От этих мыслей мне не становится легче, в худшей ситуации я, пожалуй, ещё не оказывался. За моё предсказание Мурат Хаджиев, будь он феодальным владыкой в средние века, отрубил бы мне голову. Вот что я натворил:
1. Остановил канатку.
2. Запер несколько тысяч туристов в помещениях.
3. Отменил занятия в школе.
4. Закрыл въезд в Кушкол и выезд из него.
То есть формально это сделано по приказу местных властей, но – по моей настоятельной рекомендации, с которой они обязаны считаться. Нет, в средние века, пожалуй, Мурат посадил бы меня на кол и был бы по-своему прав.
А пункт 5-й, пока что не осуществлённый? Я испытываю непреодолимое желание выселить жильцов из двенадцатиквартирного дома №23, ибо мне мерещится, что третья лавина может проснуться. Я знаю, что если об этом заикнусь сейчас, меня разорвут на части, но ничего не могу с собой поделать.
Я снимаю трубку и звоню Мурату.
* * *
К счастью, о вездеходе Мурат не вспомнил, и я тороплюсь – а вдруг спохватится и отберёт?
Пока Гвоздь прогоняет двигатель, а Надя одевается, я выхожу на связь со станцией. Олег выкопал несколько шурфов и произвёл анализ взятых оттуда образцов: свежевыпавший снег быстро оседает, в нижележащей толще образуются кристаллы глубинной изморози. Снегомерная съёмка показала, что лавиносборы заполнены до отказа, и для него, Олега, загадка, какая сила удерживает снег на склонах. Видимо, не хватает пресловутой соломинки, которая переломит спину верблюду. Обменявшись наблюдениями и туманными догадками, мы сходимся на том, что такой соломинкой может стать либо резкое изменение температуры воздуха, либо несколько дополнительных сантиметров снега. Олег хнычет, что больше на станции ему делать нечего, и просится вниз. Я даю добро, здесь он мне будет нужнее.
Гвоздь в восторге, что Надя тоже едет, ибо со мной можно умереть от скуки – за рычагами я слишком сосредоточен и разговоры не поддерживаю. Гвоздь рассыпается мелким бесом перед Надей, а я на самом малом веду вездеход мимо окон кабинета Мурата и с облегчением вырываюсь на шоссе.
Сначала мы направляемся к поляне у подножия Бектау, откуда открывается обзор почти всех моих лавин.
Попробую нагляднее описать место действия.
Ущелье Кушкол – это трёхкилометровая долина шириной в полтора километра, разрезанная вдоль примерно пополам речкой Кёксу, берущей начало от ледников Бектау. С востока и юга долину ограждают отроги Бектау, с севера – хребет Актау; если взглянуть сверху, то ущелье похоже на обрубленную с одного конца ванну – юго-запад свободен, там петляет шоссе на Каракол.
Речка Кёксу – граница между раем и адом. Южная часть долины, прижатая к лесистым отрогам Бектау, полна жизни. На альпийских лугах большую часть года пасутся стада, внизу – гостиницы и турбазы, дома, шоссе. К северу от Кёксу – мертвая зона, здесь злодействуют двенадцать из пятнадцати лавин. Склоны Актау почти начисто ободраны – лишь островки березняка и кустарника, а вся часть ущелья от склонов до речки загромождена обломками скал, моренным материалом, снесённым с гор; на непосвящённых эта зона навевает уныние, на посвящённых – трепет: вход сюда заказан до лета, когда лавины полностью сойдут и растворятся в Кёксу.
Спокойно спать лавинщикам мешают два обстоятельства: во-первых, то, что отведённый для горнолыжников склон находится между третьим и четвёртым лавинными очагами, и, во-вторых, ожидание катастрофических лавин. Ну, с горнолыжниками, как вы убедились, просто: можно остановить канатку и никого к склонам не подпускать, а вот со вторым обстоятельством дело обстоит куда сложнее.
Когда лет двадцать назад на месте древнего поселения начали строить туристский комплекс, само собой разумелось, что до южной половины ущелья лавины не дойдут. Но "гладко было на бумаге, да забыли про овраги" – иные лавины ухитрялись перехлестывать через Кёксу, перекрывать шоссе и уничтожать находящиеся с краю сооружения. Проектировщики возлагают вину за свой недосмотр на местных жителей, которые, мол, плохо их информировали, но аборигены здесь ни при чём: они просто не могли припомнить, чтобы при их жизни, при жизни отцов и дедов случались такие большие лавины, а летописей здесь не вели, никаких письменных свидетельств не осталось. Ну а раз сами не видели и не припомнят – значит, катастрофических лавин в Кушколе нет и не может быть.
