- Ваша светлость можете пользоваться мною, - сказал мажордом тем тоном вежливости, исполненной Достоинства, слегка покровительственного, который он принимал с низшими, когда вспоминал, что в его благородных жилах течет кровь гидальго.
Доктор не обратил внимания на его смешные притязания и продолжал:
- Обещайте же мне откровенно отвечать на мои вопросы
- Ваша милость говорит с дворянином - сказал сеньор Барбоза, презрительно оттолкнув колокольчик - знак его служебной обязанности, и приближаясь к столу.
- Я начинаю. Как настоящее имя хозяина Квадратного Дома?
- Эль-Темин, я не знаю другого. Но ваша милость должны знать это лучше меня, я простой слуга; а вы наверно приехали в Квадратный Дом, зная зачем.
- - Вы, кажется, меня расспрашиваете, сеньор Хоаквин?
- Нет, я только отвечаю.
- Я действительно, это знаю, - продолжал доктор после минутной нерешительности, которая доказала проницательному мажордому, что доктор наверно не знает ничего. - Но так же, как и вы, я знаю под именем эль-Темина здешнего хозяина, но это имя арабское, а он, по всей вероятности, европеец.
- Он француз и не скрывает этого.
- Не приказывал ли он вам хранить тайну об его приездах и отъездах и о странных делах, которые происходят здесь?
- Никогда, и по самой простой причине: здесь не происходит ничего необыкновенного, следовательно, нечего скрывать и нечего говорить; а о том, что происходит не в доме, мы решительно ничего не знаем. Эль-Темин уезжает, возвращается, путешествует, находится в отсутствии по целым месяцам, и никто из нас: ни невольники, ни слуги, ни мажордом не знают, куда он уехал…
- Стало быть, вы не находите ничего удивительного во всем, что происходит здесь?
- Извините меня, но так как все, что может показаться мне странным, например эта роскошь, затмевающая малифскую, обнаруживается явно и эль-Темин не обязан рассказывать своим людям тайну своей жизни, то хотя мы и изумляемся, мы не знаем ничего, потому что не можем ничего знать. Только два человека могли бы сказать много, если бы захотели.
- Кто это?
- Два негра. Кунье и Йомби, люди доверенные, один эль-Темина, другой - господина Барте.
- Я уже второй раз слышу это последнее имя.
- Это более чем друг, это тень нашего господина: они не расстаются. А между тем между ними большая разница в летах эль-Темину около пятидесяти, а господину Барте нет и тридцати. Когда они обедают здесь, одни Кунье и Йомби стоят за их стульями. Они разговаривают между собой на языке, которого никто здесь не понимает. Это язык не европейский и не арабский. Время от времени оба негра принимают участие в разговоре, и в те вечера какое-то волнение носится в воздухе. Я часто видел слезы на глазах белых, а негры сжимали кулаки и скрежетали зубами, как это делают при воспоминании о сильной ненависти, которую нельзя было утолить, о смертельном оскорблении, за которое не могли отомстить.
- Но, сеньор Хоаквин, вы знаете более, чем хотели сказать.
- Вы ошибаетесь, ваша милость, и если бы я мог предполагать, что малейшее ваше слово может в чем бы то ни было повредить моему господину, я не простил бы себе этого никогда… Я сообщаю вам мои личные простые предположения… Можно бы сказать, что эти четыре человека жили вместе среди борьбы, лишений и бесчисленных опасностей, потому что только такая общая жизнь, в которой можно выказать геройскую преданность невольников господам, могла вселить такое полное доверие с одной стороны, и такую почтительную фамильярность с другой.
- У вас очень тонкий ум, сеньор Хоаквин.
- Ваша милость льстит мне.
