Подобная активность Карла в строительстве и развитии искусств еще более восхищает, если вспомнить, сколь тяжкая потеря его постигла: 1 августа 1348 года скончалась королева Бланка. Причина ее смерти долгое время была неизвестна, и только в XX веке выяснили, что Бланка умерла от туберкулеза. Для Карла она навсегда осталась первой и самой любимой супругой, король вспоминал Бланку до конца жизни, хотя она подарила ему только двух дочерей. Три последующих брака императора больше походили на сделки, заключенные по холодному расчету. В 1349 году Карл женился на Анне Пфальцкой, родившей ему долгожданного сына, но мать и ребенок вскоре скончались (сын в 1351, а жена в 1353 году). Следующий брак, с юной красавицей Анной Швайдницкой из польской королевской династии Пястов, тоже был недолгим - Анна принесла дочь и сына и в 1362 году умерла при третьих родах (будучи моложе супруга на двадцать три года). В четвертый раз Карл женился в 1363 году на Елизавете (Элишке, или Альжбете Померанской), шестнадцатилетней дочери герцога Померанско-Старгородского. С ней император и прожил до самой смерти. Елизавета оказалась женщиной крепкой, родила двух дочерей и четырех сыновей, нрав имела решительный и, если верить легендам, обладала такой физической силой, что гнула руками подковы. Вацлав, старший сын Карла от Анны Швайдницкой, и стал впоследствии тем самым беспутным монархом Вацлавом IV, разбазарившим отцовское наследие, о котором мы уже упоминали. Что касается остальных сыновей Карла, то они женились на дочерях властительных особ, расселись по королевским и герцогским тронам, и каждый такой брак укреплял политическое влияние их родителя.
Нужно заметить, что хотя в делах государственных Карл отдавал предпочтение не войнам, а дипломатии, замышляя хитроумные интриги и заключая брачные союзы, однако его страстью, по крайней мере в молодости, были рыцарские искусства. Крепкий, рослый (согласно антропометрическим исследованиям скелета, рост Карла составлял 173 см, так что в XIV веке он мог считаться высоким мужчиной), прекрасно обученный боец, он обожал турниры, участвуя в них временами инкогнито. Такие его привычки очень порицались папой Климентом как несовместимые с королевским достоинством, однако вплоть до 1350 года император продолжал свои эскапады. В тот год его постигла тяжелая болезнь: руки и ноги были парализованы, и ходил слух, что короля отравили. На самом деле очередные рыцарские игрища закончились для Карла неудачей - его сбили с коня, и в результате падения он сломал челюсть, повредил позвоночник и, вероятно, горло, пережатое ремнем шлема. Со временем переломы зажили, способность двигаться вернулась, но король лишился прежней осанки и уже не мог участвовать в турнирах из-за полученных травм. Есть косвенные свидетельства того, что справиться с недугом было непросто: так, внезапное увлечение Карла резьбой по дереву и плетением корзин объясняется, скорее всего, тем, что врачи рекомендовали ему для восстановления подвижности рук и пальцев именно эти занятия. Другой страстью Карла было коллекционирование священных реликвий, которые он привозил в Прагу из всех своих странствий и походов. Среди этого собрания костей, волос, засушенных пальцев и прочих раритетов имеются явные подделки, но нет сомнений, что Карл, человек искренне верующий, полагал, что мощи святых защитят Прагу и всю страну от ужасов морового поветрия.
Карл IV скончался 29 ноября 1378 года, в возрасте шестидесяти двух лет, от воспаления легких, и был упокоен в королевской усыпальнице храма святого Вита. Памятник императору Священной Римской империи и чешскому королю Карлу IV украшает с 1848 года площадь Крестоносцев; этот монумент из железа был заказан Карловым университетом к памятной дате - пятисотлетию со дня его основания. У ног короля запечатлены его верные сановники: Арношт из Пардубиц, Матиас из Арраса, Ян Очек из Влашима и Бенеш из Коловрат. Правда, похоже на памятник Екатерине II в Петербурге? Там русская государыня тоже стоит в окружении Потемкина, Суворова и других своих вельмож.
Разумеется, в действительности король и император Карл не был тем идеальным монархом, неизменно мудрым, добрым и миролюбивым, каким его рисуют возникшие вскоре после его смерти предания. Ловкий политик, искушенный дипломат, он добивался своих целей любыми способами, и многие из них показались бы нам бесчестными, коварными и весьма жестокими. Но он бесспорно сделал Прагу жемчужиной Европы, он покровительствовал искусствам и наукам, и еще он был благочестив - в страшные годы, когда в Европе бушевала "Черная смерть", Карл IV защищал свой народ как мог: возводил храмы, собирал святые мощи и сам искренне, от всей души молился.
И за это ему можно простить многое.
