной стон. Это начались воспоминания.
- Лет десять назад на одной из полярных станций Новосибирских островов, - рассказывает ионосферист Юра Корнеев, - проводили инвентаризацию имущества. Составили, как полагается, ведомость и передали по радио в Севморпуть. Перечислили все предметы, даже "коня спортивного", на котором занимались гимнастикой несколько энтузиастов. Проходит неделя, и над станцией появляется самолёт, сбрасывает какие-то тюки. Распаковываем - и не знаем, плакать или смеяться: сено! Стоим обалдевшие, а к нам бежит радист, ревёт белугой, захлёбывается: "Читайте, ребята! Воды! Умираю в страшных судорогах!" Читаем: "Категорически приказываю спортивных лошадей отныне на станцию не завозить без особого разрешения"!
- В Пятую антарктическую экспедицию я зимовал в Мирном, - вспоминает Нарцисс Иринархович Барков. - Как-то для проведения гляциологических и других научных работ мы, несколько сотрудников, полетели на остров Победы - сидящий на мели айсберг огромных размеров площадью в тысячи две квадратных километров. Там, кстати, нас прихватила самая сильная на моей памяти пурга - 55 метров в секунду, и вообще пришлось поволноваться: продукты кончились, погода нелётная, а до Мирного - сто пятьдесят километров… Но не об этом речь.
Для того чтобы подвести итог своей работы, мы вывезли с острова образцы снега и сложили в холодном погребе. Передохнули денёк, приходим в погреб - нет снега. Волосы дыбом! Проводим расследование, следы ведут к повару. Оказалось, ему нужно было срочно остудить компот, зашёл, увидел какой-то снег, проверил - чистый, и бах его в котёл!
Рассказ Баркова вызывает озабоченность у ребят из старой смены: по просьбе французских учёных они взяли с определённых глубин пробы снега и запаковали его в мешки. На "Визе" мешки будут лежать в холодильнике, а в Гавре их сдадут французам. Мы смеёмся: уникальная транспортная операция! Я ещё не знал, что через некоторое время сам буду помогать перевозить снег за двадцать тысяч километров и трястись от ужаса, что он может растаять.
- Миша, айс-крим!
- Где? - взвивается над столом Майкл и вприпрыжку бежит к бачку, потрясая чашкой.
- Попробуйте, - искушает меня Сергеев, - а то потом будете жалеть. Почему? А потому, что не сможете написать: "Я в присутствии свидетелей наслаждался, зажмурив глаза, мороженым на Полюсе холода!"
И последнее воспоминание об этом вечере.
Торжественно и со всей ответственностью заявляю: никогда и нигде не получал я такого новогоднего подарка, как в эту памятную ночь.
Его предыстория такова. Вечером мы распределили обязанности: старая смена готовит новогодний стол и берет на себя обслуживание, а новая - моет наутро посуду и прибирает помещение. Первый пункт соглашения был выполнен безупречно. А когда пришло время и нам платить по счёту, Александр Никитич Артемьев взглянул на нас, жалких гипоксированных элементов, похудевших и синих, как недоразвитые цыплята, и сказал своим ребятам:
- Разгоняйте этих великомучеников по постелям, приберём сами.
Мы пытались было протестовать, но нас силой выдворили из кают-компании и уложили на койки.
"Возьмём мы швабры новые…"
Мы остались одни. И снова непогода: едва самолёты со старой сменой приземлились в Мирном, как замела пурга.
Никак не хочет Антарктида позволить Востоку начать нормальную жизнь. Половина наших товарищей все ещё волнуется в переполненном Мирном и у моря Дейвиса проклинает погоду.
Мы одни, и многие из нас слабы, как мухи. Особенно тяжело Саше Дергунову. Он единственный на станции метеоролог, и ему замены нет. Четыре раза в сутки Саша должен хоть ползком, но добраться до метеоплощадки, снять с приборов показания, обработать их и передать радисту. Но у Саши оказался твёрдый характер, и он самолюбив: ни одной жалобы от него не услышишь. Валерий по нескольку раз в день заставляет его дышать кислородом и сам понемногу вникает в метеорологию: на Востоке всякое может случиться, а дублёра взять будет неоткуда.
Дышат кислородом тоже незаменимые Гера Флоридов и повар Павел Смирнов. И даже Иван Луговой: поработал на свежем воздухе без подшлемника… Остальные держатся, хотя спим мы плохо и не проявляем присущей полярникам активности за обеденным столом. И лишь на двоих из нашей смены приятно смотреть.
Ни минуты не сидит без дела Борис Сергеев, добывает водород, вместе с Фищевым запускает аэрозонды, следит за их полётом по локатору, помогает механикам, монтирует радиопеленгатор и, когда нужно, перевоплощается в грузчика.
- Побереги своё красноречие, док, - ухмыляется Борис, когда Валерий обвиняет его в возмутительном нарушении режима. - Я же говорил, что на мне с первого дня можно будет возить воду. Как и на тебе, Валера. Чем мы с тобой не пара гнедых?
В самом деле, на этой парочке отдыхает глаз: молодые, крепкие, полные жизни ребята. Борис высок и аскетически худ, в нём нет ни единого грамма лишнего жира. "На мыло не гожусь", - пошучивает он. Такие люди часто бывают на редкость выносливыми, и к Борису это относится в полной мере: своей самоотверженной работоспособностью он поражал даже видавших виды полярников.
Валерий Ельсиновский ниже ростом, но широк в плечах и превосходно сложен физически. В прошлом альпинист-разрядник, он легче других справился с горной болезнью и, как всякий врач на полярной станции, вечно "на подхвате" - главным образом в роли грузчика. Валерий очень красивый брюнет, и бородка а-ля Ришелье, которую он начинает отращивать, очень ему идёт. Весёлый и общительный "док" обладает стихийной центробежной силой, к нему вечно тянутся, и медпункт, в котором мы с ним живём, неизменно заполнен посетителями, отнюдь не только пациентами. К последним, кстати, Валерий относится своеобразно. Его медицинское кредо - заставить пациента ухмыляться по поводу собственного недомогания.