- Чего уж тут не понять, - дружелюбно говорю я. - Большой промышленный город. Транспорт, газированная вода, прачечные. Хороший город, зелени только маловато.
Вилли с негодованием отворачивается.
Корма постепенно заполняется. Кресел и шезлонгов уже не хватает, и опоздавшие сидят, лежат на разогретом деревянном настиле палубы. Разговоры на корме не просто звон, а выпуск устной газеты, из которой можно узнать свежие и, разумеется, самые достоверные новости. Например, что уже точно решено зайти на остров Барбадос, - новость, о которой и сам капитан не подозревает, - и что у ближайшего атолла мы ляжем в дрейф, спустим шлюпки и будем добывать кораллы. Все это, конечно, здорово, но меня больше всего волнуют Галапагосские острова с их пингвинами, гигантскими черепахами и прочей неповторимой фауной. Хотя острова лежат чуточку в стороне от нашего маршрута, по слухам, есть шанс, что нам удастся на несколько часов туда зайти.
Я так откровенно мечтаю о Галапагосе, что соседи по столу в кают-компании не могли этим не воспользоваться.
- Получена радиограмма… - усаживаясь за стол, вкрадчиво сказал Ткаченко.
- А, Галапагосские острова, - наливая чай, равнодушно произнес Ковтанюк.
- Да, теперь сомнения отпали, - кивнул капитан.
Я взвился над столом.
- Точно?!
- Как вам сказать, - позевывая, ответил Ткаченко.
- Это смотря с какой стороны, - смутно добавил первый помощник.
- Что вы вносите элемент скепсиса? - Капитан осуждающе покачал головой. - Вопрос уже решен.
- Положительно? - вскрикнул я.
- Увы, - под общий смех вздохнул капитан.
Меня уже дважды разыграли, но я не могу окончательно загасить в себе искру надежды и каждый раз, когда Ткаченко, безразлично глядя в сторону, роняет: "Получена радиограмма…" - жду чуда.
Вот он появляется на корме в сопровождении своего закадычного друга Снежка. Сейчас состоится представление, которое происходит каждое утро и все равно собирает много зрителей. По палубе начинает извиваться капроновый конец, пробуждающий у собаки древний охотничий инстинкт. Снежок подкрадывается, прыгает, щелкает зубами и недоуменно оглядывается: конец раскачивается в воздухе за его хвостом. Пес вертится со скоростью центрифуги, оглашает корму, неистовым лаем и совершает немыслимые прыжки, но никак не может изловить своего врага. А когда ему это наконец удается, он намертво вцепляется в конец и с торжеством оглядывает изнемогающих от смеха зрителей. Но тут кто-то вырывает его добычу, все начинается сначала и продолжается до тех пор, пока у Снежка нет уже сил прыгать, а у зрителей - смеяться.
После завтрака жизнь на корме замирает. Научные сотрудники расходятся по рабочим местам, а палубная команда продолжает бесконечную окраску корабля, бесконечную - потому, что морская вода за считанные недели расправляется с белилами, съедает сурик и ржавчиной вгрызается в стальной корпус. Вот и приходится весь рейс малярничать. Смотришь, и дух захватывает: на опущенных за борт подвесках ребята спокойно орудуют скребками и кистями, а внизу, в двух-трех метрах - битком набитый акулами океан… Они тянутся за нами, соблазняемые камбузными отбросами, - все-таки какое-то разнообразие, надоело питаться одной рыбой. Сверху, с безопасной высоты, я смотрю на акул снисходительно, а происшествие в Рабауле дает мне право так поучать новичков: - Я, как человек, чуть не съеденный акулой…
И далее идет текст поучения.
Полюбовавшись на работу палубных матросов и дав им бесценный совет: "Осторожнее, ребята!" - я иду в штурманскую рубку.
Здесь начальство обсуждает принятые за ночь радиограммы.
- Вот сюрприз для Санина! - восклицает Ткаченко.
- Знаю, - отмахиваюсь я. - Идем к Галапагосам.