Глава 10
Рассказывает Михаил Ахманов: 1986 год, второй визит в Прагу
Девятнадцать лет - огромный срок; время, за которое юноша становится мужчиной. Эти годы вместили многие радости и печали. Я и моя жена закончили аспирантуру, защитили диссертации, нашли работу, у нас родился сын, умерла моя мать… Сын был уже подростком, жена - доцентом вуза, а я трудился в Институте научного приборостроения НПО "Буревестник", заведовал лабораторией, создававшей программное обеспечение рентгеновских спектрометров и дифрактометров. Прага оставалась одним из самых ярких, самых светлых моих воспоминаний, но о поездках за рубеж мы даже не думали: с рождением сына нам удалось купить кооперативную квартиру, и заботы о ребенке, жилище, пропитании и прочие бытовые мелочи поглощали все наши средства. Но вот случилось так, что жене предложили путевку в ГДР и Чехословакию, по четыре дня в каждой стране; мы поднатужились с финансами, оплатили свой вояж, прошли унизительные допросы в парткомах и райкомах и начали собирать чемоданы.
Но не тут-то было! Недели за три до отъезда я получил повестку из военкомата - меня призывали на двухмесячные сборы, насколько помнится, в Североморск. Поясню, что интеллигенция в Советском Союзе, малоуважаемая "прослойка" общества, несла различные трудовые повинности: время от времени ее представителей посылали в колхозы, на стройки, на овощные базы, где тогда вполне можно было встретить почтенных профессоров, перебирающих гнилую картошку. Кроме этого, на мужчин призывного возраста падала еще одна нагрузка: воинские сборы, "с отрывом" и "без отрыва" от работы. В первом случае нас обряжали в солдатскую форму и отправляли в какую-нибудь часть, где офицерам запаса предстояло жить в казарме, маршировать строем и знакомиться с новой боевой техникой. Занятия не очень увлекательные, и потому народ слушал инструкторов вполуха, бегал в самоволку, травил байки и нередко пил до посинения. Сборы "без отрыва" были еще хуже: это означало, что после работы нужно ехать в военную академию на лекции. С учетом дороги рабочий день составлял шестнадцать часов - бремя практически непосильное, и на лекциях большинство из нас спали. Я много раз проходил сборы в обоих вариантах и могу сказать, что толку от них не было никакого. Офицер лишь тогда является офицером, когда его уважают, когда он не только знает технику, но и умеет командовать, когда он стоит перед подчиненными в офицерской форме, а не в жалких обносках. А нас в армии не уважали и презрительно именовали "партизанами".
Я обратился в военкомат с просьбой перенести мне сборы на два месяца: как-никак, путевка оплачена, парткомы-райкомы пройдены, отпуск оформлен; кроме того, я уже не мальчишка, а солидный мужчина, завлабораторией, и я никогда не манкировал сборами - последние, "без отрыва", прошел всего полгода назад. Но такие мелочи военкоматских служак не интересовали, им нужно было выполнить разнарядку. Долг перед Родиной прежде всего, и никаких переносов!
Отец, узнав о нашем бедственном положении, сказал: "Я тебя выручу". Затем он облачился в свою парадную форму, со всеми медалями и орденами, и отправился к райвоенкому просить об отсрочке для сына. Похоже, он искренне считал, что ему, ветерану войны, полковнику, прослужившему в армии сорок лет, в таком пустяке не откажут. Результат оказался печальным - военком выгнал его из кабинета, и у отца чуть не случился сердечный приступ.
Мы с женой сидели на чемоданах в полном унынии, но все же я решил оформить последний документ, необходимый для поездки - справку из поликлиники. Сдал анализы, обошел врачей, и через день-другой отправился к участковому терапевту за справкой. Это была очень милая женщина, давно знакомая с моей семьей: наши дети учились в одном классе. Я застал ее с моими анализами в руках, чуть ли не плачущей. "У вас сахарный диабет, неизлечимая болезнь", - промолвила она и отправила меня к эндокринологу. Диагноз подтвердился. Не могу сказать, что я был сильно напуган - тогда, четверть века назад, я ничего не знал о диабете. Первая мысль была такой: даешь Берлин и Прагу!
В очередной раз я посетил военкомат, доложил о своей болезни и предъявил справку. Ее разглядывали с подозрением, даже намекнули, что я эту справку, видимо, купил, а потому меня направят на воинскую медкомиссию. И ведь направили. Доставили мою медицинскую карту из поликлиники - специальным курьером, в опечатанном виде, - и провели обследование заново. Убедившись, что я не симулянт, освободили от сборов окончательно и навсегда. И стал я хоть и диабетиком, но зато свободным человеком. Отчасти свободным - на овощебазу ездить пришлось все равно. Ну, овощебаза - это святое.