А про "спящую красавицу" забыли? Я уже говорил, что лавины могут спать по двести – триста лет и проснуться тогда, когда о них уже и думать не думают. Такая лавина страшна тем, что застаёт людей врасплох, как бандитская шайка; случается, она, как лава Везувия Помпею, хоронит селение, не оставляя свидетелей, а спустя века сюда приходят другие люди; они не знают, куда делись их предшественники, почему они покинули такое превосходное ущелье, и обживают его – до очередной лавины.
– Видишь ту сломанную сосну? – Это Гвоздь. – Как раз под ней торчала голова твоего Мака и шевелила ушами.
Гвоздь, на ходу придумывая новые подробности, захлёбываясь, пересказывает Наде свою легенду, а я останавливаю машину и выхожу, чтобы по-отечески пожурить двух юнцов, которые присели на камень перекурить у самого "Чертова моста". Я хватаю их за шиворот, приподнимаю и внушаю, что они являют собой двух ослов, каких свет не видывал, и если не дадут клятву немедленно возвратиться… Юнцы извиваются и протестуют по поводу насилия над их личностями, но клятву дают, и я отпускаю их.
– Ату их! – кричит им вслед Гвоздь. – Мамам напишу!
Ба, старые знакомые! В сопровождении своей свиты приближается Катюша. Барбосы тычут в мою сторону пальцами и кривятся в усмешках, а Катюша надменна и презрительна.
– Долой тюремщиков, да здравствует свобода! – провозглашает она и машет рукой Наде. – Ваш муженек хотел запереть нас в четырёх стенах – руки коротки!
– Сел в лужу – и давай отбой, – советует Анатолий. – Всё равно ордена за бдительность не получишь.
– А по шее вполне можешь, – подхватывает Виталий, самый рослый из барбосов. – Сказать, от кого?
Кажется, эта компания настроена агрессивно.
– Уж не от тебя ли? – спрашиваю я.
– Может, от него, а может, и от меня, – ввертывается третий.
Барбосы подходят поближе, я зря ввязываюсь в историю, они на меня злы.
– Максим, – спокойно говорит Надя, – поехали дальше. До свиданья, Катя.
Но Катюша её не слышит, она стоит и жадно смотрит, она из тех женщин, которые обожают смотреть на драки. За спиной я слышу звяканье металла и дыхание Гвоздя. Не люблю гаечных ключей, они наносят телесные травмы.
– От тебя? – громовым голосом ору я третьему и крепко хватаю его за нос. Олег, который научил меня этому приёму, уверяет, что схваченный за нос ошеломлён и беспомощен. – Сопляк! – Я с силой толкаю его на двух других и сажусь в кабину. – Катюша, дай ему носовой платок!
Мы едем дальше, меня трясёт от злости, но Гвоздь взвизгивает, за ним Надя.
– Сопляк! – подражая моему голосу, ревет Гвоздь.
– Какое у него было глупое лицо! – стонет Надя.
– Морда, – поправляет Гвоздь. – А Катюша хороша-а! Никогда ещё не видел такой красивой дуры.
Надя охотно поддерживает эту версию, а я думаю, что на сей раз Гвоздь сказал чистую правду. Природа редко даёт женщине всё, и это справедливо – другим легче выдерживать конкурентную борьбу. Кто-то сказал, что красивая внешность – это вечное рекомендательное письмо. Не могу согласиться – что это за письмо, из которого не узнаешь ни ума, ни характера? Так что "вечное" – это, пожалуй, слишком, правильнее было бы сказать: письмо на неделю, ну, на месяц. К сожалению мужчина – существо крайне поверхностное, от красоты он на некоторое время дуреет – я имею в виду себя. "Бойся красавиц, – учит меня мама, – они умеют только гримасничать и кружить головы, а кто будет варить тебе гречневую кашу и стирать, когда меня не станет? У Мурата скоро будет гастрит, потому что его кукла не умеет даже поджарить яичницу!"
Вездеход, рыча, идёт на подъём. Я останавливаюсь у открытой площадки, откуда лавинные очаги, с седьмого по пятнадцатый, видны как на ладони.