- На этот раз ошиблись, - ласково-преласково говорит Ткаченко. - Хотели бы повидать остров Таити?
- Еще бы! - непроизвольно вырывается у меня.
- Очень?
- Конечно!
- Какая жалость, - огорчается Ткаченко, - насчет Таити никаких указаний нет. Идем прежним курсом.
Я величественной походкой покидаю рубку, с максимальной осторожностью прикрывая тяжелую дверь. Здесь вечный сквозняк, дверь хлопает с чудовищной силой, и несколько дней назад мне чуть было не раздробило палец. Никогда, даю я себе страшную клятву, никогда не буду верить ни одной новости Ткаченко!
Захожу к москвичам. Саша Киреев, Женя Уткин и Валентина Добрых чертят графики, наносят на карты волнистые изолинии.
- Справляетесь? - осведомляюсь я. - Если что, не стесняйтесь.
- Как удачно! - радуется Валя. - Берите бумагу и записывайте.
Так я нарвался на поручение. Валя Добрых - человек, созданный для кипучей общественной работы. Ее энергия неиссякаема, а глаза излучают такую спокойную уверенность в том, что ее энтузиазм разделяется всеми, что отказать ей невозможно. Туристические походы, рюкзаки, песни у костра - это самое прекрасное, что может быть в жизни. Но поскольку на палубе костра не разведешь, Валя решила вовлечь всех в соревнования КВН. И я послушно записываю указания.
- Подумаешь, КВН, - пренебрежительно говорит Женя. - Не тот отдых. На одном острове в Карибском море недавно нашли клад - сундук с монетами и драгоценностями. Вот бы куда попасть, а, Валя?
- А как они нашли? - живо интересуется Валя.
- В подводной пещере. У них пиратская карта была. Спустились с аквалангами и раскопали.
- А мы бог знает чем занимаемся, - подыгрывает Саша. - Выколачиваем дополнительную партию радиозондов, когда нам нужны лопаты.
- Ты забыл про кирки, - добавляет Женя. - Создавай, Валя, инициативную группу и уговори капитана искать необитаемый остров.
Пора заняться настоящим делом!
- Ну, готово? - входя, нетерпеливо спрашивает Генрих Булдовский.
Клады и КВН забыты, четверка москвичей погружается в работу.
Генрих готовится к своему завтрашнему выступлению на теоретической конференции, которое, как возвестил коллектив отряда синоптического анализа, "откроет перед человечеством новые горизонты": получены любопытные данные о поведении атмосферы в малоисследованных районах Тихого океана. Я тихонько выхожу и сталкиваюсь с начальником радиостанции Леонтием Григорьевичем Братковским.
- Пишут, - отвечает он на мой немой вопрос. - Заходите на чашку чая, я сорок минут свободен.
Радист на судне - важная и влиятельная персона. Он знает больше, чем обычные люди, и это накладывает на его поведение особый отпечаток. Говорит радист лаконично, лицо его непроницаемо и в то же время столь значительно, что все убеждены: ему уже известна какая-то тайна. Обычно это так и бывает, потому что в море даже самая, казалось бы, пустяшная новость обретает особый смысл, а ведь новости бывают и далеко не рядовые. Малость-то, какая: ты обедаешь, а радист подходит и вручает тебе радиограмму, которую ты с лютым нетерпением ждешь две недели; ты бы и так ее получил часа через три-четыре, но этот знак внимания очень трогает и заставляет тебя проникаться особым уважением ко всемогуществу хозяина эфира.
Мы пьем чай, и я для "затравки" рассказываю Братковскому о том, что мы решили просить капитана менять курс и искать остров с пиратским кладом, для затравки - потому, что Леонтия Григорьевича надо расшевелить, и тогда он наверняка извлечет из своей памяти какую-нибудь историю.
