- Ты не уедешь ночью с казачьего поста, и мы завтра на рассвете поедем? - спросил я ямщика.
- Будьте покойны , - отвечал он.
Я велел поворотить, и мы двинулись обратно, к казачьему посту.
Глава XV
Аул Шамхала Тарковского
Спустя десять минут мы въехали в укрепление , у ворот которого стоял часовой. Мы были вне опасности - это правда; но мы находились на простом казачьем посту, и надо не забывать, что такое для цивилизованных людей пост на Кавказе. Это дом, построенный из земли и выбеленный известью, в щелях его летом обитают фаланги, тарантулы и скорпионы. О них мы еще будем иметь счастье говорить подробнее. Зимою эти умные гады, которые для столь сурового времени имеют слишком неудобное помещение, удаляются в места, им одним ведомые, и там приятно пережидают дурное время года, чтоб весною показаться снова. Зимой остаются здесь блохи да клопы; на протяжении четырех месяцев бедные насекомые вынуждены сосать только окаменевшую кожу линейных или изредка немного менее жесткую кожу донских казаков. Дни или, лучше сказать, ночи, когда они нападают на донского казака, для них праздники. Но коль они случайно нападут на европейца, это для них свадебный пир, масляничное говенье, пышное торжество. Своими особами мы готовили им одно из таких торжеств.
Нас ввели в самую лучшую комнату поста. В ней были камин и печка. Мебель состояла из стола двух табуреток и из доски, приставленной к стене и служащей походной постелью.
Надо было подумать и о пище. Рассчитывая ночевать в Гелли или Темир-Хан-Шуре, мы не взяли никакой провизии. Мы могли послать казака в аул; но чтоб доставить нам удовольствие получить к ужину двенадцать яиц и четыре котлетки, он рисковал потерять голову.
Как русский, Калино был бы доволен судьбой, если б имел два стакана чаю (в России только женщины пьют чай из чашек), лишь бы только, говорю я, он имел два стакана чаю: напиток, который во французских животах одолевает даже несварение желудка и достаточен для усыпления или, точнее, для утоления голода. То же самое сделал и поручик Троицкий, благо у нас был дорожный несессер с чаем, самоваром и сахаром. С нами была и кухня, состоящая из сковороды, рашпера, горшка для бульона, из четырех жестяных тарелок и из такого же количества вилок и ложек. Однако ж кухонный прибор хорош тогда, когда есть, что в нем варить или жарить, а у нас решительно не оказалось никакой провизии.
Калино, имевший перед нами преимущество и вместе с тем несчастье говорить по-местному, отправился добывать съестное. Он имел кредит от одного до десяти рублей.
Все оказалось тщетно: ни за золото, ни за серебро не найти было ни дюжины яиц, ни килограмма картошки. Он успел добыть лишь немного черного хлеба и бутылку плохого вина. Мы, Муане и я, переглянулись, отлично поняв друг друга: в ночной темноте нам почудилось, будто на лестнице, ведущей в сарай, сидел петух.
Муане ушел и через десять минут воротился.
- Не хотят продать петуха ни в какую, - сказал он, - птица заменяет им на посту часы.
- Часы? Прекрасно! Но в моем желудке другие часы, а они возвещают голод, вместо того, чтоб указывать время. Ричард III предлагал за коня корону.
Калино хотел выменять мои часы на петуха. Я собрался было достать часы из кармана.
- Не трудитесь, - остановил меня Муане, - вот он.
- Кто?
- Петух. - И Муане извлек из-под пальто великолепного петуха с подвернутой под крыло головой. - Я усыпил его, чтоб не кричал, - сказал Муане, - теперь остается окончательно свернуть ему шею.
- Пренеприятная операция: увольте, я за нее не берусь; из ружья убью кого угодно, но ножом или руками… нет, нет.
- Вот и я тоже, - отвечал Муане. - Пусть делают с петухом, что угодно. - И он бросил его на землю - птица даже не шелохнулась.
- Э, да не магнетизирован ли ваш петух? - спросил я Муане.
Калино пнул петуха ногой; тот распустил крылья и вытянул шею; но эта способность к движению появилась у петуха только после пинка.
- Э, нет, сие более чем магнетизм - сие столбняк. Воспользуемся же его летаргическим сном, ощиплем, он проснется жареный, если и тогда вздумает жаловаться, будет поздно.
