Брат пришел спросить меня, не могу ли я взять его на свое попечение и отвезти во Францию, с условием, разумеется, принять участие в путевых издержках. Я тотчас подумал, что, оказывая услугу этому семейству, я мог оказать ее и самому себе. Однако должен сказать, что излагаю здесь обе эти мысли в том порядке, в каком они мне представились. Он оказывал мне услугу в том, что избавлял Калино от изнурительной поездки и значительных издержек на обратном пути. Как переводчик он мог быть гораздо полезнее Калино, который в данном случае изъясняется только по-русски и по-немецки, что не много значило в предстоящем путешествии по стране, где говорили только по-грузински и на других наречиях этого языка.
Я принял предложение армянина и с прискорбием возвестил моему бедному Калино, что наша разлука гораздо ближе, чем мы до того полагали, и объяснил, в чем дело. Впрочем, это давало ему возможность прибыть в Москву 20 или 25 днями раньше и, следовательно, если бы ему удалось получить новый отпуск, то он мог приехать скорее в Париж, где мы условились снова увидеться. Мы обнялись, пролив по несколько добрых дружеских слезинок, так как привязались друг к другу на протяжении четырех месячного путешествия, которое не всегда было безопасным, а опасности сближают спутников.
Затем я поднялся наверх, чтобы взглянуть еще раз на бедного Торьяни. Он не узнавал и не слышал меня, не чувствовал даже, когда я поцеловал его в облитый потом лоб. Сойдя вниз, я рекомендовал его г-ну Фино, хотя рекомендация эта была совершенно излишняя: Фино знал его гораздо раньше меня и по-настоящему был к нему привязан.
Потом я сел в экипаж. Молодой армянин в последний раз обнял свою мать.
Калино со слезами на глазах долго не оставлял подножки экипажа, куда втерся чужой человек и занял место, столь долго занимаемое им. Ямщики давно уже проявляли нетерпение, с пяти часов дожидаясь времени отъезда.
Наступила минута расставания. Фино плакал, не обращая внимания на свое консульское достоинство.
Наконец кнуты ямщиков хлопнули, пятерка тронулась, экипаж загремел, проезжая под аркой ворот.
Узы нежности разорвались между новыми друзьями - крепкие, словно мы дружили чуть ли не с самого детства.
И еще долго друг до друга доносилось: "Прощайте, прощайте!"
Мы свернули на другую улицу и больше уже не видели и не слышали ничего.
Мы были разлучены так, словно одни были уже во Франции, а другие в Тифлисе.
Милый Тифлис! Я мысленно послал ему сердечное прости - мне так хорошо в нем работалось!
Глава L
Телега. Тарантас. Сани
Мы выехали в воскресенье, одиннадцатого (двадцать третьего по-французски) января, в два часа пополудни, а должны были сесть на пароход 21 января (2 февраля).
Два первых этапа поездки (из тридцати шести верст, или девяти миль) были удобны. Мы надеялись проехать это расстояние еще засветло. На первой станции я вспомнил, что Калино, у которого хранились ключи от всех моих чемоданов, забыл их возвратить. Я написал ему несколько слов, прося передать ключи почтальону, отправлявшемуся в понедельник вечером в Кутаис: от Тифлиса до Кутаиса двести сорок верст.
Нечего было сомневаться, что почтальон, который всегда имеет лошадей, не настигнет нас. Письмецо я передал казаку и вдобавок рубль на водку. Он сел на коня и поехал в Тифлис. Через полтора часа Калино должен был получить его.
Мы продолжали путь. По мере того как мы продвигались вперед, снег падал все более густыми хлопьями. Наступила ночь, но так как мы ехали еще по равнине, то темнота не помешала нам добраться до второй станции.
До этой станции мы следовали дорогой, по которой уже прокатились перед этим, отправляясь во Владикавказ.
На восемнадцатой версте мы переправились через прекрасный Мцхетский мост, оставив на правой стороне развалины моста Помпея, а позади Мцхетскую церковь, где похоронены два последних грузинских царя. За второй станцией мы должны были оставить Владикавказский тракт, углубиться в горы и, сделав поворот налево, ехать по Кутаисской дороге.