К чему я об этом рассказал? Да к тому, чтобы вы понимали, в каком состоянии я вторично свиделся с Прагой. Пиво пить нельзя, кнедлики есть нельзя, черный хлеб - строго по норме, и только капусту - без ограничений… Но это беда небольшая, гораздо хуже было эмоциональное потрясение, которое я тогда испытал. И потрясла меня не внезапная болезнь, а осознание факта: я, ученый-физик, в своей стране - никто. И мой отец, ветеран и военный врач, лечивший больных половину века, - тоже никто. Конечно, я и прежде об этом догадывался: перешагнув порог сорокалетия и поднабравшись опыта, я давно избавился от наивности. Но в зрелости еще тяжелее понимать справедливость нашей пословицы: без бумажки ты букашка.
Мы прилетели в Берлин, провели там три дня, а затем, тоже по воздуху, перебрались в Прагу, поселились в гостинице и, устав с дороги, заснули. Утром 16 июля я пробудился в отеле "Флора", что на Виноградах, и в некотором ошеломлении оглядел наши апартаменты. То была огромная комната, совсем непохожая на стандартный номер в немецкой гостинице: потолок выше трех метров; мебель отнюдь не новая, зато причудливая, с резьбой и всякими завитушками; в углу, за ширмой - чугунная ванна, в которой мог искупаться бегемот. Все выглядело основательным, капитальным, рассчитанным на увесистых мужчин с пивными животами и дам такой же комплекции.
Я подошел к окну. За ним возвышались леса и перекликались рабочие - гостиницу ремонтировали. Говор работников был явно не чешский и показался мне больше похожим на украинскую и русскую речь. Тут один из мастеров подошел поближе, и мы разговорились - не могу сказать, на каком языке, но понимали друг друга отлично. Это оказались югославы, возможно, сербы; мастер жаловался, что дома работы нет, а значит, нет и денег: приходится ездить в Германию и Чехословакию.
- Почему не в СССР? - поинтересовался я.
- Кто нас туда пустит?.. - ответил рабочий и добавил, что с советскими рублями в Югославии не проживешь.
Наверное, так оно и было, но, поменяв свои рубли на кроны, мы ощутили себя богачами. За рубль давали десять крон, а в те времена проезд на городском транспорте стоил крону, за триста крон можно было купить отличные кроссовки, а за двадцать-тридцать - дефицитную книгу на русском языке. Обувь в Чехии сейчас по-прежнему хорошая и довольно дешевая, чего не скажешь о книгах: в 2010 году я увидел в Карловых Варах одно из своих пособий для диабетиков, и цена ему была восемьсот крон.
В тот день, когда я познакомился с мастером-югославом, нас повели в Пражский Град, потом к ратуше на Староместскую площадь, к Пороховой башне и по другим местам обычного туристского маршрута. Не могу сказать: "Мы пошли" - нас именно "вели", так как советских туристов водили непременно группами, и в каждой обязательно имелся куратор, следивший, чтобы никто не отставал, не общался с местной публикой и спрашивал у гида не о ценах на колбасу, а о нетленном: например, где находится Музей Ленина и с какого балкона выступал Клемент Готвальд. У нас тоже имелась дама-куратор, так что впечатления этого дня были изрядно подпорчены. Сравнивая нынешнюю поездку с первой, я чувствовал себя стреноженной лошадью, косился на всякие чудеса, мимо которых мы проходили скорым шагом, вздыхал и вспоминал друга Тонду. Гиды что-то говорили, но Прага молчала, не желая возобновить нашу прежнюю любовь. И невольно подумалось мне: та ли это Прага?.. Хочет ли видеть меня этот город?.. Или разделили нас навек проклятые годы оккупации?..
В тот момент я почувствовал себя без вины виноватым. Сам угнетенный в своей родной стране, здесь я был как бы угнетателем…
На другой день нам предстояла экскурсия в Карловы Вары, но я отказался от поездки. Прежде я в Карловых Варах не бывал, и ничего меня с этим городом не связывало, а Прага с ее летними ароматами манила куда больше, напоминая о молодости. Так что я дождался, когда наша группа сядет в автобус, помахал рукой жене и, свободный как птица, направился вниз по Виноградской улице. До центра было три остановки на метро или двадцать минут на своих двоих.
