Климат Кубы имеет самую дурную репутацию. Это нечто вроде Террачино Каспийского моря. Русские солдаты считают осуждением на смерть трехлетнее пребывание в кубинском гарнизоне: на вскрытиях почти всех трупов обнаруживаются печенки и легкие, зараженные гангреной: это доказывает что несчастные умирают от ядовитых болотных испарений .
Есть одно странное явление, не укладывающееся в выводы ученых. Это евреи, живущие на равнине и, следовательно, дышащие более вредным воздухом, нежели жители города Кубы, живущие на горе: первые не знают лихорадок, от которых умирают соседи на правом берегу Кудьют-чая .
В Кубе торгуют главным образом коврами, изготовляемыми женщинами, и кинжалами, приготовляемыми тамошними искусными оружейными мастерами. Я хотел купить один или два кинжала, но щедрость князя Багратиона и князя Али Султана настолько избаловала меня, что я стал довольно привередлив и уже не находил достаточно красивых или интересных в историческом отношении кинжалов, способных достойно пополнить мою коллекцию.
Из Кубы виднеются многие кавказские вершины, в том числе и вершина Шах-дага, этого снежного великана , известного по легендам и рекомендованного князем Багратионом.
В восемь часов утра лошади были запряжены, конвой готов: уездный начальник г-н Коциевский отвел нам превосходное помещение и не переставал оказывать особое внимание до тех пор, пока не усадил нас в тарантас.
Некая маленькая девочка, которая, подобно Галатее Вергилия, пряталась только для того, чтобы быть больше на виду, сопровождала нас более чем на пятьдесят шагов, перебегая с кровли на кровлю. Кубинские кровли заменяют улицы других городов; только на кровлях можно ходить, не замочив ноги. Выезжая из Кубы, мы снова встретили ряд русских гор , по которым надлежало спускаться и подыматься под аккомпанемент криков и хлопанья кнутом.
Среди этих подъемов и спусков были три реки: Карачай (Черная река), Ак-чай (Белая река) и третья - Вельвеле (Шумная река).
По мере того, как мы подвигались вперед, огромный Апшеронский мыс уходил вправо от нас; с каждой верстой мы надеялись увидеть его оконечность, но мыс все вытягивался дальше и дальше. Впрочем, мы наслаждались великолепной, чисто летней атмосферой. С каждым шагом вперед деревья словно распускались.
Ночью мы прибыли на станцию Сумгаит. В пятистах шагах от нас слышался жалобный стон Каспийского моря. Я взобрался на песчаный бугор, чтобы при свете звезд полюбоваться им. С моря - спокойного и гладкого, как зеркало - взоры мои перенеслись на степь, простиравшуюся между нами и оконечностью Апшеронского мыса. Огни, видневшиеся в нескольких местах в двух или трех верстах от станции, обозначали татарское кочевье.
Я спустился с бугра и побежал на станцию.
Лошади еще не были запряжены.
Я предложил Муане и Калино проехать еще версты две и воспользоваться этой прекрасной ночью, чтобы полежать еще раз в нашей палатке, сделавшейся бесполезной со времени поездки к киргизским соленым озерам, и посмотреть поближе на татарский лагерь. Предложение было принято.
Затем пообещали ямщику рубль на водку. Второе предложение было принято с большим энтузиазмом, чем первое.
Мы сели в тарантас и в сопровождении одного татарина в качестве переводчика поехали объясняться с новыми знакомыми. Это был тот самый татарин, которого нам дали в Дербенте для наблюдения за исполнением наших желаний. Надо сказать правду, что поручение было важное, и он исполнял его добросовестно.
Весь день он мчался галопом во главе конвоя. За три версты от станции, где мы должны были остановиться, он удваивал галоп и исчезал, потом мы снова находили его у ворот станции с известием, что стол для нас уже готов. После этого он опять исчезал, и мы видели его только на другой день, на лошади и снова во главе конвоя.
Где и как он ужинал?
Где и как ночевал?
Это была тайна, которая, впрочем, в то время не занимала нас. Мгновенно, как бес, он показывался, лишь только мы поднимали окно экипажа.
Минут через десять мы увидели с правой стороны татарское кочевье. Оно было расположено вокруг развалин большого здания, которое при свете луны представлялось вдвое более обширным, возвышаясь посреди пустыни. Мы прежде всего спросили об этом строении, и оказалось, что это караван-сарай, оставленный Шах-Аббасом.