Это мы сделали на другой день утром. Здесь станционный смотритель предупредил нас, что мы переправимся вброд через две реки. На Кавказе мосты считаются излишеством, если вода не доходит выше головы человека и ушей лошади.
Он добавил, что наш тарантас, нагруженный множеством ящиков, встретит препятствия при переправе через реки, берега которых очень круты, и что потому нам не мешало бы взять сани для облегчения тарантаса. Мы так и сделали, из-за чего у нас уже было три экипажа с десятью лошадьми. К счастью, лошадь стоит две копейки на версту: это составляло семьдесят две копейки или почти три франка на милю.
Расскажем об одной детали, о которой мы забыли сообщить в предыдущей главе. В ту минуту, когда мы садились в экипаж, мы получили от почтового начальника письмо, в котором он советовал нам не выезжать, так как между Гори и Сурамом сообщение было прервано из-за снежных заносов. Мы не обратили на это внимания.
Мы отправились вперед (я, Муане и Григорий, - так звался наш молодой армянин), оставив два экипажа, тарантас и телегу на попечении унтер-офицера, которого станционный смотритель просил довезти до Кутаиса. Взамен оказанной нами небольшой услуги (лишний человек нисколько не увеличивал наших почтовых издержек) станционный смотритель оказывал нам куда большую услугу тем, что предоставил ту же самую телегу до Кутаиса - это избавляло нас от перекладки вещей на каждой станции.
Помимо того, унтер-офицер обязан был помогать нам в качестве слуги. Его звали Тимофей.
Внешне этот Тимофей был странное создание: на первый взгляд он казался толстым мужиком лет пятидесяти. Но вечером на станции, когда снял с себя две или три шинели и тулуп, когда развязал свой башлык и обнажил голову, он оказался тощим, как скелет и более двадцати шести - двадцати восьми лет ему никак нельзя было дать. В интеллектуальном отношении это был сущий идиот, который, вместо того, чтобы помогать, был в тягость на протяжении всей дороги из-за своей лени и бестолковости. Со второго же дня он начал показывать свой нрав, которому никогда не изменял.
Я сказал, что мы уехали вперед, поручив его попечению тарантас и телегу, которые, будучи более нагружены, чем сани, и притом на колесах, могли из-за обильного снега следовать за нами весьма медленно.
Наши сани неслись как вихрь, и несмотря на пронзительный холод, который захватывал дыхание, мы находили такую езду более приятной по сравнению с путешествием накануне; мы проехали верст двенадцать менее чем за три четверти часа и прибыли на берег первой реки - самой маленькой и удобной для переправы.
Однако наш ямщик колебался, но при слове "Пошел!", повторенном два или три раза повелительным голосом, он спустил тройку в воду, сани также туда спустились, сделав сильный толчок и обдав нас брызгами грязи. Вода хлынула до половины сиденья, но мы кое-как удержались, подняв ноги кверху. Только вместо того, чтобы решительно и храбро взобраться прямо на противоположный берег, ямщик направился по склону наискосок; в результате сани наклонились на левую сторону, потеряли равновесие, и мы все сгрудились в одну кучу. К счастью, мы были уже на некотором расстоянии от реки, и, вместо того, чтобы упасть в воду, что должно было неминуемо случиться, мы опрокинулись в снег, но живо встали, отряхнулись и расхохотались. Каждый вновь занял свое место, и сани продолжали катиться с прежней скоростью. Недалеко от станции Квенсен мы натолкнулись на вторую реку: эта была посерьезнее. Через нее уже нельзя было переправиться, задрав ноги кверху: как бы высоко мы ни держали их, вода все равно угрожала бы нашим ногам. Мы выпрягли лошадей, сели на них и верхом переправились через реку. Потом мы их воротили, ямщик снова запряг их и перевез сани порожняком, хотя и сильно замоченные.