Мы смотрим на них в бинокли. Лавиносборы, мульды, лотки и кулуары заполнены чудовищными массами снега. Они недвижны и безобидны – как бывают безобидны в открытом море волны цунами, которые лишь у берега встают на дыбы. Особенно зловеще выглядят седьмая и одиннадцатая, каждая из них может швырнуть на долину полмиллиона тонн лавинного снега – вместе с непредсказуемой силы воздушной волной.
– Убедился? – говорю я. – Опоздали, стрелять нельзя.
Гвоздь уныло кивает. Артиллеристы почти на сутки застряли у лавины, сошедшей возле Каракола, и к нам прибыли слишком поздно. Сейчас склоны переполнены, от сотрясения, вызванного разрывом даже одного снаряда, на долину могут в едином порыве сойти штук десять лавин, если не больше. Утром я предупредил республиканский центр, чтобы не вздумали облетать склоны Актау на вертолёте: лавины так напряжены, что звуковой волны они не выдержат.
Мы тщательно фотографируем склоны (важный научный материал, без фотографий никакого отчёта не примут), садимся в вездеход и едем обратно. Взад-вперёд по дороге шастают сбежавшие из заточения туристы, но воевать с ними у меня нет ни времени, ни охоты. Весь наличный состав Кушкольской милиции (три человека) дежурит у шлагбаума, а инструкторы и десятка два дружинников за тысячами организованных туристов и дикарей уследить не в состоянии. Все они многократно предупреждены, но не верят, что ходят по минному полю. Меня всегда поражает легкомыслие, с которым непуганый турист относится к собственной жизни. Монти Отуотер объясняет это непоколебимой уверенностью, что "со мной ничего не может случиться", а я бы ещё добавил заложенную в туристе бездумную лихость и врождённое презрение ко всякого рода запретам.
– Братишки, сестрёнки, – высовываясь, сюсюкает Гвоздь, – вы не хотите стать Надиными пациентами? Брысь по домам!
Наш вездеход туристы уже знают и забрасывают снежками. Другой бы сказал: "Пусть резвятся на здоровье", – но перед моими глазами седьмая и одиннадцатая, которые в любую минуту могут накрыть шоссе, а в ушах, перекрывая гул вездехода, до сих пор звенит рев Мурата: "Я тебе дам – двадцать третий, я тебя самого из Кушкола выселю ко всем чертям! Я тебе такой начет на зарплату устрою, что до конца жизни платить будешь! Я тебе…" и тому подобное.
Единственная улица Кушкола, полукилометровый отрезок шоссе, непривычно пустынна – обычно по ней каждую минуту снуют личные автомашины, туристские автобусы. Я веду вездеход к дому №23, расположенному в двухстах метрах слева от канатки, и думаю о том, как уговорить жильцов добровольно переселиться. Большинство из них работают в гостиницах, они хоть во время работы в безопасности, а дети и старики? На месте Мурата я тоже, наверное, закрутился бы в спираль, переселять их некуда – разве что только уплотнять проживающих в других домах. Но это возможно, народ здесь дружный, главное – уговорить 23-й. Вся надежда на дедушку Хаджи, он должен меня понять. За моей спиной неугомонный Гвоздь развлекает Надю:
– Наши лавины – что, вот на Памире лавины – это лавины! Там деться некуда – отвесные скалы и узкие ущелья, селения расположены прямо на конусах выноса лавин, оползней и обвалов. Как на пороховой бочке живут!
Сейчас Гвоздь наверняка расскажет свою любимую байку о местном жителе, который ехал на ишаке в гости.
– Один местный житель ехал на ишаке вдоль реки в гости, – заливает Гвоздь, – и вдруг очутился на другой стороне. Его спрашивают: "Ты откуда? – Оттуда. – А как ты здесь оказался? – Лавина. – Какая лавина? – Во-от такая.
– Ну, и что же с тобой произошло? – Лавина шёл, лавина сошёл, я пошёл". Разобрались: лавина подхватила его вместе с ишаком, перенесла через реку и аккуратно поставила. Мюнхгаузен! Самое интересное, что это правда от первого до последнего слова!… Мак, подтверди, она не верит!
– Надя, – прошу я, – мобилизуй своё обаяние, дедушка Хаджи когда-то был очень неравнодушен к вашей сестре.