Я шел, глазея по сторонам: тут, на Виноградах, находилась масса мелких магазинчиков, где продавали ткани, шторы, обувь, косметику, хозяйственные и электротовары. В их витринах отражалось солнце, заставляя сверкать полированные чайники и кастрюли, добавляя яркости к расцветкам шелков и пестроте упаковок. День выдался погожий, как раз для прогулок, и вскоре я добрался до Вацлавской площади и встал у памятника, чтобы полюбоваться Национальным музеем. Своим куполом и расходящимися крыльями он напоминал Казанский собор в Петербурге, и так же, как шумел Невский за сквериком у собора, здесь шумела и бурлила главная площадь чешской столицы. Собственно, это даже не площадь, а широкий бульвар длиною в три четверти километра, похожий, как утверждают путеводители, на парижские. Не знаю, в Париже я не был, но с Невским определенно имелось нечто общее: здания конца XIX - начала XX веков, украшенные колоннами и балконами, лепниной и венецианскими окнами, арками, портиками и башенками. Зелени, правда, больше, а транспорта меньше, зато, увеличивая сходство, тут и там универмаги и отели, кафе, кинотеатры, рестораны, - все самое шикарное и дорогое, чем только может соблазнить столичный город. Иногда сходство прослеживалось даже в названиях: здесь - отель "Европа", у нас - гостиница "Европейская", а к ним, как зеркальное отражение питерского в пражском - центральный гастроном, "Дом моды", сувенирные лавочки и остальное в том же роде.
То был фасад, скрывавший прошлое, те бурные и трагические события, что некогда случались здесь: столкновение чешских патриотов с австрийскими войсками в 1848 году, манифестация 1939 года против захвата Чехословакии фашистами, самосожжение Яна Палаха… Палах, пражский студент, был почти моим одногодком. Он добровольно поджег себя на этой площади, перед статуей святого Вацлава, 16 января 1969 года, а три дня спустя скончался в больнице от несовместимых с жизнью ожогов: советские танки вошли в его страну, его Прагу, и он выразил свой протест в самой страшной, самой мученической форме. Царившие здесь мир и красота были декорацией, за которой таились боль и кровь, горечь и пепел…
Я покинул памятник и площадь. Я шел к той Праге, которая не знала танков и самолетов, и хоть случались в ней кровавые драмы и побоища, но, за давностью лет, они уже стали историей. Возможно, историей, имевшей отношение ко мне, но весьма и весьма отдаленное: не исключено, что в свое время мои предки жили в Праге и, после очередного еврейского погрома, перебрались в Белоруссию, а уж оттуда - в Петербург. Но если такое и могло случиться, то лет триста или четыреста назад, и мне об этом ничего не ведомо.
Я шел к Карлову мосту, центру пражской ойкумены. Я двигался в лабиринте улочек, их названия скользили предо мной: На Мустку, Гавелска, Мелантрихова, Главсова, Карлова… Помню, что шел уверенно, и, как мне тогда казалось, кратчайшим путем.
Открылась маленькая площадь Крестоносцев с памятником Карлу IV, и за ней - мощная Староместская мостовая башня, ворота, что ведут на мост с правого берега. Я миновал их, остановился у бронзового Распятия и почувствовал: что-то изменилось. Вроде бы все выглядело как вчера: текла река, сияло солнце, и с моста можно было рассмотреть городские холмы и набережные, зелень садов на склонах Града, шпили кафедрального собора Святого Вита, красные крыши домов Малой Страны и другие мосты, выше и ниже по течению. Но что-то явно изменилось. Я опять был в Праге моей юности, и она меня узнала, простила и приняла. Я был свободен, и ничей бдительный взор не буравил мне спину; в многолюдной толпе я остался с Прагой один на один, как с любимой женщиной, когда она ждет поцелуя и нежного слова. Мне чудилось, что я прежний студент, что время повернуло вспять, и что сейчас из-под остроконечной арки Староместской башни появится Тонда, подойдет ко мне и скажет: "Мишка, ты стоишь тут уже три часа. День жаркий, пора бы и пива выпить".
Мой совет тем, кто держит в руках эту книгу, тем, кто когда-нибудь окажется в Праге, на Карловом мосту: заткните уши, не слушайте вашего гида! Он сообщит, что ширина моста десять метров, а длина - пятьсот шестнадцать, что начали строить мост при императоре Карле, а закончили при его сыне Вацлаве. Еще поведает, что украшать мост статуями принялись с семнадцатого века, и теперь этих изваяний ровно тридцать: одни подлинные, другие - копии, и самым первым, примерно в 1650 году, воздвигли Распятие. Гид назовет архитектора Петра Парлержа, руководившего строительством моста, и скульпторов разных школ, трудившихся над статуями без малого три века: Якоба Брокофа и его сыновей Михала Йозефа и Фердинанда Максимилиана, Матиаса Брауна, Матиаса Якела и последнего из мастеров Карела Дворжака, творца скульптурной группы Кирилла и Мефодия (изваяние установили в 1938 году, вместо статуи не очень популярного в Чехии иезуита Игнатия Лойолы). Вам также перечислят изображенных скульпторами святых: святого Августина и святого Норберта, святого Христофора и святого Антония Падуанского, чешских святых - князя Вацлава и княгиню Людмилу, а также сомнительного святого Яна Непомуцкого (но Яна Гуса, этого истинного святого, среди них не будет).