Мы были всего лишь в ста шагах от станции и пошли туда пешком. У ворот станции стояла целая кавалькада телег и тарантасов, доказывавших, что снег сказал им то же, что бог сказал волнам: "Далее вы не двинетесь". Среди этого скопления телег и тарантасов виднелись какие-то нагруженные сани, но без лошадей.
- Дурной знак, - обратился я к Муане.
И в самом деле: лошадей не оказалось, и это было сущей правдой. Мы пошли в конюшни, осмотрели все их закутки и не нашли ни одной тройки. Смотритель заявил, что не отвечает ни за что до двух часов: после этого срока он надеялся снабдить нас парой троек. Это был очень пристойный грузин; взглянув на нашу подорожную с двумя печатями, - рекомендация слишком серьезная, имеющая значение "подорожной по казенной надобности", - он обещал нам, что мы будем иметь преимущество перед всеми проезжающими, исключая курьеров. Вышеупомянутые нагруженные сани заставили меня настоять на наших правах и привилегиях.
Впрочем, одно обстоятельство утешало нас в этой задержке: хотя я отдавал Тимофею полную справедливость в отношении глупости, которой он был чрезмерно одарен, он все же решил дождаться тарантаса и телеги, содержавших в себе все, что я увозил с Кавказа: оружие, материи и дорогие вещи, так как я не желал, чтобы эти предметы, из коих каждый напоминал мне друга, слишком отставали от меня.
В ожидании тарантаса и телег мы вошли в станционный дом, где нашли хозяина злополучных саней: это был немец, путешествовавший со своим слугой. Он едва говорил по-французски, а я вовсе не говорил по-немецки, поэтому беседа никак не налаживалась. Потом мы попытались говорить по-английски; но тут другое неудобство: я читаю очень хорошо по-английски, а говорю очень плохо. Тогда ему пришла мысль спросить меня, не говорю ли я по-итальянски. Я отвечал утвердительно, и он закричал: "Паоло, Паоло, Паоло!".
Паоло явился. Я встретил его словами renga qui! (поди сюда!), от чего сердце его запрыгало от радости; он не пришел, а примчался.
Бедный мальчик был родом из Венеции. С милым акцентом своей родины он жаловался на дороги, на холод, на снег, на реки, через которые надо было переправляться, наконец на все прелести путешествия по Кавказу в январе. Тем более для него, как говорит Дант, было большой радостью слышать звук своей благодатной страны.
Он признался, что вовсе не ожидал и этого; уже два или три года с ним этого не случалось. Он возвращался из Персии через Тавриз, Эривань и Александрополь. Они успели проехать через этот последний город, а теперь сидят потому, что сообщение по Сурамской дороге прекратилось. То же самое писал нам и начальник почтовых станций. Мальчик был хороший стрелок, и от самого Александрополя он кормил себя и своего господина дичью: но у него не хватило пороху. Мы тоже истощили весь свой запас и забыли вспомнить об этом в Тифлисе. Зато, к счастью, я до Гори запасся провизией в довольно значительном количестве. В Гори мы возобновили бы запас их у шурина Григория, начальника города.
Между тем, ни о нашем тарантасе, ни о телеге не было ни слуху ни духу. Оставалось сесть на коня и отправиться узнать об их участи. Григорий предложил свои услуги.
Муане, сделавшийся фанатиком верховой езды, хотел воспользоваться этой возможностью, чтобы прокатиться немного верхом, и оба отправились в сторону, где должны были находиться наши экипажи. Почти через полтора часа я услыхал звон колокольчиков; Муане и Григорий торжественно везли обе повозки за собою. Они нашли тарантас посреди реки, телегу на противоположном берегу. Тройка под тарантасом была недостаточно сильна, чтобы поднять его на крутой берег. У Тимофея же и у ямщика не хватило смекалки, чтобы при помощи всех лошадей, какими они располагали, переправить экипажи порознь, один за другим. Муане заставил привести в исполнение этот маневр и благополучно миновал препятствия. На берегу второй реки мы повторили тот же маневр, и, к изумлению Тимофея, все пошло как по маслу.
