Записки пешехода - Василий Ян 5 стр.


- Да и купцам-то тоже поди неважно приходится. В одной единоверческой слободе человека три разорилось и закрыли свои лавочки…

- А что за седок у тебя?

- Да не знаю: учитель что ли, или из духовного звания. Обученный какой-то. Вероятно, защиты едет просить или на должность.

- Да, да, конечно: кто по своей охоте в дорогу отправится? Верно, неволя выслала.

- На Михайлов погост, говорит, пробирается.

Передняя лошадь опять побежала рысью. За ней подтянулся и весь обоз.

Мужики врассыпную бросились к своим саням. Рядом со мной опять очутился мой возница Василий Иванович.

Кругом белые снежные поляны, вдали видны черные силуэты деревьев, неопределенные какие-то темные пятна, вероятно, кусты. Изредка к дороге подступает опушка леса; тонкие и длинные ветви обнаженных деревьев производят впечатление прозрачности и воздушности, а в тумане весь лес кажется легким и дымчатым.

Иногда попадаются на дороге деревья. Тишина полная; в большей части изб огни потушены, кое-где горит огонь, и видна спина бабы в красной холстинной рубахе с красными вышивками на плечах; возле нее прялка…

Чья-нибудь фигура припадет к окошку, составленному из кусочков стекла, склеенных бумагою, и старается рассмотреть, кто едет по улице?

Опять снежные равнины. Дремлется под поскрипыванье связанных лыком саней, топот и фырканье маленьких лошадок, изредка понуканье проснувшегося мужика. Чуть-чуть посветлело, - это на небе сквозь серые тучи показалось мутное пятно месяца.

Спустились с горы: сани раскатывались без железных полозьев, без "тормазов", как говорят мужики; нас встряхивало, бросало из стороны в сторону на скатах дороги. Поднялись снова на гору, и показалась деревенька в несколько изб.

- Вот и Тарасово, - сказал Василий Иванович. - Здесь обогреемся, чайку попьем и отдохнем.

Посреди деревни стояли два низеньких длинных домика и один новый и высокий. Перед ними вся дорога была усеяна сеном от множества проезжавших.

Три воза со льном стояли привязанными к колоде. Передняя наша лошадка свернула с дороги и уперлась головой в самые ворота.

Не весь наш обоз остановился, саней восемь проехали дальше; их деревни были, вероятно, недалеко или они привыкли останавливаться на другом, знакомом им постоялом дворе. Двое из наших мужиков подошли к окошку и стали стучать; изнутри послышался женский голос:

- Сейчас, мои родные, сейчас, мои желанные, - сейчас дворник ворота откроет…

Заскрипели, отворяясь, высокие ворота, показалась темная фигура человека с фонарем. Передние сани въехали, за ними и остальные. Небольшой квадратный дворик с трех сторон был окружен навесами, под ними стояло много саней. Отпряженные лошади были привязаны головой к саням, ели сено и овес. В одном углу двора висели громадные весы, и баба в полушубке, светя фонарем, что-то отвешивала двум мужикам в тулупах. Все прибывшие искусно пробрались между стоящими лошадьми и сумели разместиться.

Баба, покончившая с весами, качая в темноте фонарем, подошла к вновь приехавшим.

- Уж вы извините, желанные мои, не можем вас в светлые горницы провести, заняты они. Дорога железная у нас строится, так анджинер с этой дороги у нас сегодня все три комнаты взял: петь он любит и хочет, чтобы никто ему не мешал, ходит по всем трем комнатам и поет!.. Вы уж потеснитесь у нас на кухне. Кухня у нас хорошая, просторная, только народу набралось много, все бельские уроды понаехали…

Вместе с другими я вошел в низенькую дверь, прошел узким и кривым коридорчиком, подпертым бревнами, чтобы потолок не провалился; где-то сбоку в стене открылась дверь с аршинной высоты порогом.

Мы перешагнули в небольшую квадратную комнату, сажени три в ширину. В этом крохотном помещении с нашим прибытием оказалось, по крайней мере, человек сорок. Всюду, куда только можно было взглянуть, видны были сидящие фигуры во всевозможных позах и положениях. На полу была набросана солома, и лежали вповалку мужики. На печи, лежанке и скамьях тоже лежали мужики, бабы и дети; иные спали сидя, прислонившись к стене. За столом сидели два мужика и хлебали что-то из одной миски.

Мои спутники стали подолгу молиться на потемневшие образа, потом распоясались и полегли на полу, найдя себе местечко среди других лежавших.

Василий Иванович не лег, а сел на лавке и с очень унылым видом уставился в пол. Когда снова вошла баба, приведшая нас со двора, с заспанным и недовольным лицом, Василий Иванович ущипнул ее и, заискивая, спросил:

- Нельзя ли бы, молодуха, сороковочку ?