- Нет, честное слово, я высоко ценю ваш ум и заключаю, что если с тех пор, как вы служите в Квадратном Доме, вы ничего не могли видеть, ничего угадать и ничего узнать наверное, это значит, что хозяева его люди непроницаемые… И это заставляет меня задать вам последний вопрос: в подобном месте и в силу обстоятельств, которые могут случиться, приятно знать, что имеешь возле себя человека, на которого можно положиться. Как вы думаете, могу я иметь доверие к тем неграм, которым приказано мне служить; другими словами, могу ли я иметь надежду настроить одного из них сообразно моим взглядам?
- Нет, все негры, находящиеся здесь, из той части Африки, которая мне неизвестна; они не понимали два года тому назад, когда я поступил сюда, ни одного из здешних языков; повар, метрдотель и я могли понимать их только знаками; теперь они понимают и говорят прекрасно по-арабски. Бесполезно говорить вам, что они вполне преданы эль-Темину и дадут изрубить себя на куски за него. Следовательно, вам нечего на них надеяться; они перережут вам горло по сигналу их господина.
- Хорошо, сеньор Хоаквин, это меня вынуждает обратиться к вам; сначала я этого не думал, но, кажется, это устроится само собой.
- Что хотите вы сказать?
- Послушайте, Хоаквин, хотите заключить со мной союз?
- Отказываюсь, даже прежде чем узнаю условия.
- Почему?
- Потому что я служу эль-Темину, а не вам, и ни в каком случае не желаю даже косвенно делать то, чего он не одобрил бы.
- Вот человек, который может похвалиться, что ему служат хорошо!
- Он знает настоящую преданность.
- Какая же она, по вашему мнению?
- Интерес! Мы все получаем очень большое жалованье: двадцать лет труда не принесут нам столько, сколько один год здесь; вы можете себе представить, как каждый из нас дорожит своим местом. . Позвольте мне теперь сказать вам, что во всем, что может вам быть приятно…
- Эль-Темин! - перебил тот же голос, который раздался в начале обеда.
Мажордом поспешно удалился от стола и опять положил руку на колокольчик.
Доктор встал как автомат и жадно устремил глаза на приподнявшуюся портьеру. Тот, о котором доложили, вошел в сопровождении того, кого Хоаквин назвал его тенью. Оба были одеты по-европейски, чрезвычайно изящно.
Тот, которому никто, кроме его друга, не мог бы дать другого имени как эль-Темин, был человек лет пятидесяти, высокий, сухощавый и прекрасно сложенный; под фраком и белым жилетом скрывалось тело атлета. Голова была большая, энергичная; черты немножко жесткие, но правильные, глаза необыкновенно кроткие, напоминали глаза отдыхающего льва; они были янтарного цвета; волосы густые, еще черные и кудрявые, шелковистая борода спускалась до пояса… Его друг, которого все знали под именем Барте, маленький, сильный, смуглый, с закрученными усами, с живым, решительным видом, походил как две капли воды на морского офицера в отпуске.
- Здравствуйте, доктор, - просто сказал эль-Темин, как будто обращался к старому другу, - вот мосье Барте в восторге от вашего приезда. Вы вдвоем обшарите весь Марокко; заставите говорить его развалины, его историю, его старинные легенды; изучите его любопытные нравы, составите каталог его фауны и флоры, еще так мало известных… О! Вы не соскучитесь с нами, ручаюсь вам.
Ошеломленный этим вступлением, доктор не знал, что отвечать… Эль-Темин продолжал, как будто не замечая его изумления:
- Кончайте же ваш обед, доктор, не занимайтесь нами; мы догоним вас до кофе. Кунье, - обратился он к своему негру, - позаботься сам о приготовлении божественного напитка.
Мажордом, наклонившись с его правой стороны, ждал его приказаний.
- Что у нас сегодня, Хоаквин? - спросил он. Наследник Барбозов самым мелодичным голосом начал перечислять блюда…
- Велите дать нам овощи и крылышко фазана; усталость не придает аппетита, а мы сегодня сделали десять миль верхом… Кстати, доктор, как вы себя чувствуете после вашего путешествия? Довольны ли вы "Ивонной"? Хорошо ли вам служили на шхуне?