Неожиданно наш слух был поражен потоком самых звучных немецких ругательств. Они были адресованы нашим тевтоном станционному смотрителю, который, имея небольшой кинжал за поясом и обладая такою силой, что мог заставить проплясать под каждой из своих рук любого немца, велел опорожнить его сани, чтобы отдать их нам, под благовидным предлогом, что сани надо менять на каждой станции.
На это немец отвечал довольно справедливо, по моему мнению, что в случае, если мы имели право на его сани, то и он мог иметь его на наши. А так как грузин без сомнения не знал, что отвечать ему на это, то и не стал его слушать, а продолжал перекладывать на снег багаж потомка Арминия. Дело, вероятно, кончилось бы довольно дурно, если бы я не вмешался в него.
Станционный смотритель отбирал у немца сани потому, что ни наш тарантас, ни телега не могли идти далее из-за обилия снега, а нам непременно нужно было двое саней, чтобы продолжать путь. Но если тарантас не мог идти дальше, то он мог вернуться по крайней мере в Тифлис: таким образом немец мог сесть в мой тарантас и отправиться, что доставило бы ему удовольствие иметь более удобный экипаж и избавило бы его от нагрузки на каждой станции. Это предложение произвело, как я и предвидел, на раздраженного тевтона такое же действие, какое производит, как говорит пословица, небольшой дождь на сильный ветер; гнев его прошел, он протянул мне руку, и мы расстались самыми лучшими друзьями в целом свете. Он должен был передать экипаж в дом Зубалова; в противном случае письмо к Калино уполномочивало последнего поступить с тарантасом как ему заблагорассудится, если бы даже он пожелал употребить дроги тарантаса на топку, а кожу на сапоги.
Почтенный экипаж довольно пожил. Как тарантас, он оказал уже все услуги, какие только мог оказать: я проездил в нем почти три тысячи верст по таким дорогам, где французский экипаж не сделал бы и десяти шагов без того, чтобы не поломаться, и за исключением колеса, которое, не предупредив нас, изменило нам в Нухе, он всегда был к нашим услугам. Бог знает, какого возраста был бедный старик и сколько он прослужил еще до того, как я купил его за семьдесят пять рублей у астраханского почтмейстера! Счастливо ли доставил он своего нового господина в Тифлис? Или, не чувствуя более, как лошад и Ипполита, рук, к которым он привык, оставил его на дороге под одним из тех предлогов, какие выставляют старые экипажи? Я этого не знаю, хотя и очень может быть, что он мужественно преодолел ожидавшие его три станции: тарантасы это не что иное, как перевозочные мамонты; ведь они так прочно устроены, что пережили потоп, и переживут, вероятно, страшный суд.
Станционный смотритель, нежно полюбивший нас, дал нужные советы перед отъездом. За три дня до того два казака вместе с лошадьми были застигнуты метелью в дороге, по которой мы должны были ехать, и в десяти верстах от станции те и другие были найдены мертвыми. Если бы что-нибудь подобное угрожало и нам, если бы небо нахмурилось, то мы должны скрыться в небольшой часовне, стоявшей в пятнадцати верстах слева от дороги; если бы мы были уже далеко от нее, то должны распрячь нашу шестерку, из саней сделать ограду и укрыться в ней до окончания метели. Все это было не очень-то весело, но больше всего беспокоило то, что было уже три часа дня и что, по всей вероятности, мы могли прибыть на Чолакскую станцию не ранее ночи. Несмотря на все эти мрачные приметы, мы проехали благополучно.
Ямщики показали нам место, где найдены были трупы казаков и лошадей: это небольшая долина поодаль от дороги. Несчастные по ошибке своротили с нее, и как только углубились в эту долину, играющую роль западни для путешественников, вихрь обхватил их. Если бы не волки, которые разрыли снег, чтобы воспользоваться трупами, их, вероятно, не нашли бы до следующей весны.
Чолаки - прелестная станция.
- Есть что-нибудь поужинать?