Развалины состояли из большой стены, с башнями по углам, которые, обрушившись, образовали террасы. При трепетном блеске бивуачных огней можно было отличить на стене нечто вроде иероглифических фигур, вырезанных на камне; они, вероятно, служили, архитектурным украшением. Кроме большой стены и башен, оставались еще три свода, дугообразные отверстия которых пришлись почти вровень с землей; туда спускались по отлогости, покрытой обломками.
Несколько татар поселились под сводом, освещая свое помещение зажженным хворостом.
О нашем прибытии было возвещено лаем собак; начиная от аула Унтер-кале, Муане решительно уже не доверял этим четвероногим, так несправедливо называемых друзьями человека. А потому мы вышли из тарантаса только тогда, когда кочевые соотечественники нашего татарина, представившего нас им как своих друзей, отозвали и успокоили собак.
Когда мы выехали на дорогу, вооруженные на этот раз ружьями и кинжалами, в чем, как потом выяснилось, не было никакой необходимости, то спросили у татар две вещи. Во-первых, можем ли мы стать лагерем возле них, на что они отвечали, что мы вправе поместиться, где пожелаем, ведь степь принадлежит всем без исключения. Во-вторых, можем ли посетить их в самом кочевье. На что они также отозвались, что наше посещение им будет очень приятно.
Пока четыре казака вытаскивали нашу палатку из телеги и разбивали ее по другую сторону дороги, близ засохшего колодца, камни которого были украшены такими же фигурами, какие мы уже заметили на стенах караван-сарая, мы подошли к ближайшим группкам людей.
Эта часть лагеря казалась главной. Ее обитатели сидели на мешках с мукой, перевозимой из Баку для Кавказской армии. Они пекли хлеб для ужина.
Эта операция производилась быстро: отрезали из огромного теста кусок, величиною с кулак, клали его на нечто типа железного барабана, разогретого углями, проводили по тесту деревянным катком, как делают наши кухарки, приготовляя сухари или лепешки, через минуту переворачивали на другую сторону - хлеб был готов. Эти горячие лепешки имели форму тех хрустящих пряников, которые продаются на наших деревенских праздниках.
Едва мы приблизились, один, казавшийся главным лицом, встал из круга и подошел к нам с хлебом и куском соли - символом предлагаемого нам гостеприимства. Мы взяли хлеб и соль и сели вокруг очага на мешках с мукой.
Без сомнения, они решили, будто гостеприимство, оказываемое хлебом и солью, было недостаточно.
Вот почему один из них снял висевший на стене кусок конины, отрезал от него часть, разделал на маленькие куски и положил их на тот железный барабан, на котором пекли хлеб; мясо начало дымиться, трещать и свертываться; через пять минут оно было изжарено, и нам дали знак, что это было сделано для нас. Мы вытащили из чехлов небольшие ножики и стали брать ими кусочки изжаренного мяса и есть с хлебом и солью. Как часто мы с куда меньшим аппетитом ужинали за столом, на котором было куда больше еды!
Бивак представлялся мне необыкновенно многозначительным. Ужинать с потомками Чингисхана и Тимура Хромого, в Прикаспийских степях, возле развалин караван-сарая, построенного Шах-Аббасом; видеть с одной стороны горизонт из гор Дагестана, откуда каждую минуту могут выйти разбойники, от которых надо защитить свою свободу и свою жизнь; с другой стороны, это великое озеро, посещаемое так мало, что оно почти так же неизвестно в Европе еще и поныне, несмотря на Клапрота, как и некогда в Греции, при Геродоте; слышать вокруг себя звон колокольчиков полусотни верблюдов, которые щиплют иссохшую траву или спят на песке, вытянув головы; быть одному или почти одному в стране, враждебной Европе; видеть свою одинокую палатку, как малую точку в безмерном пространстве; развернуть, быть может, в первый раз, при веянии ночного ветерка, трехцветное знамя над палаткой. Это ведь не каждый день случается, все это оставляет неизгладимое впечатление на всю жизнь, все это можно снова видеть, закрыв глаза каждый раз, когда захочешь видеть - до такой степени рамка подобной картины величественна, даль поэтична, фигуры живописны, очертания определенны и контрастны.
Мы оставили своих хозяев, пожав им руки. Главное лицо, которое поднесло нам хлеб при нашем прибытии, предложило его еще и при отъезде. Эти номады не довольствуются тем, что угощают ужином, они еще снабжают и завтраком для следующего дня.