У дома номер 23 мы выходим. Во дворе полно ребятни, для неё снегопад – большая радость, весь двор украшен снежными бабами. Нас окружает толпа мам, дедушек и бабушек. Не пойму, каким образом, но они уже дознались о моём намерении и до крайности возмущены. Гвоздь их успокаивает:
– Ну чего выступаете? У женщин черты лица искажаются, когда они нервничают. Вот ты, бабушка Аминат, молодая, красивая, а кричишь, будто у тебя барана украли. Бери пример с дедушки Хаджи, он хоть и не учился в институте, а наука для него святое дело.
– Наука, да, – подтверждает Хаджи, поглаживая седую бороду. – Только зачем дом бросать?
– А лавина? – Гвоздь тычет пальцем вверх. – Уж кто-кто, а ты, дедушка, повидал их на своём веку.
– Дэвяноста лет живу, а этот лавына не падал, – возражает Хаджи. – Максим, пачэму такой шум? Не опасный этот лавына.
Дедушка Хаджи, знаменитый в прошлом проводник, – влиятельная фигура. Его показывают по телевизору и снимают в кино, приглашают выступать в лекториях и почитают как оракула мудрости. Горы он знает лучше нас всех, ему не нужна карта – окрестные хребты и перевалы он видит с закрытыми глазами. Он до сих пор крепок, изредка ходит с группами в небольшие маршруты и, когда какой-нибудь слабак жалуется на усталость, говорит: "Друг мой, после пахода тваи мускулы станут жэлезные, это очэн нэ мешает мужчине". Я часто бываю у него, люблю его неторопливые, обычно назидательные рассказы о людях в горах и удивляюсь его не по возрасту цепкому уму. Как-то я спросил его, почему он так любит горы – вопрос не самый умный, но ведь и я тоже не могу на него ответить. "Нэ знаю, – сказал Хаджи. – Когда-нибудь, вазможна, придёт одно слова – и я пойму, почэму лублю горы. А может, и нэ придёт. Трудна! А пачэму я лублю эту женщину, а нэ другую? Лублю – и всё, галава не поймёт, сердце поймёт".
Но сейчас дедушка Хаджи меньше всего нужен мне как собеседник. Куда более важно, что половина обитателей дома его прямые родственники, а глава рода у горцев пользуется непререкаемым авторитетом. Я беру его под руку и начинаю бить на логику. Я говорю о том, что слева от нас, под первым и вторым лавинным очагами, на склонах растёт могучий лес, соснам до ста пятидесяти лет – это мы определили по спилам. А прямо перед нами на склоне, где находится третий лавинный очаг, лес относительно молодой, самому старому дереву нет и восьмидесяти лет. Разница между этими двумя группами деревьев бросается в глаза и наводит на размышления: уж не просыпалась ли восемьдесят лет назад третья лавина, не она ли уничтожила на этом склоне лес?
Хаджи смотрит вверх, медленно и задумчиво качает головой.
– Ты стал очень осторожный, Максим. Может, это хорошо, а может, плоха. Там, где третий лавына, я тысяча раз был, там всэгда снэга мала, ветер уносит. Четвёртый лавына – другой вопрос, там снэга многа, а здесь нет.
– В том-то и дело, что есть! – горячо убеждаю я. – Ведь такого снегопада, наверное, сто лет не было! Ты помнишь мульду на самом верху? Она отсюда не видна, только с гребня.
– Ну, хорошо помню. И что?
– А то, что Олег Фролов…
– Знаю Олег Фролов.
– …два часа назад там был, я с ним по радио беседовал. До краев мульда метелевым снегом заполнена, и лотки забиты, и карнизы висят, каких никогда здесь не видели. Опасно, Хаджи!
– Очень опасно, дедушка Хаджи, – включается Надя, – здесь же всё-таки много детей. Если вы скажете слово, люди переедут, у каждого ведь есть родственники. Мы будем очень рады, если вы согласитесь пожить у нас.
Хаджи с симпатией смотрит на Надю.
– Эта и есть твой невеста, Максим? – с одобрением спрашивает он. – Три дня жду, что приведёшь и познакомишь. Знаю, ты Надя и доктор, Хуссейн очен хвалил.
– Переезжайте, дедушка, – ласково просит Надя.
Хаджи надолго задумывается.
– Прэувеличиваешь, Максим, – наконец говорит он. – Почему абызательно лавына? Моё мнение, не абызательна, никогда третий лавына не падал. Но раз невеста просит, дэтей переселим сегодня. И всё. Иди, Максим, у тебя другие дела многа.