- Все, что вам угодно.
- Замечательно. Есть цыплята?
- Нет.
- Баранина?
- Нет.
- Яйца?
- Нет.
Вопросов было много, ответ один и тот же.
Вся провизия наших хозяев заключалась в черном хлебе, которого мы не могли есть, и в фиолетовом вине, которого мы не могли пить. Пришлось взяться за свою провизию; к счастью, у нас еще нашлось несколько сосисок и остаток индейки, но такого качества, что в другое время я не осмелился бы предложить их даже голодным волкам безжизненной равнины. Мы ели сосиски с кожурой, мясо индейки с костями и, если не насытились, то, по крайней мере, утолили голод. Мы пили этот проклятый чай, приводивший меня в ярость, потому что его можно было достать везде, а он у русских заменяет все.
Вдруг меня известили, что какой-то офицер желает говорить со мной.
- Скажите ему, что если он пришел просить меня ужинать, то, кто бы ему ни поручил это сделать, он напрасно беспокоится.
- Нет, он хочет только засвидетельствовать вам свое почтение.
Офицер вошел; это был очень любезный человек - как почти все русские офицеры. Он знал, что я был на станции, и не хотел проехать, не повидав меня. Он выехал в два часа пополудни из Тифлиса и благодаря званию курьера и превосходной плети, настоящее назначение которой, по-видимому, ему было хорошо известно, сумел за шесть часов проехать то расстояние, на которое мы потратили полтора дня. Правда, багаж не обременял его саней; неожиданно получив приказание отправиться в Кутаис как можно скорее, он поехал так, как был, в маленькой фуражке и военной шинели. В этом-то полулетнем костюме он надеялся, как Цезарь в Овернских горах, открыть проход через сурамские снега. С г-жой де Севинье делалось дурно на груди ее дочери, а мне было холодно за бедного офицера. Я дал ему одну из моих папах и набросил на плечи свой тулуп. Взамен этого он сообщил мне свое имя - его звали капитан Купский. В Кутаисе, на станции, он должен был оставить папаху и тулуп. Потом, нагрузившись полдюжиной рюмок водки, он сел в сани и умчался.
Я еще стоял у ворот станции, прощаясь с капитаном, как вдруг услыхал почтовый колокольчик. Это ехал наш друг Тимофей, который всегда отставал.
К моему великому удивлению, теперь он ехал на телеге, а не на санях. Он так удачно замешкался, что до его выезда капитан прибыл на станцию Квенсен и, не зная, с кем имеет дело, поступил с Тимофеем в соответствии с правами, даваемыми курьерской подорожной, точно так же, как мы поступили с немцем на основании нашей подорожной за двумя печатями, т. е. взял у него сани. Тимофей кое-как погрузил наши чемоданы на телегу и, рискуя остаться в снегу, поехал на ней. Он прибыл благополучно, хотя и позже на два часа, но его прибытие было столь удивительно, что я не стал упрекать его.
Это незначительное происшествие привело к грандиозным последствиям.
Глава LI
"Утки переправились там благополучно"
Мы выехали на другой день, в девять часов.
Всю ночь меня тревожила погода, мне чудилось, будто снег врывается в мои окна. Я ошибался. Впрочем, я никогда не видел картины, мрачнее станции Чолакской.
Земля выглядела мертвой, покрытой огромным саваном, луна казалась бледнее, чем обычно, будто пребывала в предсмертной агонии, плывя по снежному океану. Не слышно было никакого шума, кроме жалобного ропота горного потока. Иногда молчание прерывалось пискливым криком шакала или воем волка, и потом снова наступала мрачная тишина.
Я чувствовал холод более в сердце, чем в теле.
В девять часов утра, т. е. в минуту нашего отъезда, все переменилось: небо очистилось, блеснуло солнце, излучая хоть какое-то тепло, миллиарды алмазов заискрились на снегу, с рассветом вой волков и писк шакалов прекратились. Словно творец, созерцая землю, на минуту позволил увидеть свой лик сквозь небесную твердь.