Я взял петуха за лапки: он не был ни усыплен, ни магнетизирован, ни в каталепсии, а попросту издох. Муане, заворачивая ему голову, вероятно, перестарался, повернул лишний разок и…
В считанные минуты он был ощиплен, выпотрошен, опален. Но вот беда: у нас ни масла, ни угля, хотя и есть огонь.
Тогда посреди камина мы вбили гвоздь, перевязали петуху ноги шнурком, повесили его на гвоздь и подложили тарелку, чтобы не потерять сока, на случай, если таковой оказался бы, стали всяко-разно поворачивать птицу, подставляя под огонь все части тела. Через три четверти часа она была кое-как изжарена.
На дне бутылочки из чайного прибора мы нашли немного оливкового масла и облили им жаркое. Оно было бесподобно. Не имея сожительниц, петух разжирел и напоминал знаменитого девственного петуха, о котором упоминает Брийя-Саварен .
Вот что значит слава! Вот что такое гений! Мы произнесли имя достойного судьи за полторы тысячи миль от Франции, у подножья Кавказа, и все знали это имя - даже Калино.
В России нет истинных гастрономов; но поскольку русские очень просвещенные люди, то знают иностранных гастрономов. Да внушит им небо мысль сделаться гастрономами - тогда гостеприимство их будет много совершеннее!
Поужинав, мы приступили к обсуждению другого, не менее важного вопроса, а именно, где мы будем спать. Трое с грехом пополам могли лечь на печке. Четвертый получил бы, разумеется, походную постель.
Нечего и говорить, что походная постель единодушно была предоставлена мне, иначе я один занял бы половину печи.
Влезли на печку, помогая друг другу, двое потом подняли третьего. Дело нелегкое: между лежанкой и потолком едва восемнадцать дюймов. Я подложил пучок соломы под голову моих сотоварищей: это было общим изголовьем. Потом я и сам закутался в шубу и бросился на скамью.
Не прошло и часу, как мои спутники захрапели один громче другого. Они, вероятно, были на такой высоте, куда не доходили блохи при всей своей прыткости. Тем более при такой температуре, которая вызвала в клопиных мозгах накопление мокроты. Но я, пребывавший в умеренной температуре, не сомкнул глаз; я чувствовал, буквально, что мех моей шубы приходил в движение от вторжения всевозможных насекомых, коими было напичкано наше жилище.
Я вскочил с постели, зажег свечу и стал писать одной рукой, а другой чесаться. На протяжении всей ночи я не мог следить за ходом времени. Мои часы остановились, а петух не существовал.
Но какая бы ночь ни была и какой бы ни казалась долгой, все-таки должна она когда нибудь кончиться.
Начало светать, и я стал звать моих товарищей. Первый, кто проснулся, ударился головой о потолок и тем самым предостерег двух других. Все трое ловко перевернулись на живот и без приключений спустились на пол.
Наконец разбудили казаков, разбудили ямщика, запрягли лошадей и поехали. Никто, кажется, и не заметил, что с петухом случилось несчастье и что часы ночью не били.
Постоянно была туманная погода. Моросил мелкий дождь, грозивший перейти в снег. Я обвернул голову башлыком, попросив разбудить меня только на следующей станции или в случае нападения чеченцев.
Я проспал почти два часа, когда меня разбудили. А так как тарантас уже остановился, я вообразил, что мы прибыли на станцию.
- Ну, - сказал я, - надобно купить одного петуха и четырех кур и отдать их этим добрым людям взамен съеденного нами петуха.
- Э! - произнес Муане. - Время ли думать о петухе и о курах?
- Уж не лезгины ли? - воскликнул я.
- Это бы еще ничего.
- Так что же?
- Разве вы не видите: мы застряли в грязи.
И в самом деле, наш тарантас погрузился в глину по самую ось. Шел проливной дождь.
Муане, который не боялся чеченцев, невыразимо страшился дождя. Из-за простуды.
Он два раза перенес лихорадку; один раз в Санкт-Петербурге, другой в Москве, и хотя мы имели с собой всякого рода предохранительные и даже исцеляющие средства от лихорадки, он все ж опасался снова захворать.
Я посмотрел вокруг себя. Это была великолепная картина - однако ж в эту минуту было некстати говорить с Муане о пейзажах. Мы находились в центре восьми или десяти караванов, как и мы, погрузившихся в грязь. По крайней мере, двадцать пять экипажей, запряженных большей частью буйволами, были в одинаковом с нами положении. Видно, я спал богатырским сном, ибо раздававшиеся вокруг дикие крики не в состоянии были разбудить меня. Крики эти испускали татары. Я сожалел, что не владел языком Чингисхана. Думается, я обогатил бы словарь французских ругательств некоторым числом выражений, замечательных по своей энергии.