Откуда-то из-под лавки раздался басистый голос: "И мне!" - а на печи поднялась всклокоченная голова и заявила, что тоже не откажется.

- Проклятые! Покою от вас нет, - заворчала баба. - Только жизнь мою молодую загублю, иссушу мое тело белое этими ночами бессонными… Сейчас вам достану, мои желанные, всего, чего хотите, чтобы вам пойти да споткнуться!

- Да ты, Домнушка, не сердись, - мы тебя уважим и тебе поднесем, а потом поляжем, и никто более тебя не побеспокоит!

- Не нужно мне ничего вашего. Спать до смерти хочется, - а тут возись с вами! Сейчас спрошу у хозяйки и принесу вам.

Домна уходит, и через несколько минут распахивается дверь и появляется дородная хозяйка постоялого двора с накинутою на плечи шубою.

Точно Марфа-посадница, кричит она зычным голосом:

- Кто хочет что-нибудь из лавки, так я выдам, а потом уж больше не смейте беспокоить!..

Встают с пола и из-за углов какие-то заспанные всклокоченные фигуры и уходят вслед за хозяйкой; вскоре они возвращаются со связками баранок и бутылочками. Водку благоговейно, перекрестясь, они выпивают, закусывают баранками и ложатся снова спать.

Странное впечатление производит эта толпа спящих людей.

Необыденным является детски доверчивое отношение друг к другу, совершенно отсутствующее в городской толпе. Эти мужики, продавшие лен и, стало быть, возвращающиеся с деньгами, - по крестьянскому бюджету очень большими, - не выказывали ни малейшей боязни или недоверчивости к тем совершенно неведомым им проезжим, с которыми им придется провести ночь в одной комнате. Один разговаривает с другим, как будто вчера только с ним расстался и век был знаком; он посвящает соседа в свои интересы, говорит о своей беде, и другой истинно сочувствует.

- Не знаю, что сделалось с конем. Не ест сена и овса не ест.

Попробовал немного и морду отворотил! Пришел я снова, - он лежит; я поднял, поставил, стоит он, раскорячив ноги. Вот сейчас опять ходил, - конь лежит снова!..

- Ты опоил его, быть может?

- Какое! Два часа уже как приехал, а пить ему не дал еще.

Несколько мужиков уже всей душой приняли участие в опасениях этого в первый раз встречаемого человека. Они встают, отыскивают шапки под скамейкой и идут к двери, во двор. Там они все обступают чалого коня, который лежит на соломе, на брюхе, подобрав под себя ноги и, меланхолично подняв голову на длинной шее и отвесив нижнюю губу, с полным равнодушием относится к своим зрителям.

Мужики начинают подымать коня: одни тянут за голову, другие толкают в бок, наконец, кто-то тащит кверху за хвост, и конь, к общему удовольствию, встает. Знатоки ощупывают его со всех сторон, подымают, осматривая поочередно все четыре ноги, наконец, решают, что ничего особенного у коня нет, а что просто и "у скотины своя фантазия бывает"!..

Все возвращаются в комнату и снова ложатся спать.

На некоторое время все несколько стихает. Слышно дыхание спящих, храп, стоны из-под лавки одного лохматого мужика. На печи старушечий кашель, иногда слышно сквозь сон бормотанье слов или шепот: "О, господи помилуй!" скажет кто-нибудь, переворачиваясь на другой бок.

На стене монотонно постукивают часы, закоптелые и засиженные мухами.

Некоторые проезжие изредка встают, подходят к часам, спросонок долго вглядываются, жмурясь, в циферблат, затем, если время подошло ехать, идут во двор поить лошадей и запрягать.

Народная песня

Торги торговали,
Свинцу пороху накупали,
В стены каменны палили,
Стену каменну прошибли,
Красну девицу в полон взяли.
Ко Румянцеву подводили, -
Граф Румянцев сдивовался,
Красоте ее любовался.
Хороша девица румяна,
По немецкому изобранью
На ей шубейка шелковая,
В косе ленточка голубая.
- Мы пойдем во Русей замуж
За любимого моего сына
За Ивановича Ивана,
За русейского енерала.
Красна девица испугалась,
Со Румянцевым соглашалась.
- Вы пожалуйте лист гумажки,
Из кармашек карандашек.
Начала девица писать,
Королю письма отсылать,
Чтобы ехал король на свадьбу.

Записана в деревне Рахотно, Малмыжского уезда

МЕРТВОЕ ТЕЛО
(Вотяки )

Высокий вековой лес кончался, и сквозь деревья вдали были видны какие-то строения; но была ли это русская деревня, или вотяцкая, - я не знал. Кругом тесными рядами стояли громадные "мачтовые" ели без ветвей с кудрявыми метелками на вершинах. Между ними густо росли мелкие деревья и кусты, валялось множество старых, гниющих сломанных стволов. Было тихо в лесу, только пчелы жужжали над белыми пышными цветами донника, и перекликались звонки колокольцев пасущегося стада.

Я осторожно пошел вперед и очутился перед можжевеловой изгородью, за которой тянулся огромный пчельник, сотни в две ульев. Долбленые колоды, больше сажени в вышину, стояли вперемешку с небольшими деревцами яблонь и вишень, и на каждой колоде сверху белел большой лошадиный череп, вымытый дождями.

Посреди пчельника пряталась под прислоненными к ней новыми колодами-ульями низенькая избушка. На коньке крыши прибиты сучья и корни, причудливо изогнутые, как застывшие змеи. Это был вотяцкий пчельник.

Старик вотяк в войлочном колпаке, с седой бородкой клином и прищуренными глазами, медленно ходил между ульями, которые были почти в два раза выше его. Нагибаясь к колоде, он прислушивался к жужжанию пчел внутри ее.

Старичок меня не видал: он останавливался, что-то бормотал и кивал дрожащей головой. Отойдя к краю изгороди, он с кем-то заговорил. Я прошел опушкой леса и увидел небольшой шалаш, сложенный из хвороста. Перед ним на корточках сидел молодой вотяк и варил что-то в котелке над костром.

Голубой дымок поднимался в тихом воздухе. Возле костра, тоже на корточках, сидела вотячка в короткой юбке и синих холщовых штанах до пят. С ними-то и разговаривал старик. Все трое говорили, тихо посмеиваясь, указывая руками куда-то в сторону, - где посреди песчаной полянки виднелся бугорок наваленного лыка. Выйдя к вотякам, я подошел и поздоровался. Все трое замолкли и неподвижно уставились на меня испуганными голубыми глазами.

- Здравствуйте! Что вы здесь делаете? Лыко дерете?

- Здравствуй!.. Нет, мы мертвое тело хороним.

- Какое мертвое тело?

- Мужичок убил себя. Пошел в лес и на дереве убил себя.

- Как же это он? Повесился что ли?

- Да, да! На лыке, обвязал лыко вокруг шеи и удавился.

- Зачем же его не отвезете на кладбище и не похороните?

- Становой не приказал. Сказал, надо подождать. Суд еще будет. Знаки на мужичке нашли.

- Какие-такие знаки?

- Мы не знаем какие, только хоронить не приказал!

- А давно вы его так стережете?

- Не знаем. Мы не ученые, где нам знать. Вторая смена уже идет.

Каждый день новый мужик стережет, по очереди, и один раз уже вся деревня его простерегла. Теперь опять сначала пошло… А ты сам откуда будешь?

- Из Петербурга.

- Из Петербурга? - и вотяки переглянулись и замолчали; затем сказали между собой несколько фраз по-вотяцки и опять уставились на меня испуганными светлыми глазами. Меня же ошеломила эта неожиданная встреча с трупом. Вспомнилось "мултанское дело" . Старый казенный лес, которым я только что шел и любовался, как тихо покачивались и глухо шумели высокие ели, теперь стал казаться мрачным. Вотяков, видимо, встревожило то, что прибыл я из Петербурга:

- Зачем ты к нам пришел? Не подослан ли ты, хочешь узнать, как мы живем? Ты думаешь, мы какое злое дело делаем? А мы никому не вредим, живем тихо. Это русские мужики на нас говорят, что мы "человека молим"- это пустое! Это они с досады говорят, хотят у нас отобрать наши земли…

- Что же они о вас говорят?

- А говорят, что мы человека подвешиваем над котлом и ножичками колем, чтобы кровь текла, а эту кровь будто собираем в чашечки и пьем. Это все пустое! Вот и теперь, напрасно мы стережем этого мертвого мужика в песке и керосином поливаем; думают, верно, что мы его "замолили". А это пустое! Мужичок - с горя убил себя! Был он парень молодой да бедный, нанялся пахать поле у одного мужика, еще того беднее. А как стал пахать, так соху ему ненароком и сломал! Пришел к тому мужику и плачет, - сломал я твою соху, говорит, зачем я взялся пахать? Кабы не я, ты бы еще долго этой сохой работал! А новую соху тебе не могу купить. Что ты теперь будешь делать? И так он убивался-убивался, да и пропал из деревни. Испугались мужики, пошли в лес его искать, а он уже удавился!..

Мне стало жутко. Я видел, что здесь опять тайна, что мне не дождаться от вотяков ясного безбоязненного разговора. Они напуганы и в самом простом вопросе видят заднюю мысль.

- Как называется ваша деревня?

- Гузношур-Кибья.

- Есть в деревне хоть один русский человек?

- На деревне у нас есть один русский - лесной стражник. Если хочешь к нему пройти, так иди по тропинке, четвертая изба с краю будет, как выйдешь из лесу.