Я спросил подносителя, как его зовут. Оказалось, Абдель-Азим.
Сохрани, господь, Абдель-Азима!
Глава XXII
Баку
Мы проснулись с зарею и посмотрели вокруг себя, надеясь увидеть татар и их верблюдов. Все они снялись ночью; степь была так же пустынна, как и море.
Я не знаю ничего печальнее моря без кораблей.
Пока мы еще спали, наш татарин привел лошадей.
Оставалось запрячь их и ехать.
Синеватый туман, носившийся над землей, предсказывал великолепный день. Сквозь туман проходили, почти не дотрагиваясь до земли, стада диких коз, столь беспокойных, столь диких, столь боязливых, что я никак не мог приблизиться к ним на ружейный выстрел. Вершины гор были розового цвета, их склоны фиолетового с лазуревой тенью, степь - золотистого, море - синего цвета.
С этим бедным Каспием, пустынным, затерянным, забытым, неизвестным и, вероятно, оклеветанным, мы должны были скоро проститься, чтобы снова увидеть его только в Баку.
Мы прибыли в тот пункт Апшеронского мыса, где дорога вдоль морского берега от Кызил-Буруна круто поворачивает направо, углубляется в степь и покидает мыс, высящийся, как железное копье, на Каспийском море.
Первые пять или шесть верст совершенно ровной дороги проходили по степи; потом мы начали иногда попадать на твердые ухабы, свидетельствующие, что мы ехали по гористой местности.
Со временем подъемы и спуски сделались чувствительнее и чаще: мы пересекали последние отроги Кавказа.
На этих развалинах, в этих долинах, вид которых схож с пейзажами Бургонии , расстилались деревушки, очаги которых спокойно дымились, и мирно паслись стада. Пшеница только что проросла из земли и время от времени на сером фоне горы раскидывала неправильно обрезанный зеленый свой ковер. Не каприз ли обрезать ее таким образом? Не притязание ли соседа вызвало эту форму? Во всяком случае цивилизация давала о себе знать. Я удовлетворенно вздохнул: так давно не слыхал о ее существовании, и мне стало так хорошо.
Завершили ли мы наконец самую живописную и опасную часть путешествия? Наш татарин отвечал утвердительно.
На другом склоне Кавказа, между Шемахой и Нухой, мы опять были удовлетворены в двояком отношении - по части живописности и опасности.
Опасность - странный спутник в дороге; сначала боятся ее, всячески стараются избегнуть, потом привыкают к ее соседству и, наконец, желают ее. Это стимулирующее средство, удваивающее всему цену. Является опасность, и мы очень рады ей; потом мало-помалу она удаляется, оставляет нас, исчезает, и тогда вы сожалеете, непрестанно вспоминаете о ней, и если даже вынуждены свернуть с дороги, - готовы идти в место ее пребывания. Нам бы хотелось не прощаться с ней совсем, но только сказать ей "до свидания".
Дорога тянулась почти та же, пролегая между подъемом и спусками, до тех пор, пока нам не представился подъем более крутой и скалистый, нежели все прежние; мы выпрыгнули из тарантаса не столько для облегчения лошадей, сколько для того, чтобы поскорей достигнуть вершины последнего холма, скрывавшего от нас Баку.
Взобравшись своим ходом на самую высшую его точку, мы увидели Каспийское море. Между нами и морем, видневшимся только на некотором расстоянии от берега, раскинулся город, закрытый изгибами местности.
Скоро Баку предстал перед нами во всей своей красе; мы как будто сходили с неба.
На первый взгляд есть как будто два Баку: Баку белый и Баку черный.
Белый Баку, - предместье, расположенное вне города, - почти целиком застроилось с того времени, как Баку стал принадлежать русским.
Черный Баку, - это старый Баку, персидский город, местопребывание ханов, окруженный стенами менее прекрасными, менее живописными, чем стены Дербента, но, впрочем, вполне характерными.
Разумеется, все эти стены воздвигнуты против холодного оружия, а не против артиллерии.
Посреди города красовались дворец ханов, разрушенный минарет, старая мечеть и Девичья Башня, подножье которой омывается морем. С этой башней связана легенда, которая дала ей странное название Девичьей.