Хуже всего было то, что мы находились у подножья горы, которая, казалось, стала таять от основания до вершины, и я пешком, в своих длинных сапогах, вряд ли смог бы избавиться от беды. Калино же взирал на все это с философским спокойствием:
- Я не то еще видал при оттепелях в Москве.
- Но как поступают в таком случае в Москве? - спросил Муане.
- Никак, - спокойно отвечал Калино.
Между тем дождь постепенно превратился в снег, и следовало ожидать, что на следующее утро снежный покров будет высотой футов на шесть.
- Остается одно, - сказал я Калино, - а именно, предложить рубль или два этим молодцам, если они согласятся заложить в тарантас четырех буйволов; если не хватит четырех, пусть запрягут шесть; если мало и шесть, пусть запрягут восемь.
Наше предложение приняли.
Запрягли сначала четырех буйволов потом шесть, потом восемь, - все тщетно: несчастные животные скользили по грязи раздвоенными копытами и, издавая жалобные стоны, падали на колена. Через полчаса безуспешных попыток пришлось отказаться от этого.
Буря увеличивалась, и поднялась настоящая метель. Несмотря на страшную погоду, я не мог оторвать глаз от аула, возвышающегося на другом конце равнины. Сквозь снежный занавес мне предстало нечто удивительное. Я хотел поделиться своим открытием с Муане, но это было бесполезно: он дрожал, ощущая холод до мозга костей, и ему было не до этого.
Нечего делать - буйволов выпрягли; все их усилия ни на шаг не подвинули тарантас вперед. Вдруг меня осенило:
- Калино, спросите, как далеко отсюда до Темир-Хан-Шуры.
Мой вопрос был передан ямщику.
- Две версты, - отвечал тот.
- Так пусть один казак поскачет как можно скорее на Темир-Хан-Шуринский пост с нашей подорожной и приведет пять лошадей.
Мысль была так проста, что каждый подивился, как она не возникла раньше. Не правда ли, что везде можно натолкнуться на яйцо Христофора Колумба?
Казак поскакал галопом. Теперь волей-неволей приходилось его ожидать.
Между тем немного прояснилось, и я умолял Муане взглянуть хотя бы на чудесный вид аула.
- Не хотите ли, чтобы я вам срисовал аул? - вопросил он. - Я не чувствую пальцев на руках; скорее вы заставите морского рака поднять клешню, нежели меня - держать карандаш.
Возражать не приходилось; сравнение, которое ничего не оставляло желать в отношении живописи, не оставляло никакой надежды и относительно исполнения.
Однако, после раздумья, он прибавил:
- Какая досада! Я знаю, что при освещении это должно быть восхитительно; замечательная страна Кавказ, если бы только снег не был так холоден и дороги не так дурны. Бррр!
Действительно, посреди домов видневшегося вдали аула возвышалась неприступная скала, и на вершине ее был выстроен дом-крепость, владелец которого, стоя на пороге у дверей, спокойно смотрел на наши муки в непролазной грязи.
- Поинтересуйтесь, - сказал я Калино, - кто этот господин, который решился поселиться там, на скале.
Калино передал вопрос ямщику.
- Шамхал Тарковский, - бросил тот.
- Слышите, Муане? Потомок персидского халифа Шах-Аббаса.
- Я знать не желаю ни Шах-Аббаса, ни его халифов; надо быть большим чудаком, чтоб заинтересоваться подобными вещами в этакую погоду.
- Муане, вот и лошади!
Муане повернулся. Пять лошадей действительно стремительно приближались к нам.
- Какое счастье! - сказал он.
- Гей! Кони, гей! Проворней, - кричал я.
Отпрягли прежних лошадей и запрягли новых; они вмиг сдвинули тарантас и понесли его, словно перышко.
Через четверть часа мы были в Темир-Хан-Шуре, а наш конвой - на обратном пути, увозя с собой петуха и четырех живых кур, взамен той бедной птицы, которую мы у них скушали.
Здесь мы нашли большой огонь, который был разложен нарочно для нас. Поручик Троицкий жил в Темир-Хан-Шуре с другом, которого он предупредил о нашем приезде через казака, отправленного за лошадьми, и друг распорядился затопить печку и камин.