- Я во всех отношениях доволен моим путешествием, - ответил Шарль Обрей, к которому мало-помалу возвратилось все хладнокровие.
Его удивление уступило место простому выводу, что не за столом и не в присутствии негров и Хоаквина могли обсуждаться важные и многочисленные вопросы, возбуждаемые его приездом.
- Я очень рад, что мои приказания были в точности исполнены; мы должны были вернуться только завтра из нашего объезда по равнинам Феца, но я узнал из телеграммы о вашем отъезде из Марселя, и нам захотелось познакомиться с вами на сутки раньше.
- Вы без труда поверите, господа, с каким нетерпением желал я видеть вас, и главное…
- Узнать место нашей резиденции, - перебил эль-Темин.
Доктор закусил себе губы; он понял, что сделал фальшивый шаг, желая так скоро приступить к главному вопросу.
- Ну, любезный доктор, вы должны быть довольны теперь. Вас желали иметь в Танжере; мы должны остаться здесь довольно долго, вы будете врачом нашей маленькой колонии, спутником моего ученого друга Барте, который найдет в вас драгоценного помощника… Ваша жизнь потечет очень спокойно до тех пор, пока нам придется перенести нашу палатку в другое место.
"Это кончается, как простой роман, - сказал себе Шарль Обрей, - стоило окружать себя таинственностью для того, чтобы просто"…
Он не кончил своего размышления, потому что уловил между эль-Темином и Барте взгляд, важности которого он не понял, но который внезапно изменил течение его мыслей… Потом проницательный взгляд его хозяина на минуту устремился на него, как бы желая изведать самую глубину его мыслей; он задрожал, а между тем посторонний наблюдатель увидал бы в этом ясном и спокойном взгляде только выражение полнейшей доброты. Обед кончился без всяких приключений; три собеседника сделались вдруг задумчивыми и, по-видимому, отдались течению своих собственных мыслей.
Эти три человека предались серьезным размышлениям, и самыми тягостными были размышления доктора, потому что, не зная на чем остановиться, он чувствовал какое-то неуловимое удушье… Нотариус и сам Кунье намекнули ему, что он, может быть, погибнет в замышляемом предприятии, и спокойные, почти веселые слова его хозяина казались ему горькой насмешкой…
- Кунье, - вдруг сказал эль-Темин, - "Ивонна" должна быть готова завтра на восходе солнца; ветер установился на несколько дней, и мне нужно сделать поездку по морю… Если вам угодно, господа, - обратился он к своим собеседникам, - мы пойдем пить кофе ко мне.
ГЛАВА V. Марокканские ночи. - Уголок покрывала
Два этажа западной стороны Квадратного Дома и терраса, возвышавшаяся над ними, находились в исключительном владении эль-Темина; но он вдруг передумал, и вместо того, чтобы вести доктора и своего друга в свои комнаты, пригласил их на террасу, откуда они могли дышать свежим воздухом, который время от времени дул с моря. Была одна из тех теплых душистых ночей, которые так обычны на востоке, и которые встречаются часто и на африканских берегах Средиземного моря. Луна сияла на небе и серебрила своими лучами пальмы в садах консулов и волны океана, составлявшие блестящий пояс Танжеру.
Римский Тингис, старинный город фатимидов, спал в светлой ванне; всякий шум прекратился на пристани и на улицах уже несколько часов; сантоны своим гортанным голосом уже провозгласили отдых, а марабуты пропели на всех перекрестках охранительную молитву, которая удаляет ангела полуночи.
- Нам здесь лучше будет разговаривать, - сказал эль-Темин, пригласив садиться своих гостей, - притом посмотрите, какой великолепный ландшафт расстилается перед нашими глазами… Сколько раз пропускал я здесь часы сна, любуясь картиной, которую природа предлагает нам каждый вечер… Безлунная ночь еще лучше, особенно летом, потому что согретое солнцем море, в свою очередь, как будто освещает небо фосфорным блеском, исходящим из его недр… Что с вами, Барте, вы сегодня печальны?