- Лет двадцать назад я плавал на небольшом, стареньком судне, - по ассоциации вспоминает Братковский. - Шли мы проливом Лаперуза. В этот рейс нам дали нового старпома, и как раз была его вахта. Вдруг подходит к нему повариха, говорит: "Меняйте курс" - и удаляется. Старпом чуть не превратился в камень от такой наглости - ишь, какой капитан нашелся! - и осведомился у вахтенного матроса, не страдает ли повариха завихрениями. Тот ответил, что вроде не замечалось, и старпом решил отнестись к данному происшествию как к шутке. Вечером все идут на ужин - нет ужина! Капитан - поварихе: "Почему не приготовила, трам-там-там?" А она: "Вы не с меня, вы со старпома спрашивайте, я же ему говорила, чтоб менял курс!" Тут только старпом и узнал, что когда на камбузе разжигали печь, то штурман временно менял курс, чтобы ветер не мешал.
Мы пьем чай и беседуем о всякой всячине. Благословенный чай!
Если бы не этот любимый полярниками, моряками и летчиками напиток, я бы возвращался домой с полупустыми блокнотами. Как и на полярных станциях, чай на корабле не просто средство утоления жажды: "чаи гоняют" в свободное от работы время, и не в одиночку, а обществом, стряхивая с себя заботы и расковываясь; в эти минуты дружеского общения можно услышать столько интересных историй, что голова пухнет - не забыть бы чего. Меня потому и тянет к полярникам, морякам и летчикам, что и рассказчики они интересные, и работяги отменные. Такие уж у них профессии, что болтуну и халтурщику невозможно спрятаться за чужой спиной, само дело выталкивает его на всеобщее обозрение, а естественный отбор довершает остальное.
Трудно халтурщику во льдах, на море и в воздухе, так трудно, что приходится менять профессию на другую, где заваленное дело можно превратить в успех при помощи потока красивых слов.
Однако чай выпит, и мне пора идти на швартовую палубу: для проведения гидрологических работ судно легло в дрейф, а это значит, что рыбаки и охотники на акул начали свою кипучую деятельность. Я прихожу как раз в ту минуту, когда под дружное: "Ах!" - с крючка срывается здоровенная трехметровая акула.
- Надо было поводить ее как следует, - поучает обескураженного Сашу Мягкова и трех его помощников многоопытный Анатолий Кошельков. - Даже щуку рывком не возьмешь, а это все-таки ее сиятельство акула!
Настроение Саши падает еще на несколько градусов, когда он обнаруживает, что акула не просто ушла, а захватила с собой на память великолепный стальной крючок, купленный в Рабауле. Потеря трудновосполнимая, но Саша унывает недолго. Москвич, инженер-локаторщик, он с детства мечтал о море, впервые попал на корабль и на редкость быстро акклиматизировался: у команды он уже "свой в доску", и даже опытный глаз не определит, что Саша - новичок.
Акул губит ненасытное любопытство. Казалось бы, что им делать у корабля, от которого можно ожидать одни неприятности? Так нет, окружили его стаей, носятся вокруг него с огромной скоростью и хватают все, что оказывается на поверхности воды. Вот две акулы вцепились в картонный ящик из-под макарон, третья волочит куда-то обломок доски, четвертая, как редкое лакомство, заглатывает газету.
- Кушайте на здоровье! - предлагает Кошельков, бросая за борт насаженный на крюк мясистый кусок рыбы. На ловко отпускающего капроновый конец Анатолия ревниво смотрит начальник гидрологического отряда Степан Иванович Гись. Говорят, в прошлые рейсы не было рыбака удачливее его, но разве можно жить былыми успехами?
Ныне Степан Иванович не просто неудачник, а человек, от которого фортуна отвернулась решительно и бесповоротно. Не везет ему фантастически, за целый месяц Степан Иванович не поймал ничего: у него не клюет. Ни у кого нет таких замечательных удочек, лесок и крючков, да и сноровки, опыта у Степана Ивановича побольше, чем у других, но хоть криком кричи - не клюет! Будто вся рыба в океане договорилась о том, чтобы отомстить Гисю за все его прошлые удачи. Вот и сейчас Анатолий Кошельков, который и пришел-то десять минут назад, уже водит акулу, а на крючок Степана Ивановича с мастерски насаженной наживой ни одна рыбина и смотреть не хочет.
Кошельков водит акулу красиво, по всем правилам: позволяет ей уходить, снова подтягивает, утомляет и снова отпускает - дает порезвиться. Акула борется за жизнь отчаянно, ее мощное тело извивается дугой, она бьет мускулистым хвостом по воде и яростно бросается из стороны в сторону, пытаясь освободиться от крючка. Но минуты ее сочтены, слишком глубоко засел крючок. Потом, уже вытащенная на швартовую палубу, она еще долго бьется в конвульсиях, и упаси вас бог потерять бдительность и решить, что раз акула неподвижна, то она уже уснула. Вовсе нет! Ее жизненная закваска такова, что бывает, и через час акула может устроить на палубе "пляску смерти", и тогда, - горе неосторожному! Щелк - и ноги как не бывало.
Поэтому пойманную акулу либо убивают, либо сталкивают баграми за борт - в зависимости от мотивов, которыми руководствовался охотник. Если просто ради острых ощущений - живи, а если нужны челюсти, плавники как сувениры - тогда "высшая мера".
Против такого жестокого обращения с акулами иные возражают, но их голоса не очень многочисленны: из поколения в поколение моряки воспитывают в себе ненависть к акулам. На них не без основания возлагается ответственность за гибель потерпевших кораблекрушение в открытом море, а раз так, то к черту всякую сентиментальность. И спорить с моряками на эту тему бесполезно, они судят акулу по кодексу, в котором нет места смягчающим обстоятельствам.
Вечер я провожу у Юрия Прокопьевича. Обычно после ужина первый помощник занимается математикой с мотористом Прокофием Бойко, но сегодня у того неотложные ремонтные дела, и Ковтанюк устраивает большое чаепитие. Упорство и ученика и учителя поражает. Бойко уже под сорок; обстоятельства его жизни сложились так, что среднюю школу он не закончил и остался без образования. Практик он превосходный, но техника на современных кораблях становится все сложнее, да и дипломированная молодежь поджимает. Вот и решил Прокофий наверстать упущенное, чтобы поступить в заочную среднюю мореходку. Работа у моториста едва ли не самая тяжелая на судне, после вахты товарищи отдыхают - смотрят кино, читают, играют на корме в шахматы, а Бойко с учебниками и тетрадками отправляется к первому помощнику. За месяц одолел программу пятого и шестого классов, принялся за седьмой, но мало кто знает, чего стоит Прокофию после занятий с учителем допоздна сидеть над домашними заданиями, а потом снова идти на вахту…
Пока Юрий Прокопьевич заваривает крепчайший и ароматнейший чай, я рассматриваю фотографии, лежащие на столе под стеклом, "Академик Королев" в разных ракурсах, друзья и, конечно, семейные фото - жена и дочка.
- Иллюстрация к судьбе моряка, - замечает Юрий Прокопьевич. - Утром я ушел в море, а вечером того же дня родилась Танюша. Возвратился из плавания, когда ей было пять месяцев, снова ушел и вернулся почти через год. Теперь представьте, каково морякам дальнего плавания воспитывать детей. Жена требует: "Дочка шалит, накажи!" - а мне не наказывать, мне приласкать ее хочется!
На огонек заходит Олег Ананьевич. У него родительский стаж побольше, чем у первого помощника, - две взрослые дочки-студентки, воспитанием которых он занимается тоже главным образом при помощи радиограмм. Олег Ананьевич уже около двадцати лет капитанит на разных судах, и за эти годы выработал устойчиво-спокойное отношение к своей судьбе, хотя, как я догадываюсь, спокойствие это чисто внешнее. Когда месяц спустя младшая дочь начала сдавать вступительные экзамены в институт, капитан ожидал радиограмм с нетерпением простого смертного, точно так же, как все мы, возмущаясь задержками домашней информации.
Радиограммы - тема вечная и неистощимая. Я вспоминаю один эпизод из антарктической жизни. На станции Молодежная отзимовал год механик Васильев, сменить его шел на "Профессоре Зубове" тоже Васильев, его однофамилец. И произошла нередкая в таких случаях путаница: Васильеву на Молодежной вручили радиограмму, предназначавшуюся сменщику на "Зубове": "Ухожу декретный отпуск целую тебя твоя ласточка". Отзимовавший Васильев рвал и метал, а на станции умирали со смеху.
Об Антарктиде я вспомнил с умыслом, потому что люблю слушать рассказы капитана о китах. Восемь антарктических рейсов остались в памяти Олега Ананьевича как самый интересный и насыщенный событиями период его морской жизни, и мне кажется, что он до сих пор жалеет о том, что несколько лет назад променял суровые моря Антарктики на тропическую экзотику. В рассказах капитана меня восхищает и его лексикон: нет-нет и мелькнет словечко, которое просто ошеломляет своей неожиданной красочностью. Например, одна история с подвыпившим моряком завершилась таким оборотом: "Добрел до дома противолодочным зигзагом, выспался, а утром пришел в меридиан, подсчитал убытки и начал рвать на себе пушнину".
Мой расчет оказался верным: Ростовцев тут же перенесся в Антарктику и стал вспоминать о знаменитых китобоях.
- Самый опытный и удачливый был, конечно… - Капитан назвал фамилию своего коллеги. - Он давал такой план, что мог себе позволить без доклада войти к министру; тех, кто рангом пониже министра, за начальство не считал, ну, а с коллегами обращался и вовсе бесцеремонно. Встречаемся в море, и он всякими уловками уводит нас в сторону: "Куда идете? Только что оттуда, пусто, как у бича в кармане!" - а у самого данные разведки, что стадо именно в том районе.
Делал вид, что идет в противоположном направлении, потом тихонько разворачивался, на всех парах несся к стаду и с песней вырубал китов. И Олег Ананьевич допоздна рассказывает о своих странствиях в полярных широтах. До Антарктики он несколько лет капитанил на зверобоях, добывал моржа и тюленя в Арктике. Вот и снятся ему в жарких тропиках "белые сны".
Впрочем, и Юрий Прокопьевич достоин зависти: двадцать лет, почти полжизни, плавает он на научных судах и повидал весь мир. Он побывал в доброй сотне портов; ходил по земле древних инков, здоровался за руку с патагонцами, гулял по Гонолулу и Сан-Франциско, "пил кофе на Мартинике", стоял с непокрытой головой у могилы великого Стивенсона на Таити, покупал сувениры у австралийских аборигенов и бродил по воспетым Джеком Лондоном полинезийским островам, где еще не так давно, путешественников пугали - и не только в шутку - людоедами.
Поздним вечером мы расходимся по каютам. И последнее впечатление дня: из кают-компании доносятся звуки "Патетической сонаты" Бетховена. Я осторожно заглядываю: за пианино сидит Виктор Турецкий и самозабвенно бьет по клавишам, забыв обо всем на свете…
Да будет шторм!
Сегодня я узнал, что всю сознательную жизнь заблуждался и, более того, вводил в заблуждение читателя. Я злопыхательски отзывался о штормах и гневно бичевал их как слепую и темную силу природы. Не заглядывая в суть явлений, я легко скользил по поверхности. Одним словом, проявил верхоглядство, шапкозакидательство и научную несостоятельность. Оказывается, шторма океану не только до чрезвычайности полезны, они просто необходимы! Ну, скажем, так, как твоему организму, читатель, необходим обмен веществ. Или теплообмен. Ну, что-то в этом роде.
На море принято человека разыгрывать, чтобы он не зазнавался и не забывал, где находится. Неоднократно будучи объектом розыгрышей, я выработал к ним определенный иммунитет, хотя время от времени "заглатывал наживу". Но Виталию Сергеевичу Красюку я почему-то поверил сразу. Пусть одессит, но серьезный человек, старший научный сотрудник Гидрометцентра. Именно он преподнес мне эту еретическую мысль - насчет штормов.