Я пошел мимо пчельника. Заходящее солнце красноватыми лучами освещало белые лошадиные черепа на ульях. По тропинке встречались вотяцкие дети; мальчики были одеты так же, как русские ребятишки, а девочки в длинных до пят узеньких штанах и платьях с вышивками и побрякушками. В детях меня поразило странное взрослое выражение лиц; сперва даже показалось, что все дети одноглазые. Правый глаз закрыт или прищурен, а левый глядит как-то своеобразно, точно насмешливо. Но это было от трахомы, которой больны почти все вотяки, и это искривление глаз придает им загадочное выражение, словно они хранят какую-то тайну.

Когда показалась деревня и я пошел вдоль ее изб, то окошки распахивались, высовывались вотячки, с недоумением глядя на нового неведомого человека, забредшего в их уединенную деревню.

В четвертой избе оказался русский мужик, лесник, единственный русский человек в этой деревне, и на душе у меня сделалось легче. Он радушно меня принял и сей же час стал угощать кирпичным чаем с баранками.

- Это самые добрые люди, - отозвался лесник о вотяках. - Русский - медведь, татарин - волк, вотяк - рябчик, так они сами себя называют.

Всего-то они боятся и потому всякому пню кланяются. Сперва вотяк в церкви молебен отслужит, потом в лесу своему богу помолится, затем и с татарином и с черемисином пойдет молиться, думает, значит - замолит разных богов, чтобы ни один ему не повредил!..

Только когда праздник у них, тогда нужно от вотяков сторониться; они поют песни про свое старое время, как раньше их деды хорошо жили, и как теперь их боги оставили. Я тогда их сторонюсь, да и сами они мне говорят:

"Уходи лучше, Ефрем, куда подальше!"

Когда напьются своей самодельной водки "кумышки", так видят наяву невесть что! Богов своих, и добрых и злых, и с ними разговаривают; а коли русский им попадется на то время, навалятся на него толпой и изобьют, в одиночку-то им не справиться.

Раньше я не знал этого. Как-то в праздник ихний лежу я в избе у окна, время было уже к ночи. Вдруг - шасть кто-то колом в окно. Стекла у меня посыпались, только кол-от не задел. Выскочил я на улицу, вижу - бегут вдали несколько мужиков. Заробел я за ними гнаться, еще убьют за околицей; а кто это был - в темноте не разглядел.

С тех пор, как праздник ихний, я инда выйду на крыльцо да стрельну в небо из леворвера для острастки. А так-то мы живем мирно, в милую душу…

Удмуртские народные песни

На что меня мать родила?
Вместо меня лучше бы девок родила.
От меня отец и мать теперь далеко.
Пойду я вперед по длинной дороге.
Вот когда пичужки поют песни утром рано, какое им дело до мерзлого дерева?
Вот когда пестрые пичужки есть, какое тебе дело до девок?
В чистом поле, в середке, ключ говорит.
Бабы лес-то пилят.
В чистом поле на горке дуб зеленый стоит; если на него птички какие не сядут - уйдем от него.
В деревне, в середке, наш дом.
Не хай, хоть и плох, да зайди!
Утки плывут по Каме. Видишь?
Ты за меня на лодке не гребешь.
Я за тебя греблю.
Побежим бегом на большую гору.
Деревня больно далеко.
Там осталась мать и плачет.

У одного отца было три сына.
Сам отец не знал, который милее, - все кормили, поили его.
Пошли на лужайку, скосили и нагребли стог сена.
Отец говорит им: друг дружке не смейтесь!

Пару лошадей запрягали и гуляли мы.
Не упустим хороших товарищей!
Пойдем гулять по деревне, к кому вздумаем, туда зайдем.
Наши товарищи хороши очень, друг дружку не бросаем.

Камыш шумит от ветра.
На камыше белый пух растет.
Ветром вода несет пух камыша скоро, с полдня ветер когда бывает.
Были мы молоды, холосты, скоро, да недолго.
В траве вода рано утром бывает, да недолго: ветер скоро ее разносит.

Записано со слов удмуртов в деревне Старый Мултан Малмыжского уезда.

АНТИХРИСТОВ РАБОТНИЧЕК
(Сомнения)

В Кузнерке, соседней деревне от Старого Мултана, остановился я в избе, имевшей вывеску "Въезжая квартира", и прожил несколько дней в обществе двух очень богомольных баб и старика. Они были услужливы, но относились ко мне с крайним недоверием, не понимая, что мне нужно в их деревне?

Я уже не говорил, что прибыл из Петербурга, так как убедился, что одно это слово "Петербург" производит паническое впечатление, а уверял всех, что я сам из Москвы, езжу и хожу по деревням записывать песни и сказки. Такое занятие казалось всем в деревне не только легкомысленным, но и грешным делом, а также имеющим в себе какой-то задний коварный умысел.

Назад Дальше