- Все то же воспоминание преследует меня… Этот ясный свет напоминает мне нигерские ночи… и тогда вы понимаете, страшное зрелище является перед моими глазами… Я вспоминаю мою клятву и говорю себе, зачем я медлю выполнить ее?..
- Если вы желаете, друг мой, мы поедем завтра, - холодно ответил эль-Темин, - но клянусь честью, мы потерпим неудачу, и если один из нас переживет другого, ему придется тогда исполнить двойную клятву!..
- Нет, мой старый друг!.. Я поклялся повиноваться вам во всем и буду ждать, когда пробьет благоприятный час… Я очень хорошо понимаю, по каким причинам я уже потерпел неудачу, чтобы не ценить вашего благоразумия… Впрочем, не в первый раз благодаря вашей энергии… О! если бы вы были с нами…
- Тише! - сказал эль-Темин, приложив палец к губам - вспомните ваши обещания , . Ничего не может быть справедливее арабской пословицы: "Не повторяется только то, что говорится мертвецам".
Облокотившись о балюстраду террасы, оба собеседника замолчали, и, по-видимому, несколько минут следили за нитью своих воспоминаний, вызванных этим странным разговором, и не обращали никакого внимания на присутствие доктора.
Шарль Обрей слушал их с неописанным изумлением; он вдруг очутился лицом к лицу с одним из тех положений, которые смутно предчувствовал… Не поднимался ли уголок покрывала? Поэтому без слишком сильного волнения услыхал он, как эль-Темин сказал ему без всяких предисловий с той резкой откровенностью, которая, по-видимому, была присуща его характеру:
- Доктор, мы обязаны дать вам объяснение и сейчас дадим.
По знаку своего господина, черный невольник, который как верная собака, жил, так сказать, у его ног, медленно налил кофе в чашки китайского фарфора и поставил на стол поднос, сделанный из перламутровой раковины, с казадорами, которые "Ивонна" привезла прямо из Гаванны.
Эль-Темин закурил одну сигару, потом раза два прошелся по террасе и стал, заложив руки за спину перед Шарлем Обреем.
- Доктор, - сказал он, - представляю вам подпоручика Барте, моего единственного друга на этом свете. Барте, хотите теперь представить меня?
- Сделайте лучше это сами, - ответил взволнованный молодой человек, - и возьмите на себя объяснения. Мои нервы сегодня не в порядке, и вспоминая о прошлом, я наверно увлекусь дальше может быть, чем будет полезно для успеха наших планов.
- Хорошо, - просто сказал эль-Темин. Он начал:
- Мы знаем, доктор, что вы человек мужественный, нам известна ваша трудовая жизнь… Шарль Обрей сделал движение.
- Не прерывайте меня… Следовательно, мы обязаны, так как вы разделите нашу жизнь и наши опасности, открыть вам наши планы… Для меня будет достаточно почти минутного внимания; я не имею привычки говорить длинные речи… Выслушайте меня. Если вы не захотите соединить вашу жизнь с нашей в том, что мы предпринимаем, я разорву контракт, связывающий вас, "Ивонна" отвезет вас в Марсель, а я попрошу вас принять в подарок пятьдесят тысяч франков, которые сделают менее тягостным начало вашей карьеры… Вы видите перед собою бывшего дезертира французского флота, осужденного на смерть за непослушание на рейде Сан-Паоло-де-Лоанда в Конго, на восточном берегу Африки. Я успел убежать и, благодаря преданности одной негритянки, достиг верхнего Конго в окрестностях озера Куффуа. Я был принят самым могущественным начальником в стране и обучал его войско по-европейски… Я жил десять лет в том краю, странствовал по девственным лесам, охотился, ловил рыбу, вел жизнь человека свободного, когда возвратившись из экспедиции на берег Анголы, король-негр, принявший меня в свои владения, привез двух белых, которых ему выдал из гнусного мщения капитан сунна, торговавшего неграми, и которых король хотел сделать своими невольниками.