Муане согрелся. По мере того, как он согревался и приходил в себя, он все больше оживал, и в нем все больше обнаруживался художник:
- Аул ваш в самом деле прекрасен.
- Не правда ли?
- Что это за господин, который смотрел на нас, стоя у порога?
- Шамхал Тарковский.
- У него славное жилище. Калино, подайте сюда мой картон. Надо поспешить зарисовать его голубятню, прежде чем меня опять начнет трясти лихорадка.
И он вновь стал рисовать, приговаривая:
- Я чувствую тебя, проклятая лихоманка, вот ты приходишь и не даешь мне закончить рисунок.
И, словно по волшебству, рисунок получался все более точным, более величественным и оригинальным, чем если бы он был сделан с одной лишь натуры.
Время от времени рисовальщик считал пульс.
- Все равно, - говорил он, - я думаю, что успею. Точно, успею - это я вам ручаюсь. Кстати, есть ли врач в этом городе?
- За ним уже послали.
- Только бы хинин не остался в телеге.
- Будьте покойны , хинин был в тарантасе.
- Ну, что ж, рисунок все же я завершил, он не будет худшим из прочих моих. И он стоит того, чтобы его подписали.
И он подписался: Муане.
- Есть ли, лейтенант, - спросил он, - у вас кровать? У меня зуб на зуб не попадает.
Муане помогли раздеться и уложили в постель. Едва он лег, как объявился врач.
- Где пациент? - спросил он.
- Покажите ему вначале мой рисунок, - попросил Муане, - посмотрим, узнает ли он его.
- Узнаете ли вы этот пейзаж, доктор, - спросил я врача.
Он скользнул по нему взглядом:
- Еще бы - это аул шамхала Тарковского.
- Да, теперь я удовлетворен, - произнес Муане, - посмотрите мой пульс, доктор.
- Черт побери! Ну и пульс: сто двадцать.
Несмотря на эти сто двадцать ударов, или, быть может, именно из-за них, Муане создал свой самый совершенный рисунок из всех сделанных в путешествии. Вот какая замечательная вещь искусство!
Глава XVI
Лезгины
Большая доза хинина, принятая Муане вскоре после приступа лихорадки, волшебным образом прервала его болезнь. Лихорадки не было ни вечером, ни ночью, ни утром.
Я осведомился, что есть примечательного в Темир-Хан-Шуре; но на это мне отвечали отрицательно.
Действительно, Темир-Хан-Шура или, как называют сокращенно, Шура, лишь недавно отстроенное поселение. Это местопребывание Апшеронского полка.
Князь Аргутинский , видя, что место это находится среди непокорных и воинственных народов, сделал из него штаб-квартиру Дагестана. Командовал штаб-квартирой во время нашего сюда приезда барон Врангель.
К сожалению, барон находился в Тифлисе.
Шура была осаждаема Шамилем, но генерал Скролов успел прийти на помощь, и Шамиль был вынужден снять осаду.
Однажды ночью Хаджи-Мурад ворвался в ее улицы; вовремя была произведена тревога, и Хаджи-Мурад - отбитый, возвратился в горы.
Предание гласит, что место, на котором в настоящее время находится Шура, было прежде озером.
На другой же день после нашего прибытия предание почти осуществилось. Весь город буквально превратился в огромную лужу.
С той минуты, поскольку нам нечего было делать в Шуре и лихорадка покинула Муане, оставалось только проститься с нашим хозяином, поблагодарить доктора, спрятать хинин для другого случая и уехать. Мы потребовали лошадей с конвоем и в восьмом часу утра выехали.
Я забыл сказать, что в эту ночь Виктор Иванович со своим багажом присоединился к нам.
Около десяти утра туман рассеялся и погода совершенно исправилась. Снег, который вызвал у Муане жар, исчез сам по себе, как и его лихорадка. Солнце взошло в полном своем блеске, и хотя октябрь был уже на исходе и мы находились на северном склоне Кавказа, но в воздухе чувствовалась какая-то благотворная теплота.
Почти в полдень мы прибыли в Параул: простую почтовую станцию, на которой не доставало только одного - лошадей. Разумеется, мы не стали на сей счет вести переговоры со смотрителем; мы сразу пошли в конюшни, но они оказались пусты. На нет и суда нет.
Весьма неприятно проехать в день только двадцать верст.
Из несессера вынули перья, бумагу и чернила; вынули карандаши, бристольский картон и принялись за работу. В подобных случаях это служило нам развлечением.