Один из бакинских ханов имел красавицу дочь. Если древняя Мирра была влюблена в своего отца, то здесь отец был влюблен в свою дочь. Преследуемая виновником своего существования, и не зная, как отделаться от его кровосмесительной страсти, она поставила ему следующее условие: девушка ответит на желание отца, если в доказательство своей любви он велит выстроить самую высокую и крепкую башню для ее проживания.
В ту же минуту хан собрал своих разбойников, и они принялись за дело. Башня строилась с молниеносной быстротой, хан не жалел ни камней, ни людей.
Однако, по мнению девушки, башня все была еще недостаточно высока. "Еще один этаж", - говорила она всякий раз, когда ее отец считал работу законченной. И хотя башня возводилась на берегу моря, т.е. в нижней части города, но высотой она уже сровнялась с минаретом, что был в верхней части. Настала, наконец, минута, когда ничего не оставалось делать, как признать, что башня окончена. Ее принялись убирать и украшать тканями и коврами. Когда разостлан был последний ковер, дочь хана в сопровождении придворных дам взошла на вершину башни, будто желая насладиться живописным видом. Там она помолилась, поручила свою душу Аллаху и бросилась с зубчатой стены в море.
Неподалеку от этого памятника девического целомудрия стоит другой памятник - напоминающий об измене. Это памятник русскому генералу Цицианову. Этот генерал, управлявший Грузией, осаждал Баку. Хан просил свидание с генералом Цициановым. Армяне, друзья русских, предупредили генерала, что во время свидания хан намерен убить его. Он ответил, как Цезарь: "Они не осмелятся", отправился на свидание и был убит. Жители Баку, страшась возмездия, которое неминуемо должно было разразиться над ними за эту измену, возмутились и решили выдать убийцу русским.
Баку, первые стены которого были построены Аббасом Вторым, с самых древних времен считался священным местом. В начале независимое ханство гебров сделалось вассалом Персии, которая уступила его в 1723 году России. Персия снова возвратила его себе в 1735 году, но окончательно потеряла из-за измены последнего хана, приказавшего убить Цицианова.
Памятник генералу Цицианову воздвигнут на склоне холма - между городом и предместьем. Он построен на том самом месте, где был убит генерал. Его прах покоится в Тифлисе.
Въезжая в Баку, думаешь, что попадаешь в одну из самых неприступных средневековых крепостей. Тройные стены имеют столь узкий проход, что приходится отпрягать пристяжных лошадей тройки и пустить их гуськом. Проехав через северные ворота, вы очутились на площади, где архитектура домов тотчас же выдает присутствие европейцев. Христианская церковь возвышается на первом плане площади.
Мы велели отвести нас к г-ну Пигулевскому.
Он принял нас у самого подъезда и пригласил к себе в тот же день на второй обед. Мы не могли быть на первом обеде, на который должны были пожаловать две татарские княгини - мать и дочь; по религиозному обычаю и общественным правилам магометанские женщины не могли поднять свои покрывала перед иностранцами. Даже сам г-н Пигулевский не был допущен к своему столу, за которым присутствовали его жена и дочь.
Нас отвезли в клуб, расположенный возле католической церкви, - это самое лучшее помещение в городе. Члены клуба отдали его в мое полное распоряжение. Благодарить за это я не в силах; я заявляю, что на протяжении всего путешествия мы пользовались таким же великолепным гостеприимством, как и в Баку.
Мы крайне были довольны отсрочкой, данной нам г-ном Пигулевским, чтобы немного помыться.
Лишь только мы привели себя в порядок, как явился г-н Пигулевский.
Обе татарские княгини решились нарушить свои национальные и религиозные обычаи. Они желали непременно видеть меня. Поэтому два экипажа г-на Пигулевского ожидали нас с хозяином у ворот.
Скажу несколько слов собственно о Пигулевском - он этого заслуживает. Полицмейстер, он же, вероятно, и судья, г-н Пигулевский имеет от роду сорок лет, ростом пять футов десять вершков, с талией, пропорциональной величине, носит русский мундир и татарскую папаху. Трудно увидеть из-под косм папахи глаза более умные и более выразительные. Остальная часть лица, - полные щеки, белые зубы, сластолюбивые губы, все это удивительно идет к нему. Ни слова не говоря по-французски, г-н Пигулевский произносит каждое русское слово с таким выражением откровенности, с такой выразительной интонацией, что понимаешь все, что он хочет сказать. Благодаря своей веселой и откровенной душе он нашел первые элементы алфавита всемирного языка, отыскиваемого нашими учеными со времени разрушения вавилонской башни.