Барте был один из этих двух белых; слишком долго будет объяснять вам, каким образом французский офицер мог очутиться во власти капитана судна, производившего торговлю неграми . Все это раскроется само собой в дальнейших частых и задушевных разговорах, которые мы будем иметь с вами. Я не мог перенести, чтобы два соотечественника были отданы в рабство на моих глазах, и помог им бежать. Шесть месяцев странствовали мы по Центральной Африке, по дорогам известным только нескольким негритянским караванам и хищным зверям. Без Кунье и Йомби, двух верных слуг, с которыми мы путешествовали, мы никогда не выбрались бы…
- Я расскажу вам после, любезный доктор, - перебил Барте, - о том, о чем он забывает упомянуть: об его преданности, энергии и неукротимом мужестве.
- К чему? Каждый исполняет свой долг.
Эти два человека вдруг выросли неизмеримо в глазах доктора. Эль-Темин продолжал:
- По прибытии на французскую землю Габон, я расстался с ними… Я потерял наклонность к цивилизованной жизни и вернулся в мои равнины, изобилующие дичью, в мои бесконечные леса… Но любовь к моим товарищам щемила мое сердце, и время от времени мною овладевало горячее желание опять их увидеть.
В это время открыли алмазные копи на мысе Доброй Надежды, и тотчас в голове моей зародилась мысль; я знал, что эти драгоценные камни находятся в верхнем Конго, я начал делать раскопки возле озера Куффуа с десятью невольниками, принадлежавшими мне, и три месяца спустя напал на копь в вулканических скалах, наполненную золотом и алмазами чистейшей воды. Чтобы дать вам понятие об этом богатстве, скажу лишь, что продал один алмаз марокканскому султану более чем за два миллиона…
Я обладал сумасбродным богатством, мог купить престол, мог бы купить все европейские армии… "К чему это?.." - сказал я себе. - Мое желание было удовлетворено, я велел пока заделать копь, которую нашел, и отправился с Кунье продолжать мою странническую жизнь по лесам. Когда я расставался с товарищами, воспоминание о которых так часто волновало меня, я сказал им: "Если когда-нибудь я нужен буду вам в важных обстоятельствах, в которых будут затронуты ваша честь или ваша жизнь, пришлите ко мне Йомби, и я отдамся вам и телом и душой". Барте спас жизнь Йомби; признательный негр объявил себя его невольником и последовал за ним во Францию. Однажды, когда я бросал невод на берегу Конго, передо мною вдруг явилась тень, я поднял голову и задрожал. Это был Йомби. Он сказал мне такие слова: "Момту-Самбу (это мое африканское имя, как эль-Темин - арабское), господин прислал меня; вы ему нужны".
- Я бросил мои сети и тотчас же отправился по дороге к Куффуа. Вместо золота, которое неудобно носить с собой в большом количестве, я запасся алмазами, взял с собой Кунье и половину моих черных невольников, а других оставил стеречь копь. Я в них уверен, как в самом себе, потому что они принимают меня за мокисса, за одного из их богов, спустившегося на землю.
Я отправился из гавани Малимба и два месяца спустя прибыл в Танжер. Прошло ровно семь лет с тех пор, как я расстался с Барте. Йомби тотчас вернулся во Францию через Испанию предупредить своего господина, что я жду его в Марокко.
Я выбрал это местопребывание по двум причинам: осужденный на смерть военным советом, я должен был ждать еще четыре года, чтобы вина моя погасилась за давностью. С другой стороны, в мои планы входило не давать никому знать о моем богатстве, и я мог посредством марокканских евреев, богатство которых неисчислимо, сбыть столько алмазов, сколько мог пожелать, не возбуждая внимания, чего я не мог бы сделать ни в одном европейском городе. Имея в своем распоряжении миллионы, еврейские купцы постоянно должны выдавать себя за бедняков, иначе султан обременит их налогами.
Через шесть дней после отъезда Йомби, я получил от Барте следующие строки: